Свет. Солнце. Боль.
Сбой программы. Не помню, как меня зовут. И часто так теперь. Может, это не моё имя? Или мне его не надо? Или я боюсь того, к чему оно ведёт?
Так кто я? И что на этом свете делаю? – Ищу убийц. – А зачем?
О, какой я пламенный борец за справедливость был когда-то! Сколько рогов из-за этого обломал.
Я, как сэр Ланселот, или Робин Гуд, или уж не знаю кто, - решил, что мне одному есть дело до правосудия.
Есть такая испанская поговорка: «Сначала шлюха. Потом сводня. Потом ведьма».
Этапы большого пути. Это про женщину, про то, как она деградирует.
А про меня так. Сначала пламенный борец. Потом недоумевающий придурок. Потом усталый обыватель. Более или менее язвительный в память былых боевых заслуг.
Первое удивительное открытие после юрфака: начальству это не надо. Галку поставил – без разницы, кого упаковали, виновного или нет.
Второе открытие: а и никому не надо. Свидетели разбегаются. Потерпевшие – если живы остались – забирают заявления. Народ, естественно, безмолвствует.
Справедливость-то, оказывается, - тяжкий труд. И трудиться приходится всем. А все хотят её получить на блюдечке.
А наверху делом заняты: деньги наживают. Не до нас им с нашими пустяками, убийствами какими-то.
Потом ещё история приключилась. Уговорил я одну гражданочку дать показания против вымогателя. Бизнес она затевала. Да какой бизнес – пекарня, где работали она и её сестра. Уж как этот бандит её пугал! А я обещал защиту. И гражданочка мне поверила. А вымогатель –то её покалечил.
И как-то я сразу после этого перестал всех на баррикады звать. Может, верить себе перестал. И как корчить из себя самого Бога, решать, кто прав, кто виноват, если так далёк от его всемогущества?
Наверное, чтобы оправдать свою слабость, я стал фаталистом. Кому суждено быть повешенным – тот не утонет. Искать убийцу – всё равно что кулаками после драки махать. Цивилизованная вендетта. Кровная месть. Историки говорят – махровый пережиток.
Я вот нажил язву двенадцатиперстной и тонну выговоров. Жены нет, детей нет. Квартиры тоже нет. А количество убийств растёт с каждым годом, что мы ни делаем.
Так стоит ли оно того? Жизнь класть ради того, чтобы остановить неостановимое? Надо останавливать цунами? Или затмение солнца? Может, убийства – закон природы? «Смирись, вошь в юбке», - как сказал моей матери исповедник давным-давно.
И ты, вошь в подштанниках, смиряйся тож.
Может, и правда, мы тщимся быть умнее Господа Бога?.. Может, кого надо, он и без нас защитит? А кого надо – вовремя и толково покарает?
…Не помню, и куда шёл. Так, блуждал по городу битый час.
В конце концов, забрёл в музей. Ноги занесли.
Что такое провинциальный исторический музей, представляете?
Пара кремнёвых булыжников. Облупившаяся фреска, на которой мускулистый социалистический Шварцнеггер изображает первобытного охотника, косматого, в шкурке, с каменным топором, но с наманикюренными пальчиками. В витрине дубина первобытного человека, утыканная то ли акульими, то ли змеиными зубами. Это чтоб уж врезать наверняка. Какая-то серебряная погремушка. Черепки. Осколки. Обгрызенные кости. Очистки. Степная баба в центре зала.
…Запах пыли и озноба…
…Посетители посыпались из бокового псевдовизантийского хода. Такие пёстрые, что – безликие.
…Присутствие… Запах… Тонкой, горькой, зелёной луны. Тошнота, головокружение, как от близости бездны. Или при радиационном ударе.
На минуту показалось, что и Она из тени переходов выступила с первобытной дубиной. У Неё было другое лицо, другое тело, но это была Она же, я узнал Её. Мои пять чувств, обособившись от меня и разобщившись, метались испуганным роем. Из тьмы ниши – к светлым волосам, от загорелых рук – к горечи несуществующего прикосновения. Наконец я пришёл в себя: не дубина – указка, Господи! Она же экскурсовод!
-Я – экскурсовод, - улыбнулась Она без улыбки. И взглянула не глядя. Спиной.
Она смотрела не испытующе и не внимательно. Никак. Так смотрит зверь на траву.
Чем-то Она походила на каменную бабу в центре зала. Не весом, Боже упаси, - была миниатюрна. Но внутренней монолитностью. Разрезом глаз – долгим и тоскливым, как степи. Разлётом скул, - как курганы, обкатанные вечностью.
И Она завела про эту скукотищу, про первобытные времена. Я было начал клевать носом, но вдруг включился.
-…Они играли, как и наши дети, в дочки-матери ещё сорок тысяч лет назад. Только это были необычные куклы. Они были внутри полыми. Когда старые плодовитые женщины в роду умирали, их кремировали, а пепел засыпали в эти полые куклы. Фактически девочки играли в погребальные урны.
-Ни фига! А зачем такие извращения? – пришли в восторг подростки, уменьшенная копия Колымагина, пристёгнутые к мамашам в целях культурного роста.
-Считалось, что так из поколения в поколение передаётся жизненная мощь, плодовитость племени. Это было очень важно, чтобы племя не вымерло. Девочки сначала играли в матерей, игра была колдовским способом превратить мечту в реальность.
-Поэтому мальчики играют в войну?
-Поэтому. Мальчик должен быть воином. Защищать племя. Мы недалеко ушли от предков. Но основными игроками были женщины. Это они руководили игрушечной охотой. Заставляли охотников метать копья в изображение зверя. Предки верили, что благодаря такой репетиции настоящая охота будет удачной. Первые произведения искусства, картины на стенах пещеры возникли не для развлечения. Это были колдовские орудия для улучшения жизни. Пение было заклинаниями для лечения. Или для убийства. Литература – мифы, то есть история духов, богов и героев. И учебники, где излагались научные взгляды на мир.
…Платье экскурсоводши было квакерским, коричневым, в белый горошек, со стоячим воротничком. Но что то было в нём странное. Я от него хуже стал видеть. Глаза слезились. Я стал их тереть. И платье стало стираться. Оно менялось. Для начала это оказался не благопристойный коричневый. Платье было тёмно-красным. И оно наливалось краснотой всё ярче, всё агрессивнее.
Потом и пропорции его поползли. Оно вылепливалось заново. Комкался воротничок. Вытягивался вырез. Заструились складки.
Перевоссозданное, платье было, как небрежный росчерк пера, предельно простое. И оно снова стало темнеть. До черноты.
Волосы, тщательно зализанные в гладкую причёску, по пряди вырывались на свободу – и скоро вырвались окончательно. Они были как долгий стройный дождь.
И голос – низкий, как урчание хищника, с наждачными крупинками хрипотцы. Голос похоти. Голос плоти.
Этот голос вошёл в меня, как осколок. Как вражеский лазутчик, пробравшийся в город подземными ходами и распахивающий перед захватчиками ворота.
Этот голос не вытравить. Он проникал в корень желания. Он делал самого меня – моим собственным врагом.
-А это что за отпечатки пальцев? – раскудахтались любознательные домохозяйки.
-Это отпечаток левой руки, которая считалась священной.
-Левой-то почему? Мы же говорим: «Он прав». Значит, правая сторона должна быть священной.
-Зато, вслед за Лесковым, мы говорим «левша» про человека, который является незаурядным мастером в своём деле. Я уж не упоминаю о леворукости Леонардо и других гениев.
У женщин ведущее полушарие мозга – правое. Оно управляет левой половиной тела. Оно же отвечает не за логическое мышление, а за интуитивное, поэтическое восприятие. Полушарие литераторов, художников и шаманов.
-А женщины при чём? - возмутился представитель подрастающего поколения. Я сам чуть не завопил то же самое.
-Пещера, где жили древние люди, была им домом и храмом. И делилась на две зоны. Первая была вроде прихожей. Там могли находиться все члены рода.
Вторая, так сказать, VIР-зона, для избранных. И там могли пребывать только женщины. И стены украшены были изображениями только женщин и левой руки – как её символа.
-Это с чего же такая несправедливость? – взбунтовался продвинутый подросток. – Почему избранные женщины? Мужчины-то сильней!
…Её лицо было сочленением несоединимого. Мозаика, которую бесконечно и мучительно подбирали. Где-то оставили пробелы. Кое-где не там поставили паззлы. А потом ещё нечаянно встряхнули всё это и сместили изображение. Кусочки смальты неплотно прилегали, отклонились от места залегания – все в разной степени, под разными углами, а, может, всё ещё продолжали двигаться, вразброд, меняя направление и потеряв ориентацию в пространстве.
-Я думаю, наши предки понимали, что миром правит не физическая сила, а духовная. А носительницей духовной силы была женщина. Это она сначала в своём воображении, в виртуальном мире убивала дичь или побеждала врагов. А потом физическая реальность рабски подчинялась духовной. И мужчины в мире физическом легко добивали обречённых. Но они были только подмастерьями. Недаром у древних греков богиней охоты была – женщина.
-То есть мужики были только марионетками баб? Во наглость!
-Ну, Платон был мужчиной, а утверждал, что всё существует, изначально в мире идей, в вечном мире, и только потом проявляется в земном воплощении, которое полностью подчинено миру высшему, идеальному бытию.
И буддисты твердят, что мысль материальна.
И потом у женщины всегда было перед мужчинами грандиозное преимущество, - хмыкнула экскурсоводша.
-Это какое? – хорохорилось бойкое дитя. Я всей душой мысленно ему аплодировал.
-Уже никто и не помнит! – расхохоталась лекторша. – Она давала жизнь. Детей. Бессмертие.
-Эй! Эй! – раздались уже несколько мужских голосов. – Мы вроде тоже в этом принимаем участие!
-Да где вам! – оскалилась ожившая каменная баба. – Что значит ваше мимолётное участие по сравнению с трудом выносить, произвести, выкормить и вырастить ребёнка, - а это целая жизнь!
Но в те времена и чести этого десятиминутного участия вы с женщиной не разделяли. По представлениям древних, ребёнка производила только женщина. Все зачатия тогда были непорочными. Древние просто не знали, что секс имеет отношение к зачатию ребёнка. Расследование загадки, откуда дети берутся, возможно, один из самых потрясающих детективов в истории человечества.
…И глаза. Её глаза лежали не просто в разных плоскостях, но и в разных измерениях. Глаза принадлежали разным расам, эпохам, разным ипостасям божества.
Они впадали в лицо, как ветви молнии во вспышку. Они были, как флюгера, поставленные бок о бок, но один вращался с севера на юг, а другой – сверху вниз, в преисподнюю.
И эти глаза она медленно, как в сцене убийства, стала обращать на меня. Медленно, миллиметр за миллиметром. С визгом ржавых тормозов мимо проносились века, тысячелетья, эры. Она всё не могла никак навести на меня провалы своих очей.
И когда достигла, взвела, нащупала в толпе, как панночка дьячка в ночной церкви, - я вздрогнул от отвращения: они были того нестерпимо изумрудного оттенка, которым отличаются на трупе жирные навозные мухи.
КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ОТРЫВКА