Когда на моё тридцатипятилетие Н. подарил мне ножичек, я подумал: «Что за ерунда». Маленький, тонюсенький, швейцарский. С какой-то угрюмой настороженностью и трудно скрываемой обидой я отвез нож на дачу, закинул в гору полуржавых инструментов и о нем забыл.
Когда же Н. погиб, сгинул в мартовских холодных водах, я тоже о ножичке не вспомнил, а только вдруг понял, разбирая бумаги и мелочи в картонных коробках своей двухкомнатной запущенной квартиры, что от Н. у меня ничего не осталось. Только фотографии в сети, только книжка с его стихами. Все общее. Ничего исключительного. Например, безделушки с дарственной надписью «С приветом от поэта».
На даче же ножичек нашелся случайно. У меня перегорел автомат, и нужно было что-то узкое и острое, и я полез копаться в рухляди, а когда нашел нож, то не сразу и понял, что он от Н. Когда же меня прожгли странные и мучительные воспоминания — переложил нож в сумочку с документами. Так и летал с ним по всей Европе, хотя в ручной клади провоз острых предметов запрещен. В Швейцарии на досмотре ничего не заметили, в Дублине кладь даже не открывали, в Афинах пропустили.
И только наши родные девушки «Аэрофлота», рассматривая мои пожитки по телевизору, когда я стоял в приспущенных джинсах, сжимая в руках кожаный потертый ремень, радостно остановили ленту:
— Это штопор? — красавица в фирменной одежде с бейджиком ткнула отманикюренным пальцем в экран.
— Нет, это и нож тоже, — зачем-то ответил я.
Тогда она позвала старшую по смене. Подошла замученная, усталая одинокая женщина, смерившая меня ленивым взглядом. Потом она вытащила со дна рюкзака ножичек Н. и раскрыла его, предварительно выпотрошив мои трусы, носки и бритвенные принадлежности. Приставила ножичек к груди и показала, как она сейчас им проткнет сердце. Лезвие всего на два миллиметра выходило за утвержденный норматив.
— Ну что, будем сдавать в багаж или выкидываем, — и впервые посмотрела мне в глаза. В глазах была бетонная стена. Надо было выбрасывать, в багаж я сдать не успевал, потому что уже объявили посадку.
Никогда в жизни ни перед одной женщиной я так не унижался. Мне, бывало, отказывали, меня не раз обманывали и предавали (и я в отместку обманывал и предавал), но впервые в жизни я понял, что именно сейчас я ничего не могу сделать и абсолютно ничего не значу. Что-то очень важное и нужное навсегда уплыло из моей жизни.
В самолете меня посадили к окну, и я почти сразу уснул, рейс был ночным. Мне снился Н. живым и невредимым. Мы сидели с ним за деревянным столом на даче и играли в ножички, то и дело подбрасывая вверх тонкое заграничное лезвие. Крикливые сентябрьские утки над нашими головами улетали на юг. Рядом, на пеньке дымил самовар, разогретый сосновыми шишками. Откуда-то из-за горизонта неслись пьяные песни о Стеньке Разине и его незадачливой княжне.
Я проснулся от гнусавого голоса первого пилота, объявившего, что самолет совершил посадку в городе Симферополе. Я вдруг понял, что сейчас какой-то подсобный рабочий аэропорта Домодедово достал мой единственный так нужный мне нож Н. из мусорки и прячет его в глубокий кожаный карман промасленной униформы.
От этого мне почему-то стало хорошо, радостно и спокойно.