Глава 19
1826 год
На причал Охотска для посадки на пароход они вышли строем — пять бывших смертников впереди, остальные сто двадцать человек — колонной, по четыре в ряд. Без чинов и регалий, в собственной цивильной одежде, поскольку мундиров и всего прочего, связанного с военной службой, их лишило решение Верховного суда. Навсегда или до какого-то времени, неважно — это уже не угнетало, как в первые дни после ареста и начала допросов. В колонне были и совсем молодые, как двадцатидвухлетние Петр Беляев и Николай Панов, и пожилые, как сорокатрехлетний Михаил Лунин или сорокасемилетний Василий Тизенгаузен. Возглавлял колонну тридцатидвухлетний Павел Пестель. Он как был руководителем заговорщиков, так им и остался. Авторитета ему добавил и ореол мученика-смертника, и Пестель воспринял это как должное, хотя остальные его товарищи по приговору — Михаил Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьев-Апостол, Кондратий Рылеев и Петр Каховский — таким же авторитетом не пользовались. И как-то само собой получилось, что глава Северного общества бывший князь Сергей Трубецкой добровольно уступил Пестелю первенство, предпочтя остаться в рядах товарищей.
Собравшееся на берегу немногочисленное население Охотска молча взирало на их проход — последний по собственно российской земле. Дальше были море, океан и неведомая колония — Русская Америка.
Четыре с половиной месяца двигался караван от Петербурга до Охотска. Сначала на сорока, по зимнему пути, кибитках, потом на трех десятках повозок, затем на пяти больших лодках-паузках по Лене до Якутска, а далее к морю — верхом на лошадях и оленях по так называемому Охотскому тракту — через горы и болота, порой прорубаясь сквозь непроходимую тайгу. И все это время Павел Иванович Пестель нет-нет да возвращался к мысли: а стоило ли затевать все эти тайные общества ради свержения власти, если сама власть в лице императоров за последний десяток лет сделала для блага России больше, чем за все предыдущие столетия? Взять хотя бы дороги. В свое время, вступив в должность сибирского генерал-губернатора, отец, Иван Борисович Пестель, проехался по подопечной территории. Не по всей, конечно, — вся была слишком велика — так, по южному краешку, от Тюмени до Иркутска. Старший сын Павел, юноша двенадцати лет, отпущенный из Дрезденского университета на летние вакации, сопровождал его в поездке. И отцу, и сыну хватило двух месяцев путешествия по ужасающей грязи (лето выдалось дождливое), чтобы навсегда возненавидеть эти рытвины и ухабы, по чьей-то злой иронии называвшиеся дорогами. А вот теперь, всего через двадцать лет, тот же тракт от Томска до Иркутска — полторы тысячи верст! — потряс Павла Ивановича своим европейским благоустройством: широкий, ровный, без крутых подъемов и спусков, отсыпанный речной галькой и щебенкой и плотно укатанный, он совершенно законно носил свое новое звание — шоссе.
В одном месте, где-то после Тулуна, майский ливень размыл полотно, и группа рабочих занималась ремонтом: трое совковыми лопатами подсыпали в промоину глину, четверо двумя трамбовками — это толстые сутунки с приколоченными сверху длинными ручками, — дружно ухая, уплотняли ее; на обочине лежали кучи щебня, приготовленные для отсыпки. Руководил работами молодой парень в поддевке и картузе.
Пестель попросил своего возницу задержаться на минуту возле мастера. Поинтересовался:
— Где научились так дороги строить, любезный?
— Дак ить в Америке, сударь, — ответствовал мастер, приподняв картуз, а когда вопрошавший удовлетворенно кивнул, добавил: — В Русской Америке, в Калифорнии. Там таких дорог нонче много.
И так пристально, глаза в глаза, посмотрел, что Павел Иванович отчего-то смутился и даже покраснел. Понял, что покраснел, и смутился еще больше.
— Поехали, — кивнул вознице и до самого ночлега не проронил ни слова. Думал: не зря говорят, что в России две беды — дороги и дураки. Одна беда уже изживается, а вот как будет с дуростью… Мы ведь, по сути, тоже дураки и совсем неважно, что намерения у нас были самые благие. Издревле известно, куда они ведут, эти благие намерения.
Ну ладно, с дорогами и дураками более или менее ясно, но разве можно было предположить, что после кропотливого расследования и бескомпромиссного суда заговорщики будут собраны в Петропавловской крепости на площади перед собором и перед ними выступит начальник Следственного комитета Бенкендорф, который объявит царское прощение всем, в том числе и готовившим убийство императорской фамилии?
— По закону, господа, вы все — государственные преступники, ибо замышляли революцию, — говорил Александр Христофорович, стоя на невысоком деревянном помосте, огражденном перилами. — Революции же, как известно, несут с собой прежде всего разрушение государства, а вместе с тем — кровь и смерть многих и многих невинных людей. В революции сосредоточивается все зло, ибо революция прежде всего восстает против Бога, а в Боге, как известно, сокрыта вся доброта мира. Христос сказал: «Никто не добр, кроме одного Бога». А доброта Его заключается в долготерпении, прощении грешников и милосердии к падшим. Поэтому, следуя сердцем и душою Божьим установлениям, наш всемилостивейший государь решил дать всем злоумышленникам возможность усердным трудом на благо Отечества искупить свою тяжкую вину перед государством Российским и народом Российским…
Генерал был при полном параде, из-под распахнутой шинели с бобровым воротником высверкивали звезды и кресты орденов, полученные, кстати, за реальные боевые заслуги. Не менее блистательно выглядели за его спиной военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга Милорадович, военный министр Татищев и даже седовласый глава морского ведомства (среди заговорщиков было немало моряков) адмирал де Траверсе. Однако парадность эта казалась неуместной и почти издевательской в сравнении с серой от арестантских бушлатов толпой бывших офицеров, многие из которых еще не так давно тоже красовались в армейских мундирах и флотских сюртуках с такими же, или почти такими, звездами и крестами.
Присутствовавший на церемонии Сперанский кутался в цивильную шубу и, сердцем воспринимая этот контраст, чувствовал себя весьма неуютно.
А Бенкендорф тем временем повысил голос:
— Но служить на благо Отечества вы будете не в России, а в автономных провинциях империи — на Аляске, Русских Гавайях и в Русской Калифорнии. Там остро не хватает образованных людей, и там вы сможете показать жизнеспособность своих идей, тех самых, что изложены в «Русской правде» господина Пестеля и «Конституции» господина Муравьева. А потом правительствующий Сенат и Государственный совет во главе с его императорским величеством рассмотрят результаты и решат, годятся ли они в употребление в империи.
В речи генерала возникла пауза, и Сперанский не преминул вставить свое слово.
— Александр Христофорович, — вполголоса сказал он, — они уже не арестанты, им бы переодеться…
Бенкендорф кивнул, не поворачивая головы, и, как бы передохнув, продолжил в прежнем духе:
— Сейчас, господа, вы будете отпущены под роспись по домам. Неделя вам на отдых, после чего явитесь во всем своем на сборный пункт в указанное в ведомости время полностью готовыми к дальней дороге.
Ни Пестель, ни остальные близкие ему декабристы — как с чьей-то легкой руки стали называть не только арестованных в декабре, но и всех участников тайных обществ, Северного и Южного, — не верили, что дело о заговоре завершилось так просто. Искали подвох. Предполагали, что о прощении заговорщиков оповестили через газеты лишь в целях успокоения общества, а на самом деле их увезут в страшные нерчинские рудники и прикуют к тачкам. При движении каравана со дня на день ожидали появления усиленной стражи и телег с кандалами… Однако ничего не случалось. Наоборот, в больших сибирских селах их размещали в богатых избах и угощали обильными обедами. Хозяева охотно рассказывали о послаблениях в налогах, о справедливых ценах на закупки зерна и мяса, показывали ухоженный скот и славили государя за то, что дал наместной власти такое право — самой устанавливать, что годится для хорошей жизни крестьян, а что вредно и нежелательно.
Декабристам все яснее становилось, что они совершенно не знали жизни народной, вернее, знали лишь до Урала, и не представляли, что творится в автономиях. Что же нас ждет в Америке? — думал Пестель.
И вот они погрузились на пароход, чтобы плыть в эту самую Русскую Америку. Поскольку пассажирские каюты преступникам, пусть и прощенным, не полагались, разместились в отсеках трюма: кто постарше — в натянутых между переборками гамаках, кто помоложе — на рундуках или просто на полу, на тюфяках, набитых сухими водорослями. Пестеля капитан пригласил в свою каюту — у него было место на диване. Павел Иванович попытался отказаться — мол, должен быть рядом с товарищами, — однако Филипп Артамонович Кашеваров (так звали капитана) сказал, что ему просто хочется побеседовать со столь необыкновенным человеком и, может быть, что-то подсказать на будущую жизнь.
— Я ведь с тринадцати лет в Америке, — просто сказал он. — Много чего повидал, много чему научился.
— Не отказывайтесь, Павел Иванович, — посоветовал Сергей Муравьев-Апостол. — В новой жизни все пригодится.
И Пестель с облегчением согласился.
Перед самым отплытием случилась заминка: какая-то пассажирка вздумала вернуться на берег. Никто бы этому не придал особого значения — мало ли что могло подействовать на ее решение, — если бы не одно обстоятельство. Пассажирка, стройная молодая дама, возможно, даже девица, оказалась весьма капризной: ни одна из шести предложенных ей на выбор пассажирских кают ее не устраивала. Помощник капитана, 17-летний гардемарин, занимавшийся распределением помещений, в конце концов не выдержал:
— Как же вы, мадам, собираетесь жить в Русаме: там ведь удобств маловато?
— Во-первых, я еще не замужем, то есть мадемуазель, — с легким налетом высокомерия ответствовала пассажирка. — Во-вторых, удобства удобствам — рознь. В одном месте меня не устраивает туалет…
— То есть ваш внешний вид, — саркастически уточнил гардемарин.
— То есть отхожее место. Так теперь его называют на цивилизованном Западе, — столь же саркастически парировала мадемуазель. — В другой каюте вид из иллюминатора заслоняют какие-то стойки…
— А здесь-то чем плохо?! И отхожее место, и вид — все в лучшем виде!
— А машина за стенкой? Впрочем, ладно… По соседству с машиной — даже интересно. А то эти лошади, олени надоели до смерти!
— Ну, слава богу! — облегченно выдохнул помощник капитана. — Располагайтесь, сударыня, и постарайтесь не отлучаться: отплытие через два часа, а мне еще остальных надо разместить. Позвольте вашу карточку, я вставлю ее в рамку на двери.
Пассажирка порылась в ридикюле и подала картонный прямоугольник.
— «Ксения Михайловна Филиппова, баронесса», — вслух прочитал гардемарин и, не удержавшись, присвистнул: — Кого же вы осчастливите в Русаме, госпожа Филиппова?
— Вам бы не помешала толика деликатности, господин… Вы, кстати, не соизволили представиться…
— Гардемарин Алексей Тараканов, — поклонился юноша. — И прошу покорнейше простить мою нескромность.
— Хорошо, хорошо, — кивнула баронесса, как-то странно вглядываясь в лицо молодого моряка яркими карими глазами. — Вы случайно не родственник знаменитого Тимофея Тараканова?
— Я его старший сын, — снова наклонил голову Алексей. — Только чем же знаменит мой отец?
— Ну, если о нем знаю даже я, значит, знаменит, — улыбнулась баронесса. — Думаю, вы тоже будете знамениты.
— Надеюсь, — покраснел юноша. — Мне шаман племени мака Вэмигванид предсказал счастливую военную карьеру. Правда, не на море, а на суше, но это даже к лучшему: я наше море не люблю.
— Это уж как судьба повернется, — философски заметила баронесса. — Благодарю за каюту.
Гардемарин понял, что его выпроваживают, поклонился и вышел.
И вот за несколько минут до отчаливания, когда матросы уже собрались убирать сходни, по железной палубе простучали каблучки, и с криком:
— Stop the World — I want to get off38, — на охотский причал спрыгнула баронесса с саквояжем в руках.
## 38. «Остановите Землю — я сойду» (англ.). Популярный мюзикл Лесли Брикасса и Энтони Ньюли. Буквально: «Остановите мир — я хочу выйти».
Декабристы, столпившиеся у борта, даже не подумали ей помешать — наоборот, охотно расступились, как бы поощряя стремление женщины вырваться на свободу. И матросы, отдававшие швартовы, оставили на время свое занятие: столь необычно было поведение явно небедной пассажирки.
— Она что, сбрендила? — набивая трубку табаком, поинтересовался капитан у своего юного помощника, глядя с мостика, как баронесса довольно неуклюже взбирается по скользким ступеням деревянной лестницы, ведущей к домику портовой команды.
— Да нет, при мне не пила.
— Чего не пила? — Капитан разжег трубку и затянулся.
— Бренди не пила. Вы же сказали: «сбрендила».
Кашеваров захохотал так, что захлебнулся дымом, закашлялся, еле отдышался.
— Сбрендила, малыш, значит, свихнулась, спятила…
— Я верну ее! — рванулся юный помощник, но капитан удержал его за рукав форменной куртки:
— Не стоит, малыш, это ее право. А для нас даже лучше: баба на борту может принести беду. Ушла, и Бог с ней.
Погода на Охотском море стояла хорошая, до осенних штормов было еще около месяца. Пароход бодро шлепал плицами больших колес по обоим бортам, то взбираясь на пологие волны, то скатываясь в долины между ними; высокая труба попыхивала угольным дымом. На двух мачтах было и парусное оснащение, но при встречном ветре его не использовали.
Кашеваров пригласил Пестеля на мостик. Они стояли плечом к плечу —седобородый поджарый моряк в черном сюртуке и черной фуражке с лакированным козырьком, круто нависшим над густыми бровями и толстым обветренным носом, и невысокий крепыш в серой шинели и треуголке, нервное лицо его чем-то неуловимо напоминало известного по портретам Наполеона Бонапарта.
Кашеваров курил трубку с прямым мундштуком, Пестель — тонкую сигариллу.
Молчали.
Капитан подошел к рулевому проверить курс по компасу, удовлетворенно кивнул и, похлопав матроса по плечу, вернулся к Пестелю.
— Мой старший сын Александр тоже готов был выйти на Сенатскую, — пыхнув ароматным дымком, негромко сказал он.
— Сколько ему? — спросил Пестель.
— Шестнадцать. В училище Штурманском учится. Я прошлым летом был в Петербурге по делам Компании, отговаривал его от этого безумства. Так ведь слушать не желал. «Я, говорит, свободы для народа хочу. Я против крепостного права!» А я ему: «Где ты на Аляске или в Калифорнии видел крепостных?» Он мне: «Ты сам был крепостным!» А я, и верно, был крепостным, аж до осьмнадцатого года, а теперь записан мещанином Курской губернии. Все никак не соберусь переписаться в нашу автономную провинцию. Жена моя, алеутка крещеная Александра Петровна, и детки младшие записаны гражданами Русама — так правитель наш, адмирал Гагемейстер, Русскую Америку прозывает. А я вот все не соберусь, — и Филипп Артамонович сокрушенно покачал головой.
Пестель слушал, не перебивая. Сигариллу он докурил, теперь просто стоял, крепко держась за железный поручень: морской болезнью, к счастью, не страдал, но мерная качка донимала. Да и басовитый ровный говор Кашеварова действовал завораживающе. Так, что хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать. Но не думать Пестель не умел — голова была в состоянии постоянной работы. Еще в годы учебы в Дрезденском университете его кумиром стал диктатор Наполеон, только-только возложивший на себя императорскую корону. Властитель Европы потому и возвысился до небес, что не позволял себе праздничать, и юный студент Пауль Бурхард, еще до того, как превратился в Павла Ивановича, офицера русской армии, следовал великому примеру. Недаром и в проекте «Русской правды» он был представлен как будущий диктатор.
Однако диктатор не состоялся, и, похоже, слава Богу, что не состоялся. Если все, что было сказано Бенкендорфом, правда, то, как был уверен Пестель, адепты этой самой «Правды» смогут доказать императору благотворность своих замыслов (исключая, разумеется, уничтожение царской фамилии; пускай остается империя — лишь бы процветали страна и народ).
— Давно построен этот пароход? — спросил Павел Иванович, когда пауза затянулась.
— «Святой Николай»? Да лет девять тому. А что? Думаете, устарел супротив винтовых? Это как посмотреть. С виду неуклюж, конечно, однако узлов-то дает поболе иного винтового. Первенец нашего нового флота! Даже повоевать успел, когда штатников с Гавайев выгоняли. И браконьерам перцу давал.
Говоря, капитан выбил из трубки пепел в железный коробок, привязанный к поручню, и снова зачерпнул ею табаку из расшитого кисета. Примял пахучую траву большим желтоватым пальцем, достал из кармана белых форменных брюк блестящую коробочку, откинул крышку — под ней оказались маленькое зубчатое колесико и нитяной язычок. Кашеваров прикрыл коробочку сбоку широкой ладонью, крутанул колесико, брызнули искры, и нитяной язычок вспыхнул бледно-желтым пламенем. (Фитиль, изумленно догадался Пестель.) Филипп Артамонович, пыхнув пару раз, прикурил и закрыл коробочку крышкой, погасив огонек.
— Позвольте? — Павел Иванович протянул руку.
Кашеваров взглянул с недоумением на него, на коробочку, и, поняв суть, улыбнулся:
— Вам удивительно? И то сказать — новин;! В России об ней мало кто знает, почитай, никто. Мы ж ее называем просто — зажигалка. Механики Черепановы мастерят. Вот, гляньте: тут кремешок зажат, колесико по нему чиркает, искру высекает, а искра фитиль поджигает. Здорово?!
— Здорово! — искренне похвалил Павел Иванович. — А что в коробочке? Масло?
— Не-а, — по-мальчишески весело мотнул головой капитан. — Это раньше горным маслом называли, а теперича — нефть! Белая нефть! Есть черная, та, что с подземли добывается, а это — белая. Какой-то ученый из Европы ее керасином называет. А у нас шуткуют: мол, не керасин это, а переиначенный герасин. — Заметив непонимание на лице собеседника, Филипп Артамонович заторопился пояснить: — Химик у нас самоучка, Герасим Дубинин, белую нефть из черной получает. Их, сказывают, три брата Дубинина… не припомню, как старш;го и мал;го кличут, а середний — наш Герасим. Ну, нашенским-то он совсем недавно стал, его братовья сюда прислали — придумку свою тут приноравливать. Они, вишь, первыми догадались, как черную нефть в белую перегонять и перегонку свою на Кавказе поставили — там черную вроде как из колодцев черпают. А у нас на Аляске Антон Захарыч Козырев… слыхали про такого? Нет? Жаль! Отменного ума человек — все, что под землей, наскрозь видит. Так вот он нашел у нас цельные озера черной нефти — куда там Кавказу с его колодцами!
Пестель крутанул колесико — полетели искры, крутанул еще раз — загорелся огонек, но тут же был потушен порывом ветра.
— Гениально, — задумчиво сказал он. — Равноценно изобретению колеса. Всегда огонь в руке — и для костра походного, и для очага мирного, и для бомбы или гранаты. Кто это придумал, интересно?
— Кто придумал — не ведаю, — честно признался Кашеваров. — Может, сами Черепановы — они люди головастые. Вот на нашем «Святом Николае» паровая машина ими сработана. От рудников к заводам железные дороги они проложили — руду возить. Не сами, конечно, — алеуты да колоши трудились, но по их чертежам. Паровозы опять же… Теперь вот…
— Паро… возы? — перебил Пестель. — Это что такое? Пар возят?
— Нет, что вы! — засмеялся капитан. — Это машины такие, паром двигаются и тележки за собой цугом тянут. По железным дорогам. А тележки есть грузовые, есть пассажирские. Да все скоро сами увидите.
Павел Иванович вспомнил, как их караван полтора месяца прорубался через дебри Охотского тракта, и поежился. Это что же получается? Дикая Аляска по железным дорогам катается, а Россия-матушка — все на лошадках да по рытвинам и ухабам? И тут наконец-то ему стал ясен смысл слов Бенкендорфа о проверке в провинциях революционных идей. Это же так просто! Эксперимент! Не ввергать всю огромную страну в хаос революционных преобразований, не подвергать народ страданиям перестройки — а страдания при этом неизбежны! — но спокойно, без риска больших потерь опробовать на ограниченной территории новые идеи, а потом все хорошее перенести в Россию. И стократно прав император, простив заговорщиков: зачем бессмысленно отправлять в расход превосходно образованных людей, когда можно их ум и таланты пустить в дело? Да похоже, что все эти автономии — сплошной эксперимент! Какой же станет Россия, когда его результаты хлынут на ее просторы?! Дух захватывает, господа!
Павел Иванович улыбнулся и всей грудью вдохнул солоноватый, с легкой горчинкой воздух. Он словно впервые почувствовал себя по-настоящему свободным от висевшей долгие месяцы над головой мрачной петли, и это невероятно волнующее ощущение подлинной свободы наполнило его душу таким счастьем, какого он не испытывал никогда.
— Филипп Артамоныч, — взлетел на мостик запыхавшийся Алексей Тараканов, — у нас, похоже, беда!
— Что за беда? Гардемарин, доложите, в чем дело.
Кашеварова, похоже, невозможно выбить из равновесия, подумал Пестель. Или он красуется передо мной?
— Я проходил по пассажирской палубе и заметил, что забыл убрать карточку с двери каюты, предоставленной баронессе. Она осталась незанятой, и я зашел проверить, все ли в порядке. Тут нас крепко качнуло, и из-под койки вывалилось что-то вроде сундучка. Небольшой такой, как раз в саквояже можно пронести. Подумал, что баронесса забыла в спешке, подобрал, поставил на стол, а у него крышка вроде как стеклянная, а под ней цифирки светятся в ряд. Да не просто светятся, а меняются, последние в ряду. Будто число уменьшается, совсем небольшое осталось. И что-то тикает! Как часы.
— Так что же мы стоим? А ну, пошли!
Невозмутимость капитана как рукой сняло. Алексей первым рванулся к трапу, Кашеваров и Пестель поспешили за ним. Однако молодые ноги опередили намного: когда старшие только ступили с трапа на коврик коридора, гардемарин уже выскочил из каюты с «сундучком» в руках.
— За борт его, за борт! — крикнул капитан и посторонился, пропуская юношу наверх.
Пробегая мимо Пестеля, Алексей покачнулся, и декабрист увидел за стеклом цифры, зловеще мигавшие оранжево-красным цветом. Вернее, мигала только последняя в ряду, нули перед ней просто светились.
Каблуки Алешиных сапог простучали по железу палубы и затихли. Кашеваров поднял руку ко лбу, видимо, хотел перекреститься, но не успел: послышался грохот, пароход резко качнуло на левый борт, и множество криков возвестило о том, что произошло что-то страшное.
Контр-адмирал Гагемейстер, правитель Аляски и одновременно главный правитель всего Русама, с удовольствием оглядел новоприбывших. Они расположились прямо на траве на пологом склоне холма. Внизу, на утоптанной дорожке, ведущей к двухэтажному зданию правления, служащие поставили стол с бумагами (с моря задувал ветерок, и Леонтий Андрианович придавил бумаги камнем, подобранным на обочине дорожки) и три стула — один для Гагемейстера, а два заняли его ближайшие помощники — правители: Русской Калифорнии — Павел Иванович Шелихов (Иван Александрович Кусков, основатель крепости Росс, скончался в 1823 году) и Русских Гавайев — Тимофей Никитич Тараканов. В сентябре главный правитель обычно подводил итоги за прошедший год, за Шелиховым с Таракановым отправлялся корабль, и они являлись с отчетами и своими семьями — отдохнуть в стольном граде и немного попраздновать. К этому времени в Новоархангельске всегда скапливалось довольно большое количество новопоселенцев с Большой земли, и правители отбирали из них тех, кто был годен, а главное — нужен, для работы в их «хозяйствах».
В этот раз к распределению подгадал караван декабристов. Сто двадцать пять еще не старых высокообразованных мужчин — как же Леонтию Андриановичу не радоваться и не быть довольным?! А кроме того, на «Святом Николае» прибыли долгожданные атрибуты награждений и повышений в чинах служащих Русама (те же Шелихов и Тараканов получили по «Владимиру» 4-й степени, благодаря чему перешли из мещан в сословие дворян), в том числе высочайший указ о присвоении Леонтию Андриановичу звания контр-адмирала. Главный правитель, солидный остзейский немец, обрадовался новым эполетам как ребенок и тут же водрузил их на плечи черного морского сюртука, чтобы появиться перед офицерами при полном параде. Пускай они и бывшие, а некоторые даже в отставке, но, вообще-то, бывших боевых офицеров не бывает. Пусть увидят, что их судьбами распоряжается не чиновный штафирка, и попусту не оскорбляются.
Да-а, прибыть-то они прибыли, а ведь могли и не доплыть. Кому-то очень хотелось, чтобы прощенные бунтовщики исчезли в пучине океана. Но — кому? Неужто господину Бенкендорфу? А что — отличный ход для неизбежного наказания: государь являет милосердие ко всем, даже жаждавшим его смерти, но у Бога свой суд, и суд этот беспощадный. Мало ли кораблей гибнет на пути в Русам?! То бишь прежде гибло, теперь это — большая редкость, однако бывает, можно и не дойти. Что делать — стихия! А вот бомба — отнюдь не стихия! И весьма любопытственно, как была устроена: что-то там тикало, потом цифры эти горящие… До воды не долетела — взорвалась. Ежели это случилось бы в каюте возле машинного отсека, «Святому Николаю» пришел бы капут. А так — в борту образовалась лишь вмятина с трещинами, пришлось пластырь брезентовый накладывать. Ну да это — пустяки! Вьюноша героический, весь переломанный, в госпитале лежит, но главное — живой. Вечор Таракановы всем семейством его навещали, да и от декабристов Пестель с Трубецким и Волконским приходили с благодарностью. А поэт Рылеев сочинил даже нечто вроде оды. Вот и сам он, главный правитель, контр-адмирал, сегодня с утра почтил героя-гардемарина…
Он и хотел начать свою речь со столь яркого примера исполнения гражданственного долга. Но подумал, что это прозвучит выспренно, особенно перед людьми, которые сами готовы были пожертвовать жизнью ради блага Отечества (они так думали — ради блага, а во что бы вылилось их выступление — ведает лишь Господь Бог), и поступил очень просто.
— Господа, перед вами правители автономных провинций Российской империи, — звучным голосом, каким отдаются команды на корабле, начал контр-адмирал. — Меня зовут Леонтий Андрианович Гагемейстер. Волею ныне почившего в бозе государя Александра Благословенного и Главного правления Российско-Американской компании восемь лет назад я был назначен правителем всей Русской Америки, или Русама, как мы ее называем промежду собою. Наши Аляска, Калифорния и Гавайи — места, с нетерпением ждущие приложения ваших незаурядных умственных и физических сил. Я адмирал российского флота, говорить красиво не умею, поэтому предлагаю вам задавать вопросы, а мы, — он оглянулся на сидящих за столом Тараканова и Шелихова, — мы все постараемся на них ответить. Да, вот еще… Вопрошающих покорнейше прошу называть себя, поскольку мы пока что не имеем чести знать вас всех в лицо.
Первым поднялся Пестель, представился, поклонившись Кускову и Тараканову, поскольку с Гагемейстером был уже знаком, попросил разрешения обращаться по имени-отчеству.
— Разумеется, господа, разумеется, чувствуйте себя свободно, — поспешил главный правитель, прекрасно поняв мягкий упрек: вот, мол, сам назвался, а остальные как бы на обочине. — Прошу извинить, что не представил моих коллег, и исправить ошибку. — Павел Иванович Шелихов и Тимофей Никитич Тараканов — люди в Русаме весьма известные и уважаемые. Кстати, Тимофей Никитич — зять императора Орегона Маковаяна Ютрамаки. — На этих словах Леонтий Андрианович невольно оглянулся на сидевшего за спиной Тараканова, успел заметить, как недовольно дернулась его борода, и поспешно добавил: — Я это говорю не ради повышения авторитета господина Тараканова — он в этом не нуждается, — а чтобы всем стало понятно, насколько тесно с нами связано молодое индейское государство. — Он хотел было сказать, что гардемарин, спасший всех новоприбывших, — прямой племянник того же индейского императора, но это посчитал уже излишним.
Пестель снова поклонился.
— Леонтий Андрианович, а не соблаговолите ли немного подробней поведать нам о достижениях Русама? Тех, кои послужат всей России?
Гагемейстер мог поведать о многом. Например, об Антоне Козыреве, чьи открытия нефти, железной и медной руды, угля, песков для производства стекла и многого другого решительно двинули вперед горнозаводское хозяйство. Правда, не будь Черепановых с их талантами и необычайно изворотливой смекалкой, столь успешного развития могло и не быть. Взять хотя бы железные дороги с паровозами или укатанные шоссе опять же с паровыми повозками — Мирон Черепанов придумал заливать эти дороги «варом» — густыми отходами от перегонки черной нефти в белую — и выравнивать специальным катком. Ехать по ним потом — одно удовольствие! А для необъятной России отсутствие хороших дорог — это же не просто бедствие, это — бездонная пропасть на пути развития! Вот черепановские придумки и станут мостами через эту пропасть.
Можно рассказать и о дубининском керосине, который те же Черепановы используют в паровых машинах для кораблей; об Уильяме Райте, приблудном англичанине, оказавшемся отличным доменным мастером, который наладил выплавку чугуна и литье стали в таком количестве, что в новом поселении Шелихове поставили завод по производству всего железного — от сковородок и плугов до пушек и ружей. Можно и о школах для местных ребятишек, начало которым положила Наталья Алексеевна Шелихова, первая белая женщина на Аляске, а теперь этих школ более двух десятков, да вот учителей не хватает. Можно о святителе Иннокентии, который переводит Священное Писание на местные языки, чем привлекает в лоно православной церкви сотни аборигенов, а сколько в необъятной России народов и народностей, не ведающих на родном языке Слова Божьего…
Да мало ли еще о чем мог поведать главный правитель, однако на просьбу Пестеля ответил коротко:
— Что у нас сделано, господа, вы скоро увидите собственными глазами, а что сгодится для России, решать будут Правительствующий Сенат и государь император. — Передохнул и продолжил, уже проникновенно: — От вас же нам потребно живейшее участие в тех прожектах, где остро ощущается нехватка ученых и образованных мужей, как то: строительство кораблей для Тихоокеанского флота здесь, в Новоархангельске, в Якутате, крепости Росс и Шелихове, строительство базы флота на Гавайях, основание военно-морского, пехотного и артиллерийского училища, строительство военного завода по производству пушек, ружей и ракет конструкции генерала Засядко, а также бумажной фабрики, основание технического училища с отделением высшего разряда, помощь архиепископу Иннокентию в возведении православных храмов. Нам нужен оптический телеграф, нужны хорошие мосты и еще много чего, а рук и умных голов не хватает. Катастрофически не хватает толковых руководителей, а без них появляются уныние и брожение в умах…
— Нас не поставят руководителями, — послышался чей-то голос. — Мы — вне закона.
— А вот это не так! — воскликнул Гагемейстер. — Я уже заготовил распоряжение о назначении господина Пестеля начальником упомянутого военного училища, а господина Юшневского — начальником управления по снабжению. Господин Кристиан Вольф возглавит лечебное управление, а господин Берстель займется пушками и ракетами. Господин Рылеев заведовал канцелярией в Главном правлении нашей компании. Важнее всего, господа, чтобы каждый на своем месте служил с таким же рвением, как наш юный герой гардемарин Тараканов. Если бы каждый гражданин так относился к своему долгу, Россия была бы величайшим государством на планете.
Среди слушателей возник ропот.
— Она и сейчас величайшая, — донесся высокий голос из центра сидящих на склоне холма. — Правда лишь за счет территории. Слишком жадно откусила от общего пирога, а прожевать не может — давится и задыхается.
Леонтий Андрианович окинул взглядом новоприбывших — все смотрели на него в ожидании ответа на явный вызов. Заявленному пафосу следовало соответствовать.
— Простите, сударь, вы — кто? — первым делом поинтересовался главный правитель.
Встал длинный худой, обросший рыжеватой бородкой молодой человек:
— Лейтенант Восьмого флотского экипажа Дмитрий Иринархович Завалишин.
— Завалишин… Дмитрий Завалишин… Мне знакомо это имя… Не вы ли служили на фрегате «Крейсер» под началом Михаила Петровича Лазарева, помогали нам против штатовских и прочих браконьеров?
— Так точно, — кивнул Завалишин.
— Но ведь вы уже тогда могли видеть, как меняется Русская Америка, — откуда же такой пессимизм по отношению к России? — удивился Гагемейстер.
— Русская Америка, да, меняется, но вы, Леонтий Андрианович, можете назвать хотя бы одно большое начинание в России, которое бы не провалилось, благодаря высокому патриотизму наших чиновников, да и высшей власти — тоже? — Пропитанные ядом сарказма слова лейтенанта, казалось, отравляли сам воздух вокруг него, и сидящие рядом невольно отодвигались.
Наступила пауза, довольно напряженная.
— Я могу, — встал из-за стола Шелихов. — Наша Российско-Американская компания. Ее зачинали русские купцы и промышленники, в числе первых — мой брат Григорий Шелихов, и Компания не только не провалилась, но и процветает, благодаря патриотизму высшей власти. Мы нашу Компанию называем РАК, но наш РАК, в отличие от крыловского, не пятится назад, а совсем даже наоборот — движется вперед.
Первыми зааплодировали бывшие князья Трубецкой и Волконский. Спустя мгновение к ним присоединились остальные декабристы. Растерявшийся Завалишин оглянулся по сторонам, махнул рукой и опустился на траву.
— Ты бы, Андреяныч, про свои дела поведал, ли чё ли, — подал голос Тараканов, дотоле будто бы равнодушно взиравший на происходящее. — Не то господам побл;знится, что все у нас делается само собой, по щучьему веленью, по твоему хотенью.
Гагемейстер, не оглядываясь, неодобрительно покачал головой — на лице его явно читалось раздражение — и снова обратился к декабристам:
— То, что делал я, господа, можно сказать, делали все мы. Ежели у кого-то будет интерес — найдутся и желающие рассказать, и не все эти рассказы будут хвалебными. Однако таков уж удел власти — вершить не только то, что нравится гражданам, но и то, что необходимо…
Леонтий Андрианович, наверное, хотел сказать что-то еще, но его остановил разбойничий посвист. Взоры всех присутствующих обратились в сторону въездных ворот, из которых появилась живописная конная группа. Впереди на пегих пони ехали два мальчугана лет 6-7 в индейских нарядах — один ярко-рыжий, голова второго светилась светлым золотом кудрей. За пони спокойно вышагивали каурый жеребец и вороная кобылка, неся на себе, соответственно, мужчину и женщину. Мужчина был, можно сказать, богатырского телосложения, индейские куртка и штаны, украшенные кожаной бахромой, словно подчеркивали ладность фигуры; но главное, что привлекло внимание декабристов, это наличие на плечах золотых эполетов с канителью, которые, несомненно, свидетельствовали о высоком воинском звании, не ниже генерал-майора. Завершала экзотический образ широкополая шляпа с большим золотым значком, красовавшаяся на буйных рыжих кудрях. Судя по всему, свистел именно он.
Спутница богатыря, молодая красивая блондинка, была также облачена в индейский мужской костюм, с той лишь разницей, что кожаная бахрома по его швам была разноцветной, а эполеты — простые, без канители.
— Пугач! Алиса! Вот радость-то!
Тараканов вскочил и устремился навстречу нежданным гостям. По пути торопливо приобнял было спешившихся мальчишек, однако один из них сделал ему ловкую подножку, Тимофей Никитич рухнул, тут же перекатившись на траву на обочине, а сорванцы, издав боевой индейский клич, дружно навалились на него.
Завязалась шутейная борьба с возгласами, воплями и смехом.
Не обращая на свалку никакого внимания, Пугач и Алиса подошли и поздоровались с главным правителем и Шелиховым.
— Что за народ? — спросил Емельян, мотнув головой в сторону сидящих на склоне.
— Декабристы, — коротко ответил Гагемейстер.
— Это которые супротив царя замышляли? Государственные преступники, держи меня за ноги?!
— Прощенные государем, — заметил Шелихов и покосился на свой новенький орден.
От Емельяна не ускользнул этот взгляд.
— Проздравляем вас, господа хорошие, с новыми званиями и орденами, — захохотал он. — Алиска, от всего нашего волонтерского корпуса целуй новорожденных кавалеров.
Алиса без малейшего жеманства поцеловала «в щечку» сначала контр-адмирала (тот смущенно закашлялся), затем Павла Ивановича, оттащила за шиворот своих сорванцов от Тараканова, помогла ему подняться и троекратно расцеловалась с ним.
— Господа, — откашлявшись, сказал Гагемейстер, — позвольте представить вам командующего волонтерским корпусом империи Орегон генерала Эмильена Текумсе, его супругу майора Алису Жданко и все их семейство в лице сыновей Артема и Александра.
— Господин генерал, — вскочил молодой светловолосый человек, — позвольте обратиться?
— Валяйте, обращайтесь, — хохотнул Емельян.
— Только представьтесь, — напомнил Леонтий Андрианович.
— Бывший прапорщик Московского полка Владимир Толстой, — отчеканил молодой человек. — Господин генерал, вашему корпусу офицеры не нужны?
— Еще как нужны! — вмиг посерьезнел Текумсе. — И не токмо нашему корпусу, но и всей армии Орегона. На восточных границах империи перестрелки почти что каждодневные: штатовские рейнджеры, держи меня за ноги, лезут во все щели, как тараканы на кухню. Индейцы — воины ладные, но воюют, как Бог на душу положит… — Емельян вздохнул, оглянулся на Алису, стоящую позади, обняв за плечи мальчишек, она ему кивнула, и генерал продолжил: — Да и наши волонтеры такие же — те же алеуты, эскимосы, индейцы… русских и вообще расейских — мало. Так что, ежели есть среди вас боевые офицеры, — милости прошу.
— Есть… есть… — вразнобой послышались голоса.
— Стоп, господа! — вмешался главный правитель. — Военная помощь Орегону — задача весьма серьезная и ответственная. Спору нет — боевые офицеры там нужны, но люди образованные — а многие из вас имеют прекрасное образование — нужны и здесь, и в Калифорнии, и на Гавайях. Поэтому при распределении будем учитывать все, а не только ваши желания. Уж не обессудьте, господа, от вас во многом зависит будущее нашей автономии. А может быть, не побоюсь предположить, и будущее всей России.
Гл. 20 http://www.proza.ru/2017/10/01/23
ПРЕДЫДУЩИЕ ГЛАВЫ:
Глава 1 http://www.proza.ru/2016/03/20/1617
Глава 2 http://www.proza.ru/2016/03/20/1639
Глава 3 http://www.proza.ru/2016/03/20/1643
Глава 4 http://www.proza.ru/2016/03/30/1270
Глава 5 http://www.proza.ru/2017/03/04/127
Глава 6 http://www.proza.ru/2017/03/04/136
Глава 7 http://www.proza.ru/2017/03/04/139
Глава 8 http://www.proza.ru/2017/03/12/2036
Глава 9 http://www.proza.ru/2017/03/16/201
Глава 10 http://www.proza.ru/2017/03/17/1891
Глава 11 http://www.proza.ru/2017/04/10/2233
Глава 12 http://www.proza.ru/2017/04/13/687
Глава 13 http://www.proza.ru/2017/04/19/1932
Глава 14 http://www.proza.ru/2017/05/18/890
Глава 15 http://www.proza.ru/2017/05/30/1305
Глава 16 http://www.proza.ru/2017/05/30/1327
Глава 17 http://www.proza.ru/2017/05/30/1335
Глава 18 http://www.proza.ru/2017/05/31/2154