Достойно есть, сугубо было

               
     Взвешивая Хью Хефнера на весах Валтасара, Господь Саваоф, будучи преизрядно под газом, как всегда, все перепутал и решительно вытянул из картонной коробки случайно закатившегося под культового старичка в поганой капитанке и усах старшего из Кончаловских Бергмана, шведа и режиссера, когда - то лепившего зрелище и хлеб с упорством китайских пельменников, как и месье Феллини или Дали, эти гениальные аферисты, отвлекающие внимание левацкой псевдоинтеллектуальной элиты Девятого Рейха замысловатыми движениями свободной от стакана с вином руки, ретушируя Ботичелли отбойными молотками скользящих по закрытым векам бритв, что должно символизировать до х...я чего, и оно символизировало до х...я чего, чему порукой были многочисленные исследования постмортем Алисы, где вынырнули из замерзшей Яузы и кванты, и фанты, и пришельцы, и чорные дыры - иконы, уводящие в потустороннесть Изабеллы Кларк, да до хрена там было, но еще больше не было, в чем признаться нашел силы лишь Сальвадор с усиками и напускным безумием, недурно пущенным бледноватым Уорхоллом под юбку королевы - матери Мерилин Монро, никакой и некрасивой, но ставшей по тем же лекалам и образцам нью - Дитой фон Тиз межгалактического конгресса одноглазого слесаря, нашедшего нужного диаметра плошки среди тифозных вошек нескончаемой войны смыслов, перевертышей, имеющих за собой даже не ничто императрицы всех котов и кошек, а клочья тумана, предутренней влагой уползающих на дно речки - срачки, начинавшейся из какого - то чахлого и никому неведомого ключика, пробившись сквозь глину, бурьян и чепуху, нанесенную татарами семьсот лет назад, эта речка покорно и тихо впадала в речушку побольше, та - в озеро или море, итогом имея круговорот воды в природе, изучаемый пионерами и юннатами в третьем классе начальной школы, ну, там френология, птички, какашки, листочки гербариев, сушимые меж страниц сказок Пушкина, прочая никому ненужная хрень, вспоминаемая лет через сорок как еще один досадный эпизод еще одной никчемушной жизни, закончившейся предсказуемо. Хотя, и это уже было. Сто раз было. Герострат прыгал в гондолу воздушного шара, пролетающего над истоками Нила, плевал сверху слюной на шерстяных леммингов, сушащих себя пеммиканом под африканским солнцем, ковырял ногтем цинковый ящик с запаянными внутри приборами Реомюра и Цельсия, курил сигары, пил вино, наблюдал компас, а пролетев за восемьдесят дней от Заксенхаузена до бомбейской студии индийского кино, бодренько надевал ритуальное сари и всходил вместе с Фениксом на стремянку, прилаживал веревочку к крюку из потолка и взвешивал себя, с удовлетворением отмечая всю чушь выдумак о мандрагорах.
     Энди Уорхолл меж тем прилаживался среди раздвинутых вальяжно ног Серены Уильямс и рассматривал с любопытством лилового цвета требуху, откуда недавно появился новый человек, что наведет порядок или нет, прославится или нет, не суть. Хлопая белесыми ресницами наблюдатель ясно осознавал, что не имеет никакого значения, что там будет с ребенком Розмари дальше, в конце концов, в этот день на планете родилось еще несколько тысяч таких же, иначе наименованных, по другому выглядящих, имеющих общим одно : смысла в них, мелких верещащаих ублюдках не было ни на гран, ни на грамм, но три тонны глупости уже лились со страниц, экранов, радаров, захламляя и так загаженное пространство ноосферы академика Лысенко до состояния человеческого мозга, через вынесенные наружу глаза посмотревшего тиви, послушавшего радио, вышедшего в инет, покачавшего слегка вместилищем мозга, костистым черепом на тонкой длинной шее, пережать которую не составляло никакого труда, и понявшего четко и отчетливо, что вся эта байда к нему не имеет никакого отношения. Вообще.
     В керамической пепельнице, созданной толстым стажером в начале пятидесятых, дымилась сигарета, рядом стоял стакан с кофе, вином, молоком, водой, чаем, сбоку притулилась пишущая машинка, на стене висел портрет Фолкнера, книжка Витухновской завалилась под кровать да так и пылилась там, служа прибежищем осенним мухам, уходящим в зимнюю спячку с решительностью подводников, атакующих транспортник под нейтральным флагом, занавески болтались, чуя продрогшими нитями основы ветер, шумящий за окном, но Уорхолл всего этого не замечал. Он творил очередной шедевр из сломанной спички, говна, розовой ленточки Пэрис Хилтон и кусочка бумаги с мутными строками о конях, седоках и конце мира, хихикая вполголоса, заранее предвкушая статьи в  " Таймс ", очкастых журналисток, текущих сучьей влагой перед новым гением, косорылых студентов в рубашках навыпуск, дрочащих в тишине музеев на самоновейшее произведение культуры, в котором не было никакого смысла, даже мещанской, презираемой знатоками, уютности, вызывавшей настырные ассоциации с треском поленьев в камине, теплым пледом, музлом и мягонькой бабой с влажным и розовым ртом, и той не было. Не было ни х...я.
     Уорхолл встал, с удовольствием потянувшись, захрустев суставами, закурил и подошел к окну. Он успел подумать о чем - то, что никогда не станет известным биографам, и вот тут - то Ли Харви Освальд нажал на крючок, потянул плавно и вышиб мозги из творца хренотени и чепухи, передернул затвор и покосился на лежавшего рядом на крыше маленького медвежонка, более известного как Пох.
     - Видал ?! - торжествующе прошептал Ли, дергая веком. - Жаль, что это нельзя просмотреть три раза и в замедленном режиме.
     - Это не ты сказал, - хихикнул Пох, радуясь восстановленной справедливости. - Это гнал Маню в  " Доберманне ", пристрелив лейтенанта.
     - Да по х...й, кто это сказал, - устало бросил Освальд, вставая и пряча винтовку в парусиновый чехол, примотанный бельевыми веревками к спине приятеля - медведя. - Жаль, что такое кино больше не делают.
     Они уходили с крыши, на которую я притащил Диту фон Тиз, и теперь стоял, горделиво и возвышаясь над миром, показывая притихшей стриптизерше все красоты человеческой суеты, вытекающие из простреленной башки Энди Уорхолла, свесившегося, словно белая простыня из окна Рейхсканцелярии, с подоконника здания напротив.