часть 1
В РОССИИ
«Ах, если б, если б... да кабы»
Г. Иванов
ЛАМЕНТАЦИЯ
О, боги милосердые... даруйте просветление уму!
Сколько же подлостей обречены мы сотворить, чтоб быть счастливыми!?
Сколько грязи – затоптать в души тех, кто вовремя не успел разлюбить нас!?
......успел....
.......разлюбить....
Тот, (та), за чью любовь мы дрались бескомпромиссно и дерзко.
Тот, (та), кем обладание было для нас пределом желанного... запредельностью... порогом мечты.
А ныне?
“Разлюби меня! Дай мне свободу... уж я далёко: в чужих краях непознанных щедрот, уносимый ветрами манящего за горизонты осуществлений. Разлюби меня! Не терзай мне душу призраками совести и долга, ибо избавят они от предательства, но – отнимут счастье... а кто ж из нас, раз счастья вкусивших, смирится с судьбою безгрешной совести?!"
Разлюби меня!
Отпусти мою судьбу!
Она спит, убаюканная... задохнувшаяся в испарениях твоей заботы...........
* * *
КУЗНЕЧИКИ
Да... преобладают кузнечики!
А как же – слёзы в глазах?
А сладость первого утра любви?
Всё прокричать, проломиться всей неуклюжестью корпуса через это мутное стекло и увязнуть в свежести мокрых лужаек, рассветных капель......
Уже нет сил сдерживать прозу, но вырывается ещё стихами. Последними.... надсадными!
Господи – или кто там внутри – дай отток густеющей крови!
Заметь и разреши от непосильного бремени!
Всё мучает и радует...мир обожаем и недоступен!
Дай прогреметь отчаянию!
Дай исторгнуться слюнявым расчеловеченным мычаниям долго скрываемой боли!
Дай силу прокричать зверем!
ТЯЖЕК МНЕ САН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ!
- Фу, пошлость! - подумал я, запер свою коммунальную берлогу, брякнул о дно кармана ключами и пошёл на юбилей. Свадебный я... ну так, стало быть, и юбилейный, если позовут. А чего, очень кругло... очень даже кругленько! Если свадебки четыре да к ним пару юбилейчиков в месяц сдёрнуть, так оно свои две «кати» даёт. Боже мой... да на скромную мою душу много разве надо? Прошлое-то у меня культурное. Оттуда, из прошлого, привычка не пить, не кутить...
Курить... и то бросил! Нет, много мне не надо.
Ну да и юбилейчик сегодня, прямо сказать, дохлый. Матери басиста нашего играем. Он простелил, что, мол,... мать же, всё-таки.......... надо бы подешевле ей.....
Словом, за «злот» уродуйся целый вечер.
Я иду, еду, жду на платформах, пронизанный до майки тоскливым ощущением неизбежности предстоящего. Шлюха, голодною гиеной движущаяся по панели, так переполнена тошнотворной слабостью от мыслей о предстоящей случке. И в то же время нет для неё, (как и для меня), ничего нужней и существенней. За эту тошноту и слабость... за спазм брезгливости, симулирующий удовлетворение, за нудную гимнастику и заученные мышечные сокращения, за оргазм из крашеной фанеры, – за всё это, (если заплатит?!), можно будет прожить день и выйти торговать на ночь с набитым брюхом.
Вторая волна отвращения накатывает сразу вслед за первой.
Та – первая – была волной осознания. Эта – вторая – волна отвращения к себе. И даже не столько жалкое, острое и болезненное чувство слабости, сколько – неизбежность раздвоения... раздвоения во всём, что доступно уму, но неподвластно воле.
Можно всё понимать... можно ехать в задушенном метро, читая “Палату №6", косясь враждебно на усталую паству, понуро влекущую свои заботы через воспалённый кишечник прожитого дня.
Можно всё понимать, только ничего нельзя объяснить.......
И мечтой не одолеть озабоченности, и не вызвать удивления в потупленных глазах.
В усталых глазах не возбудить огня.
Что с нами случилось?
Может... это случилась жизнь?
Она просто произошла с нами... уже произошла... уже происходит...
Надо что-то сделать с головой.
Повернуть её в романтическое и заклинить навеки отвращением.
кузнечики
* * *
РУХЛЯДЬ
Видно, что человек не брился три или четыре дня.
Засаленный серый пиджак со вздувшимися плечами, брюки ломаются, вваливаясь внутрь так, словно там, внутри, нету ног. Летняя шляпа проедена потом по основанию тульи. И запах. Слабый, но определённый. Запах человека, забывшего о том, что у человека бывает запах. Старость.
- Охэнь духно! - произносит беззубый рот.
- Да, душно сегодня... -
- Прямо нехэм дыхать! - указывая на горло.
Пауза. Во мне уже бродит чувство вины.
- А у мэня на хэхтом этагэ вобхэ немыхлимо, - потёртые брови вздёргиваются вверх, исчезая под кривым шляпным полем.
Пауза. Нас обступают многооконные стены и глухие брандмауэры. Сонно проплывают дворовые коты.
- Гахэм гдехь этот хэрэп? -
- Что? -
- Я говорю, гахэм этот хэрэп тут торхыт? Уге тры года он... - рука указывает прямо перед собой. Эту руку нельзя назвать худой, ведь худоба, - признак плоти. Здесь только вены и ногти. Система кровообращения, развешанная на костях.
Действительно, череп! Прямо передо мной, уже давно замеченный, ощупанный и забытый глазами, небесноголубого цвета кузов от старого “Москвича”, громоздящийся на четырёх железных сетках из под молочных бутылок. Тут не хватает всего: ручек на дверях, стекол, крышки на выходе бензобака. Ну а уж колёса или руль были б тут оскорбительно неуместны. Вот именно - череп! Фары - глазницами.
- Я тут как-то видел одного инвалида с женой. Вроде чинили... -
- А! - вены и ногти взлетают нетерпеливо, - он гэ хам продал вхе внутреннохти ехо два года нагад, а теперь хинит! Хто он хинит... хпрохите его! Он тут в подвале гивёт, - вены и ногти указывают на решетку, защищающую два подвальных окна.
- Я хегодня хэлую нохь, предхтавляете, не мог хпать! Вхё время гурналом обмахивалхя! -
- А что, вентилятора у вас нет? -
- Хэво это нет!?... ехть!... хломалхя! -
Видимо он живёт один.
- Вы что, один живёте? -
- Хэво это один?! Хын ехть. Он работает.... -
У него есть сын.
Сын работает.
Есть сын... сын....
Душное утро разгорается в немилосердный день. Чувствуется, что старику тяжело дышать даже здесь, в тени прохладных стен.
Подняться и починить ему вентилятор.......
- В конхэ конхов кто-то добьётхя, хтобы убрали этот хэрэп! -
Добьётся.
А кто починит тебе вентилятор?
РАСПОРЯДИСЬ НАМИ, СУДЬБА!
Чтобы не оправдываться и не увеличивать этим неловкость, просто встаю.
- Всего доброго! -
- До хвидания, хяхливо вам!... -
И ухожу.
* * *
СТАРАЯ ПОЛИКЛИНИКА
Старая поликлиника, новая поликлиника......
Мне горько лечиться у новых врачей. Меня печалит посещение незнакомой женщины, именующейся “врачавызывали?”, и холодно обозначающей казённое человеколюбие усталым “начтожалуетесь?”.
Мы одни.
Совсем.
Дело, конечно, не во врачах.
И больницы и прохожие смотрят равнодушно.
Лишь тогда, когда нужна помощь, на лицах загораются улыбки, бледные сигналы условного добросердечия. И то, как легко мы идём на этот внешний пустой знак, говорит об отчаянности... об одиночестве.
Страх толкает нас ближе друг к другу.
Благополучие намертво разъединяет.
И солнечный день назойливостью своей несёт больше отчуждения, чем вечер и дождь.
Я грущу о неизбывном антагонизме.
Я устал от этого бесконечного противостояния всех всем.
* * *
СОН
Сон был долгим и тяжелым... а долго ли длятся они, долгие и тяжелые?
Всё началось....... не помню.
Был гастроном, был отдел соков, была очередь человека в четыре, был рабочий гастронома, - грузчик. Он наливал яблочный сок в трёхлитровую банку, наливал сам себе, наливал быстро и уносил в авоське, прихватив стопку стаканов. Было ясно, что в подсобке начинается пьянка.
И вновь появлялся рабочий, но уже другой, и вновь была банка и стопка стаканов, а топтавшиеся люди почему-то возмущались не тем, что ими нагло манкируют, а тем, что отдел соков плохо обеспечен стаканами.
Молча делал своё дело рабочий в грязном голубом халате, мелькала авоська, глаза его невозможно было поймать.
Гремели стаканы...он уходил поспешно... а дальше..............
Я, (ибо это был я, наблюдавший со стороны), оказался перед молодой женщиной в белом халате завмага. Торговый зал был совсем непохож. Куда-то пропал тот отдел соков с рабочим и очередью, с хронической проблемой стаканов. Похоже было, что это громадная подсобка, но по ней свободно бродят люди. Женщина была такая чистенькая, милая. Она стояла улыбаясь, скрестив руки на груди. Из одного кулачка у неё валил пар.
Я-то сразу понял: искусственный лёд. Любимая забава детства.
Что говорил я ей, разве припомнишь теперь? А только дала она мне подержать этот камешек. Может ли это быть? Ведь искусственный лёд обжигает руки.
Как-то сразу, неожиданно и резко, появилась старушка. Ростом не более метра, походка вразвалку, как у калеки, (а может и калека?), лица не разглядеть под нависшим лбом, выпуклым и багровым, со вздутыми надбровными дугами цвета варёной свеклы. Раздались женские голоса: “Боже, вы посмотрите только на этот лоб! А эта аллергия...” Старушка качаясь проковыляла мимо, шаркая об пол сумкой.
И тут они пошли.
Со всех сторон, как и бывает в гастрономе, сталкиваясь, мешая друг другу, дёргаясь и невнятно ругаясь. Да и как разберешь эту ругань? Головы, - сгнившие телячьи вырезки. Проваленные носы, отсутствующие челюсти, зияющие ямы в пол-лица. Совсем рядом со мной прошёл старик, о возрасте которого можно было судить лишь по забрызганному чем-то коричневым сгорбленному пиджаку. Я даже не понял, как, собственно, удавалось ему ориентироваться. Лица у него не было вовсе. Как срезанный и полувыеденный арбуз, и такого же воспалённо-бордового цвета, уже темнеющий краями зиял провал. Насколько я успел заметить, провал захватывал и подбородок. Ткани внутри провала вздулись и расслоились. Возможно ли ...но эта полуголова представляла кусок сплошной гниющей мясной мякоти. С того места, где должен был быть подбородок, обвисал, покачиваясь и оставляя влажные розовые пятна на несвежем воротничке, не успевший отвалиться лоскут.
Стало страшно.
Женщина мирно беседовала с подошедшим откуда-то белобрысым пареньком, а я смекнул - лепра.................
Только она так обезображивает лица.
Тут я почувствовал, - что-то мешает во рту. Надо сплюнуть. Как это я умудрился засунуть в рот камешек искусственного льда, не почувствовав ожога?
И я пошёл. Пошёл быстро, разинув рот, чтобы не обжечь нёбо. Позади тихо гудел зал, полный кошмарных уродов. Слышались раздраженные голоса продавщиц, хлопали прилавки, стрекотали кассы, звенела мелочь. Я углублялся в магазин. Только раз навстречу мне попалась молоденькая продавщица в форменном белом халате. Она тихо шарахнулась, но я не придал этому никакого значения. Всё нестерпимее мучила потребность выплюнуть изо рта то, что его переполняло. Но когда, рванув первую попавшуюся дверь, я оказался в грязной ванной, крашеной зелёными панелями, сделать то, что я намеревался, оказалось совсем не так просто. Выплёвывался не аккуратный и колкий камешек дымящего льда, а вязкий и бесформенно-липкий кусок багрового мяса, такой же волокнистый как тот, что свисал со сгнившего старческого подбородка. В основном, мне удалось, всё же, его выплюнуть, но что-то ещё клочкует в зубах, налипло на нёбо и не выплёвывается.
Так и застрял я в этой замызганной ванной.
* * *
ВЫВОД
Из целого вороха житейских правд лить одно есть подлинная устрашающая реальность: ни “что” не выражается ни “чем”.
Нет адекватных средств.
Разорванное болью сердце не умирает, а остаётся жить....
Ревущий ураган не разметает землю прахом........
Потрясения не вызывают гибельной потрясённости........
Ничтожество уползает от катастрофы самоприговора, утоляясь зоологической ненавистью к состоятельности.
Страдающий не способен расслышать благородную гармонию сострадания, а соболезнующий невольно досадует на эту нечуткость страдания.
Ни “что” не выражается ни “чем”!
Ни “ЧТО”...............
Пробуждённость одного не признаётся за благо остальными, а запоздалое признание не компенсирует побиения камнями, не спасает от посмертности.
Нет адекватных средств!
Нет их.
Лишь одиночество... лишь недосказанность души, лишь неспугнутое предчувствие, терзаемое миллионом разочарований, но всё-таки остающееся......
* * *