Мы встретились совершенно случайно.
- Привет!
- Приве-е-т!
- Прекрасно выглядишь!
- Ты тоже!
- Ты никогда не умела врать.
- Я научилась.
Он улыбнулся, но глаза как всегда оставались серьезными. Сентябрский прохладный ветерок лениво шевелил остатки его шевелюры и путал мои крашеные волосы.
- Когда это было?
- Страшно подумать.
- Что тут думать? Может это последняя возможность увидеться с мечтой?
- Ты из физика превратился в лирика?
- Мне казалось…
- Не казалось, ты просто не хотел рисковать.
Разговор из одних полунамеков, но нам понятен. И все же мы, как и прежде боимся договаривать свои мысли. Вряд ли это привычка, столько лет прошло, когда мы виделись последний раз, скорее это удивление. То ли возраст нас как-то уровнял, то ли неожиданность встречи, но мы почему-то сразу перешли на «ты».
- Я была нескладной студенткой…
- Красивой…
- А ты уже тогда был профессором.
- Я им и остался.
- Я успела овдоветь.
- А я все также женат.
- Ты не сказал: сочувствую.
- Разве это что-то изменит? Я не знал твоего мужа, чему я могу сочувствовать?
- Рационализм на первом месте! Даже не верится, что что-то в тебе могло измениться.
- Я незыблем, как памятник.
- Ты стал шутить над собой?
- А что еще остается?
Мы стоим на оживленном проспекте. Время после обеда, люди вокруг старательно нас огибают – мы словно маленький остров в людском потоке. И все-таки кое-кто задевает нас то плечом, то локтем. Надо бы отойти, и я придвигаюсь почти вплотную к витрине какого-то магазина. За зелеными стеклами тускло маячат ряды винно-водочных изделий. Создается неловкое молчание. Мы оба, не сговариваясь, пристально смотрим в витрину, как будто нас интересуют бутылки в глубине магазина. Так смотрят в аквариум, стараясь разглядеть там несуществующую рыбу.
- Помнишь французский коньяк?
- После которого мы пили водку на чужой свадьбе? Я думала ты рискнешь меня соблазнить.
- Не рискнул, теперь сожалею.
- Не то было время, чтобы рисковать. Студентка и замдекана, слишком велика разница. Ты ведь не читал у нас лекции?
- Ты просто забыла.
Я ничего не забыла. Всего две лекции.
Есть девушки, которые и в пятнадцать лет выглядят взрослыми женщинами, а есть те, которые и в двадцать – нескладные подростки. Не угловатые, но зреющие. Еще не оформившиеся «гадкие утята», умственное развитие которых опережает телесное. Но в них уже чувствуется «роковая женщина». Я вовсе не была красавицей, как он утверждал, и никогда не считала себя таковой. Я могла гордиться ногами и волосами. Стройные ноги без намека на растительность, гладкая кожа, тонкие щиколотки – девчоночьи ноги. И волосы ниже талии, каштановые с красным отливом. Остались только ноги, может быть, стали еще стройнее. А волосы давно другого цвета, и гораздо короче, даже до плеч не достают. Глаза? Обычные серые, ассиметричные: один немного меньше. Но это не очень заметно, я почти постоянно хожу в очках. А может, я льщу себе? Не замирает ли мое сердце, когда я слышу: «Ты такая красивая!». Замирает, но я всегда скептически отношусь к этим словам. И все же, когда слышу: «Ты такая умная!», разочаровываюсь, хотя в этом больше правды.
А он, кажется, стал ниже ростом, слегка погрузнел, но голос тот же.
Никогда не могу понять, как мужчины выбирают женщину, на что обращают внимание в первую очередь. Пресловутые грудь и полушария пониже спины меня не вдохновляют. Возможно, потому, что эти четыре точки у меня вовсе не классического образца: и то и другое могло быть чуть больше. Но это сугубо мое мнение, а мужчины всегда все преувеличивают. Наверное, поэтому я всегда сомневаюсь в подобных комплементах и всегда настороже, когда вижу в вожделенных глазах мужчины мысленный жест: объять двумя руками все четыре полушария. Вдруг это всего лишь приманка. Разве я не готова, как и любая другая женщина обманываться? Может быть, чаще готова, чем это кажется.
- Знаешь, давай куда-нибудь отъедем, у меня тут машина недалеко припаркована. У тебя есть время?
Я не удивлена предложением, пожалуй, удовлетворена, что оно все-таки последовало, ведь я его ждала. Соглашаюсь, не то из любопытства, не то от скуки. У меня свободное время, которое надо как-то убить. Будь я одна, скорей всего пошла бы бродить по магазинам. Хотя в наше время это совсем неинтересно. Внутреннее содержимое большинства универмагов и универсамов одинаково. В нашем городе продают то же самое, что и здесь. Возможно, я пошла бы в кино, или бы просто гуляла по набережной. Соглашаюсь.
- Помнится, ты отвергал личный транспорт. Ты считал, что трамвай и троллейбус менее проблематичны, чем собственное авто.
- Да, так и было, пака мы не переехали сюда. Жене стало трудно ездить в общественном транспорте, пришлось купить автомобиль.
Он как будто оправдывается, не из-за автомобиля, конечно. Из-за того, что говорит о жене. Какое мне дело до его жены! Но все равно не очень приятно слышать от него это слово «жена». Впрочем, какая мне разница, женат он или нет, я же не имею на него виды. Столько лет прошло, все давно в прошлом, глупо о чем-то мечтать. Я и не мечтаю, до сегодняшнего дня я даже не вспоминала о нем. У меня были другие заботы. Странно, что после стольких лет мы вообще друг друга узнали.
Едем. Кафе далеко от центра города. Заказываем по чашке кофе. Конспирация. Мог бы просто сказать в свое оправдание: «Встретил старую знакомую». Боится себя выдать? Чем? В глазах мелькнет искра, и они внезапно станут мечтательными? Голос дрогнет, когда попытается оправдаться? Миллионный город, кто нас здесь знает! И разве мы собираемся совершать что-то неприличное? Между нами и до этого никогда ничего неприличного не было. Может быть только в мыслях? Но мало ли кто о чем-то мечтает… И тогда мне не приходило в голову рассчитывать на нечто большее, чем возможная маленькая интрижка. Как и любой девчонке мне хотелось замуж, но в мои планы не входило отбивать мужа от имевшейся жены. Хотя это такая банальная история. Сколько молодых сотрудниц, жен под номером «два» и даже «три», было в нашем университете, в свое время бывших студенток женатых профессоров. Мне не хотелось замуж за профессора, мне хотелось замуж за нахального брюнета с третьего курса. Он был немногим старше меня, потому как пошел учиться после армии. С высоты теперешнего возраста – глупая мечта! И все-таки я вышла за него замуж, правда не так скоро, как мне бы хотелось. И была вовсе не так счастлива, как об этом мечтала. А ведь могла бы глянуть в будущее подальше своего носа и попробовать закадрить профессора. Но была бы я от этого счастливей?
Я уже не та наивная девушка. А была ли я когда-либо наивной? Я была упрямой, безрассудной, иногда способной на большие глупости, но вряд ли наивной. А он? И тогда уже был ужасно серьезным. Девчонки ахали от умиления: «Такой молодой и уже седые волосы!» А симпатичный профессор всю лекцию глядел в одну точку. Кое-кто заметил и в перерыве между лекциями попытался пошутить: «А у замдекана-то губа не дура! Не упусти!»
Какая наивность! Стоит ли обольщаться разовому интересу нового преподавателя? Может, ему смотреть больше некуда было? Честно говоря, мне в этой шутке польстило другое: кто-то еще обратил внимание на мою привлекательность. Я помню, что после этого мой престиж поднялся на пару планок, кое-кто из одногруппников проявил моментальный интерес к моей особе. А у меня появилась возможность задрать нос, и на кого-то посмотреть свысока. На него это не подействовало. Подействовало на другого, милейший профессор и следующую лекцию попеременно таращился то на меня, то в окно. Наверное, чтобы перевести дух.
А на следующий день мы с ним случайно столкнулись в коридоре главного корпуса. Не ожидала увидеть его так близко, растерялась, и вдруг слышу: «Здравствуйте», в ответ бормочу: «Здрасьте». Покраснел и замялся, то ли дальше торопиться, то еще задержаться. Задержался.
- Говорят, вы хорошо рисуете?
- А… а откуда вы знаете? – глупейший вопрос невпопад.
Он как будто не слышал, что я сказала, торопливо объяснил про новую факультетскую стенгазету. В редакционной команде не хватало хорошего художника. Соглашаюсь потрудиться на благо факультета, а конкретнее деканата, а если еще конкретнее, то только замдекана.
- Потом ко мне зайдете, хорошо?
- Хорошо, - у меня зрачки по полтиннику от удивления.
- Не забудьте…
- Да уж…
Соображаю: «Зацепился!» А мне, что делать?
Это тогда, а сейчас…
- Помнишь?
- Да уж…
- Давай встретимся завтра?
- Ты же работаешь? Да и у меня семинар, влетит, если заметят мое отсутствие.
- Что-нибудь придумаем в оправдание. – Улыбается одними глазами из-под очков.
- Ох, профессор, в какие грехи вы меня хотите втянуть! – хихикаю я и поправляю очки на носу.
Так глянул, что сразу поняла в какие. Черт! А почему бы не тряхнуть молодостью…, э-хе-хе, какой молодостью? Была, не была! Договариваемся: на том же месте в тот же час. Подвез, высадил в центре на площади. Дорогой почти не разговаривали. Мне показалось, что внезапное волнение охватило нас обоих. Сжал руку на прощание и чмокнул в щеку. Горячая сухая рука и холодные губы.
Не о чем не думала до завтрашнего утра. «Утро вечера мудренее» - это в сказках и у правильных женщин. А у неправильных, что утро, что вечер – все извилины на одну сторону. Смесь рационализма и бесшабашности. Рационально прикидываю, чего мне это будет стоить и морально и вообще, проверяю все ходы и выходы. И мысленно перебираю свой небольшой гардероб. Если бы я знала, что так получится…. Ага, взяла бы с собой сногсшибательное вечернее платье? Не взяла бы. Брать лишние вещи с собой в деловую поездку не в моих правилах. Я ведь ехала всего на несколько дней, которые почти закончились. Послезавтра уезжаю домой. И все забудется. И обмен телефонными номерами покажется необдуманным. К чему ворошить прошлогодние листья?
Звонок ранним утром. Вздрогнула от неожиданности, запылали уши. Странно! Никто же не подслушивал, не подсматривал! Кого мне опасаться и кого стесняться? В данный момент я одна в тесном гостиничном номере, коллега принимает душ. Да и он звонил из машины, в которой был один. Все просто. Связь с женатым мужчиной. Хотя это была еще ни какая не связь, тонкая ниточка, которая возможно, никогда бы не стала канатом. И все равно что-то неприлично запретное вырисовывалось в этом нашем общении. Надо было бы прекратить все немедленно. Но почему-то запретное так и манило, как будто это был последний шанс восполнить что-то безвозвратное. Что-то всплыло из глубин памяти и тащило нас друг к другу как магнитом.
На этот раз он заехал за мной. Это было проще, наше заведение было достаточно далеко от центра и малоприметным, не то что главное здание университета.
- Поедем куда-нибудь за город на природу.
Он сказал это как можно непринужденней. Я внутренне усмехнулась.
- Пожалуй. Угостишь меня шашлыком? Ужасно хочется мяса и стакан красного вина.
Я подыграла ему без тени иронии, совершенно искренне улыбнулась. Издержки профессии: держать все внутри, выставляя наружу то, что было бы приятным потенциальному клиенту. Но ведь он же про это не знал. Он тоже улыбнулся. И мне действительно захотелось жареного мяса с запахом опадающих листьев и осенней увядающей травы. Захотелось, чтобы небо было голубым, а сосны зелеными, чтобы свежий ветер ворошил мои волосы, загоняя в них запах дыма.
За городом осень была другой. Более естественной нежели в городе. Сосны и ели с редкими желтеющими березами и буроватыми осинами. Где-то за соснами бежала река. В кафе негромко играла музыка, какое-то ненавязчивое попурри из старых мелодий. Дым от мангала почти не чувствовался. Но запах жареного мяса приятно щекотал ноздри, разжигая аппетит. И хотя все было ужасно банально, «шашлычок под коньячок», мы оба сделали вид, что все прекрасно. Он только сдвинул брови и между ними залегла недовольная складочка, а моя улыбка была чуть-чуть кривее, чем того требовалось. Мне все казалось каким-то символичным: увядающий лес и такие же увядающие мы, желающие ненадолго встрепенуться перед неотвратной зимой.
Мы сели за отдельный столик в беседке. Официант расстелил белую скатерку, поставил судок со специями и удалился. Мы в ожидании заказа болтали о погоде и природе. Слово «банальность» меня не покидало. Я уже мысленно видела продолжение этой банальности. Не в деталях, а какими-то общими абстрактными картинами. Знакомыми картинами, которые не раз видела в музее, и которые сейчас мне предлагали воспроизвести по памяти.
Шашлык оказался отлично прожаренным, белоснежный лук кольцами был погашен лимонным соком. Я вытерла губы большой салфеткой с новогодним рисунком.
- Я бы даже выпила рюмку водки.
- Если хочешь, я за рулем.
Но официант сказал, что спиртное они не продают, есть пиво свежее и холодное. Пива мне не хотелось. Попросила принести горячего чаю. Мы больше не ударялись в воспоминания, говорили о работе.
- Я не часто здесь бываю. Приезжаю на переподготовку по вызову, семинары. Короче, только по делам. Могла бы приехать просто так в отпуск.
- А когда отпуск?
- В конце октября.
Он задумался. Понятно, октябрь не так скоро, до этого времени можно остыть. И все равно понял, что я соглашусь на любой компромисс. Я могла бы пригласить его к себе в гостиницу, но подумала, что он вряд ли на это согласится. Грешить в этом городе он явно не собирался. Он как будто прочитал мои мысли.
- Я читаю лекции не только в здешнем университете. Через две недели у меня серия лекций в Т. Сможешь приехать?
Я прикинула, если только на выходные. Отпроситься среди недели вряд ли получится, конец квартала. Я так и сказала.
- Если выеду в пятницу вечером, рано утром в субботу буду на месте. Это если автобусом, кажется есть такой рейс, одна знакомая ездила. Можно узнать точнее. Всего два дня и одна ночь, тебя это устроит?
- Устроит, - говорит он, и добавляет заветную фразу. – Я все оплачу, если приедешь.
- Конечно, - улыбаюсь я.
Уже у себя в номере соображаю более здраво. Что я делаю? Зачем мне все это? А ему? И собственно ради чего? Столько вопросов… Ответ казалось бы один: немедленно все прекратить. Просто жить дальше, заниматься привычными делами, думать о насущных проблемах. И мечтать о чем-то несбыточно-голубом и розово-пушистом…. Это разве мечта? Провести пару дней наедине с давно забытым человеком. Удовлетворить какую-то непонятную свою прихоть, или похоть – это точнее.
Удивляют меня люди. Вот к примеру коллега, сбежать с лекции, чтобы поехать на другой край города из-за какой-то супер-помады только потому, что она сегодня продается со скидкой в двадцать процентов! Ну, не купила бы она это помаду, что мир бы рухнул? Купила…. Идиотский цвет, ей совсем не идет. Оказывается со скидкой продавали всего два цвета, явно не ходовые.
А я? Я через две недели потащусь в другой город на выходные, вместо того, чтобы отдыхать. Отдыхать – это значит привычно пялиться почти весь день в телевизор, валяться на диване, и приводить себя в порядок на предстоящую неделю. Мысленно водружаю на весы и то, и другое. Что перевесит? Я знаю есть куча других альтернатив. Можно сходить в гости к родителям, пойти в театр, почитать книгу…. Но предвкушение поездки уже отравляет мою кровь адреналином. Я не думаю о том, как все будет. Ведь он за меня уже все решил. Я обдумываю, что надеть, какой макияж сделать, что взять с собой.
В какой-то момент становится тошно. Что нами двигает? Нет же никакой любви. Только ради нее мы готовы простить все безумные поступки не поддающиеся никакому другому объяснению. Что-то заклинило в нашем мозгу, когда мы внезапно узнали друг друга посреди толпы незнакомых людей. А если бы мы тогда двадцать лет назад поддались искушению, что было бы? Вот она сила рока! Если ты не исполнил то, что было тебе предначертано, то оно все равно найдет тебя и двадцать лет спустя.
Мне хочется этого безумства, хочется расшевелить себя, внести в свою жизнь бурю. И в то же время я понимаю всю несусветную глупость своего поведения. Я же понимаю, что все наши встречи, если они вообще будут, будут мимолетными, ничего не значащими, тайными. Нельзя будет об этом никому рассказать, надо будет искать объяснения своим странным, как покажется близким, действиям.
Последний шанс побыть с мечтой…. Разве он для меня мечта? Суррогат мечты. Потому что никакой мечты нет. Давно нет. Неужели после того, как жизнь вошла в спокойное русло, я ни о чем не мечтала? Мечтала, конечно, но разве это мечты? Разве можно считать мечтой новую пресловутую шубу, или итальянский кафель в ванную? Даже поездка на Гоа – это разве мечта? Мечта – это когда вот-вот коснешься кончиками пальцев чего-го, с чем живешь тыщу лет в предвкушении. Наверное, вся соль не в обладании, а в предвкушении.
Прекрасное далеко исполнится когда-нибудь! Я же не мечтала встретиться с ним все двадцать лет! Он вовсе не был единственным мужчиной в моей жизни. Но эти обломки воспоминаний, обработанные временем, стали такими приятными на ощупь, что хочется вернуть хотя бы на миг почти стершиеся ощущения. Это была не любовь. Я не знаю названия тому чувству, что теплилось в моей груди. Желание сродни капризу. Это был петушок на палочке при зубной боли. Нельзя, но хочется... И воспоминания так, обрывками…
Тогда я тоже не понятно ради чего вела совершенно не приемлемую для меня жизнь. Да, я прошла «отборочный конкурс» на звание художника факультетской стенгазеты. Вспомнила, как на первом курсе я хотела совместить учебу в университете и в вечерней художественной школе. Могла бы, но было лень тратить вечера на художественные занятия. Проще было пойти в кино с девчонками, на танцы. Умение рисовать в моей жизни почти не пригодилось. Не спорю, задатки были. Не талант. Ничего выдающегося в моих способностях не было, просто рука могла передать на бумагу, то, что смог уловить глаз. Разве это талант? И еще у меня не было упорства достигать непреодалимых высот. Поэтому я и бросила занятия рисованием, понимая, что мастера из меня не получится, только дилетант, а таких полно. Мне же хотелось быть единственной в своем роде: так могу только я. Может быть, если бы я начала заниматься этим раньше, постигая азы, учась и совершенствуясь... Но я всего лишь «неплохо рисовала». В глазах же окружающих я почему-то представлялась обладательнией особого художественного вкуса. И я всеми силами стремилась это поддержать: регулярно ходила в театр, на выставки и премьеры. Это было не трудно. Учиться живописи было бы гораздо труднее, нужно было жить с этим внутри. Все мои художественные задатки были всего лишь лоском снаружи. Впрочем, тогда я не видела себя в будущем профессиональным художником. Увлечение, которое не переросло в нечто большее.
А тогда мне пришлось вести двойную жизнь: днем занятия и привычное времяпровождение, то есть быть обычной студенткой. А ночью я становилась художником-карикатуристом. Редколлегия газеты предпочитала работать ночью в университетском подвале. Для них это была настоящая жизнь, они были одержимы этими ночными посиделками с крепким чаем и баранками. Собирались даже просто так, когда ничего не нужно было писать и рисовать. Обсуждали глобальные новости, которые узнавали из неофициальных источников, пели под гитару песни Высоцкого и Визбора. Такая имитация диссидентства. Я не читала запрещенный самиздат и не любила бардовские песни. Но я хорошо рисовала и могла обычный текст превратить в едко ироничный. В самом начале вечерами к нам заглядывал замдекана, вроде как он курировал стенгазету. Скорее он был цензором, не дай Бог, чтобы студенты не написали, или не нарисовали чего-нибудь противозаконного. Хотя в сибирских вузах, по сравнению с европейскими, дессидентство было скорее демонстративным, чем действенным. Но все равно любые попытки пресекались на корню, даже те, которое к этому течению не имели никакого отношения. Это витало в воздухе, как медленно действующая отравляющая примесь. Все по-маленечку заражались в той или иной степени.
Он был еще сравнительно молод, чтобы из него этот дух диссидентства выветрился совсем. Он пил с нами чай, подтрунивал над резкими высказываниями и анекдотами. Он был как бы и с нами и немного выше нас. Это чувствовалось, такой хороший психологический прием. Это сейчас я так думаю. А тогда мне это очень нравилось в нем, я словно оживала с его приходом. Потому что ночью мне хотелось спать, а не рисовать. Потому что днем я засыпала на лекциях. Потому что в отличие от других членов редколлегии, которые нагло пропускали первые пары, я все-таки хотела учиться.
Так как зачастую у меня не было надобности и желания оставаться в подвале до утра, профессор провожал меня до общежития. Нам было в одну сторону по дороге. Мы проходили пару остановок пешком, а потом ехали в почти пустом последнем автобусе до кольцевой. Потом шли до общежития через пустой сквер. Он домой, а я в общежитие. Эти пешие прогулки под шорох опадающих листьев, разговоры о чем-то высоком остались в моих воспоминаниях размытыми акварелями. Я помнила изгибы тропинок, ажур высоких кленов, но не могла вспомнить выражения его лица. Только глаза: карие с каким-то внутренним светом. Порой он останавливался, машинально брал меня за руку и с жаром говорил о своей работе. И я с не меньшим жаром внимала ему. Он ни разу не попытался меня обнять или поцеловать, но мне казалось, что в нем сидит это желание. Впрочем как и во мне. Но мы ни разу не сделали ни шага навстречу друг другу. Иногда я чувствовала некую снисходительность ко мне, как будто для него я была только студенткой. А мне хотелось быть женщиной в этих умных карих глазах.
А потом он перестал бывать на посиделках. Дело было выполнено, газета висела в вестибюле главного корпуса. Газету хвалили, я с гордостью проходила мимо, с удовольствием замечала, что на переменах возле нее было не протолкнуться. Студенты пальцами показывали на понравившиеся рисунки, громко смеялись, перечитывая уже затершиеся остроты. Но вся эта моя гордость была какой-то поверхностной, она не проникла внутрь меня, чтобы я заразилась этим делом в ущерб другим делам. Без профессора мне стали неинтересны встречи в подвале. Тем более, что надо было писать курсовую, а там не за горами сессия.
Две недели пролетели удивительно быстро. Может быть, потому что я была в ожидании? Мы договорились по телефону, что он забронирует гостиничный номер для меня. Мне удалось взять один день в качестве отгула, итого у нас было почти три дня! Я купила билеты на автобус туда и обратно. Обратно я выезжаю вечером в понедельник, приезжаю утром во вторник и сразу с корабля на бал, то бишь на работу. Я перетряхнула свой гардероб и покрасила волосы. Я была в нервном ажиотаже. Иногда у меня возникало желание сдать билет и никуда не ехать. Но разговор по телефону с ним укреплял мое стремление встретиться вновь.
И вот, наконец, настал тот день, когда я сказала себе: «Приключение начинается, господа присяжные заседатели! Дело рук утопающих, в руках самих утопающих!» Я чувствовала себя авантюристкой, почти Мата Хари. Однако после десяти часов пути я уже ощущала себя старой кочергой. Спина ныла, ноги затекли, ужасно хотелось вытянуться. Те редкие остановки, когда пассажирам предоставляли возможность размять ноги, не давали отдыха закостеневшему телу. Я уже ненавидела себя за это стремление куда-то ехать, ненавидела его за собственные мучения. Он-то ехал с комфортом на поезде в спальном вагоне. К утру я уже плюнула на свою сбившуюся прическу, спала беспробудным сном, скрючившись в неудобном кресле.
Неожиданно проснулась. За спиной вставало солнце, впереди виднелся город. Город моей юности и надежд. Он вырисовывался сначала неровной полоской на горизонте, а потом стал подниматься и расти, как горы. Я не узнавала его с этого краю, хотя бывала здесь тогда, когда тут стояли новостройки. Потянулись улицы и проспекты. Вот цветочный магазин, в котором я когда-то купила себе двадцать три розы по случаю удачной защиты диплома. Этот огромный букет чуть не разлучил меня на веки с моим будущим мужем. Я забыла каким бывает этот город осенью. Он был весь в зеленовато-желтой дымке только начавших опадать деревьев на фоне бледно-голубого неба, подернутого морозным узором высоких облаков. Все было тоже и не тоже, и знакомое и незнакомое. Я занервничала. Мне внезапно захотелось, чтобы мой профессор меня не встретил, чтобы я была одна со своими воспоминаниями о давно прошедшей молодости.
Но он встретил. Стоял на платформе под козырьком без банального букета в руках, с банальным кожаным портфелем.
- Я забронировал номер в центре на твое имя. Не беспокойся все уже оплачено. К сожалению не смогу проводить тебя до гостиницы, пора на работу.
- Привет, - сказала я.
- Привет, - сказал он. И торопливо чмокнул меня в щеку.
В гостиницу я заселялась одна. Номер на двоих с двумя раздельными кроватями. Это мне показалось странным. Но потом я подумала, что пожалуй так лучше, перспектива спать в чужих объятьях после долгой дороги меня пока не возбуждала. Мы еще не стали близкими друг другу, мы были пока еще просто старыми знакомыми. И тем не менее мы собирались заняться сексом в этом большом городе. Конечно. Иначе зачем бы мы стали здесь встречаться?
Я спустилась на первый этаж в кафе, перекусила и пошла бродить по знакомым незнакомым местам. Все знакомое почему-то не казалось таким грандиозным, как это было когда-то. Все как-то уменьшилось. Как будто я выросла, хотя я не прибавила в росте ни сантиметра. Я стала в два раза старше. И теперь смотрела на город моей юности с высоты своего возраста.
Я бродила по городу в какой-то бездумной эйфории. Первый раз в жизни мне не было нужды о чем–либо заботиться. Честно говоря, я не знала куда себя деть. Город изменился. В нем была уже другая жизнь. Я не пошла к университету, не хотелось вспоминать то время, когда мечты еще могли стать реальностью. Когда все было впереди, оглядки назад на свои ошибки и промахи не было, жилось в настоящем и чуть-чуть в будущем. Редко кто жалеет о прошедшем детстве, жалеют утраченную юность.
Я издали взглянула на белое здание главного корпуса. Там мой профессор, наверное, читает свои лекции в предвкушении вечера. Вдруг удивилась своему спокойствию. Если бы я его любила, мне бы хотелось быть в его глазах кем-то..., чем-то..., ну, не знаю. А так мне хотелось просто быть. Я ощущала какую-то непонятную щемящую свободу тоже непонятно от чего. Как будто дома меня что-то ограничивало. На работе я работала, а дома я могла быть какой угодно. Мне не перед кем было ломать комедию. Но здесь была другая свобода, мне почти незнакомая. Осенний ветер свободы пьянил меня. Я не знала, что было в планах на вечер, кроме и так понятно чего. Некоторое предвидение близкого будущего порождало во мне это ощущение свободы. Суррогат! Совпадение чьих-то планов и ожиданий, вписывающееся в реальность? Свобода вам не анархия: хочу то, что хочу! Это когда ты хочешь купить козу, и у тебя есть деньги на это желание. Я захотела сюда, и у меня хватило средств и наглости это сделать. Свобода!
Итак, я вернулась после долгих блужданий по городу в гостиницу. Было уже далеко за полдень. Профессор принимал душ. Я бросила сумку на кровать и уселась в кресло прямо в пальто, раздеваться не хотелось. Он появился через пять минут, одно полотенце вокруг бедер, другим вытирал голову. И никакого стеснения. Я слегка удивилась.
- Сообразим какой-нибудь ужин? – весело спросил он.
- Сообразим? – переспросила я. – Пойдем в ресторан, культурно посидим, и уйдем не задумываясь.
Он задумался. О перспективе вообще куда-то идти, или о возможных расходах, которых ему будет стоит этот поход. Что перевесит? Перевесило, наверное, желание блеснуть перед дамой. Эх, седовласые мужчины, у которых пока еще все ребра целы, ради чего вы их подставляете бесу?
Я сменила только блузку. Моя длинная замшевая юбка бежевого цвета была и так верхом элегантности. Персиковая блузка сделала меня дамой бальзаковского возраста нашего времени. Это вовсе не три десятка, это на порядок больше, но все равно бальзаковский. Потому как три десятка лет - это еще юность в наше время. Модные очки скрывали все мелкие изъяны вокруг глаз. Мазнула губы помадой и послала себе воздушный поцелуй. Профессор же не удержался, поцеловал меня натурально, сначала в щеку, потом в губы.
Ресторан был неподалеку. Классический, без всяких новомодных прибамбасов. Фойе и зал в панелях темного дерева, белоснежные скатерти и такие же чехлы на стульях. Узкие высокие окна закрывали французские шторы из белой вуали. Хрустальные подвески люстр искрились желтоватыми отблесками. И кабинки, отгороженные от зала стеклом – видно, но не слышно. В одну из таких кабинок нас и проводил метрдотель. Девушка-официантка положила перед нами меню и карту вин. Профессор взялся выбирать еду, я же уткнулась в карту вин.
- Как кьянти, ничего, стоит попробовать? – спросила я официантку.
Мне ужасно хотелось изображать из себя великосветскую даму, которой я не являлась. Он об этом знал. Меня никто не приглашал в Москву на симпозиум, в Канаду на конгресс, на Майорку отдохнуть после тяжких умственных трудов. Не думаю, что он в этом преувеличивал. Не хвастал. Для него это было обычной жизнью, скорее всего, когда он мне рассказывал про свои успехи и поездки, он вообще обо мне не думал. Он даже не красовался, это было как данность. Мне же хотелось быть значимой и искушенной в его глазах для себя. Мне не было важно его мнение, мне было важно как и кем я вообще выгляжу в этом мире, по крайней мере в этот момент. А это был еще один повод посмотреть на себя со стороны, оценить. И заценить тоже.
Топорно получилось, слава Богу, профессор был снисходителен. Хотя он сказал, что не разбирается в итальянских винах, но готов положиться на вкус официантки. Она даже зарделась от такого комплимента, а я разозлилась. Появилась возможность покапризничать. В мои-то годы это выглядело бы глупо, но для профессора я была «мечтой», он все также смотрел на меня как на студентку, а не на зрелую женщину.
И я вернулась на круги своя. К себе привычной ироничной, в меру разговорчивой, умеющей внимательно слушать или делать вид, что внимательна. Лицемерка! Слушая профессора, в уме я прикидывала, какая мне от него выгода во всех смыслах. Ну, не просто же так он мне попался на глаза, не просто же так он меня узнал из тыщи! Мне как никогда хотелось уверовать в удачное стечение обстоятельств. Не рока, рок – это уже обреченно. А удача – это синичка-гаечка в руках. Только не упусти. Хотя, может, от нее единственная польза – почувствовать теплые перышки в потных руках.
Вечер удался на славу. Мы были довольны едой и вином, а самое главное, довольны друг другом и собой. Моментами подбегавшая официантка, подслушивала наш дипломатичный разговор со значительным лицом. В зале было мало народу, а в кабинках больше никто не сидел. Меня это забавляло, и я старалась с ее приходом вставить в нашу болтовню что-нибудь этакое. «И как там Париж? Все также?» И с удовлетворением замечала, как она мгновенно распахивала глаза и старательно делала вид, что это ее не касается. Профессор же, святая душа, казалось ничего этого не замечал. Он вел себя в ресторане привычно, как это делал бы не со мной, а с каким-нибудь заморским коллегой.
Я не учла одного – хорошее вино, как и хорошие духи, проявляется не сразу. Оно действовало в несколько этапов. Сначала приятное на вкус, усиливало аппетит, вызывая при этом легкое возбуждение и раскрепощение. И вот в этот момент нужно либо уйти, либо пить дальше. Мы продолжали сидеть и разговаривать, нам некуда было торопиться. Туман из головы плавно опустился в ноги, но это физически не чувствовалось, если сидеть. Ощущение такое, как будто тебя слегка разморило. Я вдруг поняла, что еще немного и я усну, прямо тут за столом. И я решительно поднялась из-за стола. Профессор спешно расплачивался за ужин, а я, пытаясь держать себя прямо, пошла к выходу. Стеклянная стена кабинки предательски отбегала в сторону. И я никак не могла удержать ее в пределах моего прямого взгляда. Удар о стекло лбом и мой победный хохот заставил официантку сконфуженно улыбнуться. Профессор ничего не понял.
- И где тут дверь? – воскликнула я весело, потирая ушибленный лоб.
Перебирая руками по стеклу, я обнаружила проход. Профессор уже заботливо и крепко поддерживал меня под локоть. Вот так весело и непринужденно мы покинули ресторан. Дальше вечер развивался по накатанному сценарию. Сколько раз мы его видели на экране, сколько раз представляли себе. Не обманули представления, все именно так и было. Безумных желаний не было, но сценарий держал нас в принятых рамках. После удара лбом отклонятся от него у меня просто не было сил, да и большого желания тоже.
Утро воскресенья было чудесным. Я хорошо выспалась, голова с похмелья не болела. Вот преимущества хорошего вина! И хотя за окном была пасмурная погода, настроение у меня было боевое. Ночь сблизила нас настолько, что утром мы вели себя по отношению друг к другу почти как старые супруги. Не те, которые давным-давно надоели друг другу, а те, которые друг к другу прикипели в силу привычки. Было некоторое разочарование, на которое я решила пока не обращать внимания. Замуж я за него не собиралась, поддерживать же связь считала вполне приемлемой. Почему бы и нет?!
Разумеется, занятий у него сегодня не было. После завтрака мы пошли гулять по городу. По тем местам, где бы мы не могли случайно встретиться с гипотетичными общими знакомыми. Хотя меня здесь вряд ли кто-то бы узнал. Было что-то около девяти часов утра, свежо и прохладно по-осеннему. Увлажненные тротуары после ночного снега-дождика, слегка озябшие астры и петунии на клумбах в сквере, деревья, упорно не желающие расставаться с остатками желтых шевелюр. И дома еще не проснувшиеся с темными глазницами сонных окон. Прохожих почти не было, как будто город вымер. И только мигание светофора, да далекий стук трамвая означал, что где-то кто-то жив. Мы были одни вдвоем, но одиноки. Можно было бы еще поспать, но у нас уже вошло в привычку вставать рано, даже если будильник не взывал к трудовому дню. Можно было бы остаться в номере, смотреть телевизор, болтать о чем-нибудь. Ясно дело, было бы нам лет по двадцать-тридцать, мы бы знали, чем заняться. Понятно, что в его возрасте от желания до желания требовался передых. Мне было проще, даже не имея желания, я могла бы притвориться и подыграть жаждущему телесного общения. В этом отношении женщина всегда в выигрыше, она может заниматься сексом в силу обстоятельств, игнорируя желания-нежелания не только свои, но и партнера.
Все проблема была в том, о чем болтать. До смешного. Ни он, ни я не были пустозвонами, и говорить о том, о сем ни с того, ни с сего, вызывало некоторое напряжение. Я это чувствовала, и мне казалось, что он тоже это чувствовал. Для разговоров у нас была одна точка сближения – прошлое. Но совместное прошлое было таким коротким. Я забыла тех знакомых, с которыми он продолжал общаться. Моих знакомых он не знал. Нам оставалось только рассказывать о себе, что мы делали все это время, пока не встретились. В этом был резон. Себя прошлого всегда можно слегка приукрасить, тем более, если собеседник не может проверить твою легенду. Мифотворчество в рассказах о прошлом куда как занимательно. И чем больше и дольше про себя рассказываешь, да еще с повторами, тем более неузнаваемым кажется собственное прошлое. Как будто все было не с тобой.
Вот так болтая каждый о себе, дошли мы до кинотеатра. Он был таким же, не считая афиш и рекламы, как и тогда в моей молодости.
- Мы сюда бегали после экзаменов. Смотрели какую-нибудь иностранную чушь, чтобы мозги встали на место. Кинотерапия, и знаешь, помогало. А потом шли в кафе есть блины со сметаной и запивать их холодным компотом. Эх, ностальгия!
Я кивнула в сторону, через дорогу стояло все то же кафе, все с тем же названием «Весна». Судя по рекламе, блинами там уже не пахло. Всяческие «бургеры» и «доги» вытеснили и тут незабвенные блины.
- Кафе еще закрыто, пойдем в кино, - вдруг предложил он.
- Пойдем, - легко согласилась я.
Наше решение было не очень удачным. С утра шел только один фильм. Сеанс уже начался, поэтому у нас не было времени читать анонс. «Живой». Такое неопределенное название. У меня даже моментально возникла ассоциация со старым фильмом «Труп». Там был трупом живой человек, а вдруг здесь наоборот, труп окажется живым? Вроде зомби. Хотя с утра смотреть про зомби как-то не аппетитно, да и еще в нашей ситуации. Мы сунули билеты контролерше и упали на первые свободные места сразу за дверью. В зале было темно, искать свои места смысла не было, зал был почти пустым. На экране шли титры, из которых уже стало ясно, что фильм про войну или что-то вроде этого. Я слегка разочаровалась, мне показалось, что мой спутник тоже. Не тот у нас был настрой, чтобы смотреть сейчас с утра такое кино. Мы переглянулись, насколько это было возможно в темноте, и решили остаться. Он взял меня за руку и мы стали смотреть кино.
Где-то минуть пятнадцать я честно смотрела на экран и старалась вникнуть в происходящее там. Но потом что-то перемкнуло в моей голове. Я видела все, что происходит на экране, слышала, сочувствовала, порой мои глаза наполнялись слезами, а губы сжимались. Но все это было поверхностно. Внутри меня очнулся некто или нечто. Я как будто увидела себя со стороны: разделение сознания и тела. Не души. Душа бы страдала, сопереживая, проникаясь чужой болью физической и нравственной. Я смотрела на себя не врачом, который смотрит на умирающего скорее с досадой, чем с сочувствием. Не духовником, видящим отблески ада в глазах еще живого трупа. Но адвокатом, который знает, что обвиняемый стопроцентно виноват, и все же ищет тыщи способов, чтобы хоть чуть-чуть оправдать его в глазах зала. И эти оправдания мелки. Типа человек изначально слаб, поэтому подвержен искушениям, вплоть до преступления. Но ведь я никого не обворовала, не убила! Кроме себя. Да, так скромно, господа присяжные и господин прокурор. И это вовсе не было самоубийством. Я не попала под машину, как герой фильма. В меня никто не стрелял. Никто не хотел моей смерти. И я сама хотела жить. Жить! Но уже не жила. Фантом среди других фантомов.
Иногда мне казалось, что моего мужа не стало вовсе не из-за инсульта, а из-за потери жизненного смысла, как бы не было это высокопарно сказано. То, что тогда творилось в стране, зачастую выбивало у многих негибких людей стул из-под ног, когда они вдруг понимали, что всего лишь подвязаны к незыблемому «потолку». А то, на чем стоишь, жалкая колченогая табуретка. И если потолок качнется, то никакая табуретка уже не поможет.
На экране все происходит быстро, пара часов и все кончено. И со стороны зрителя как будто все понятно, если не копать глубоко и далеко.
Я вдруг вспомнила Федотова – русского художника. Читала о нем перед отъездом. Он сошел с ума. Не от гениальности своей, как художника, а от своей прозорливости. Банально было бы сказать, что он видел то, чего не видели другие. Все люди видят свое, очень часто не замечая чужого, не понимая не только далеких и близких, но и самих себя. Думаю, он сошел с ума от безысходности. Моего мужа спас инсульт. А может быть, инсульт и был следствием безысходности. После потери работы и себя вмести с ней, он стал сам не свой. Не запил, как многие, не связался с преступностью, он как будто растворился в череде бездельных будней. Работу он, конечно, нашел, но не ту, которую любил, в которой был профессионалом. Можно было и на новом поприще добиться чего-то. Но внутри у него уже не было того запала – нужности себя, как части чего-то большего, чем семья. Женщину спасает семья и дети. Разве я могла иметь слабости в виде копаний внутри себя, когда мир стал неопределенным? Мой ребенок был еще мал и я плохо видела его будущее. А тогда я и своего будущего не видела. Страшно быть потерянным, не зная, на что еще можно опереться. Человеку всегда нужна опора. У каждого своя. У кого-то мешок денег, у кого-то папа в министерстве, а у кого-то ежедневно пополняющийся мусорный бак. Я была «правильной» матерью – дети прежде всего. Это опора чтобы не упасть. Даже ценой собственного благополучия и даже жизни. Помню как-то несла дочь совсем еще маленькую из поликлиники домой. Недалеко. Мы бы даже с ее маленькими шажками дошли бы минут за десять. Но она заснула, пока я ее одевала. Зимняя одежда мешала мне взять ее на руки поудобнее. Я несла ее на вытянутых руках. Я не могла ее уронить, опустить. Присесть было некуда. Снег сугробами лежал по обочинам дороги. Я пыталась сократить путь до минимума, идя переулками. И все-таки дорога мне показалась бесконечно долгой. Руки стали бесчувственными, но не утратили силы держать драгоценную ношу. Они даже не тряслись. Силы кончились, как только я уложила дочь на диван. Я мешком свалилась на пол рядом. Моя «драгоценная ноша» долго была мне опорой, она была тем, ради чего я могла жить дальше, я вбила себе это в голову. Она не виновата, что я ее родила, что жизнь такая, какая есть, а не такая, какую хочется. Может, она и сейчас моя опора, хотя давно уже взрослая. Чувство вины одно из самых сильных, чтобы удержать человека от резких движений. Или наоборот, чтобы толкнуть его в пропасть.
Что было опорой для моего профессора? Вряд ли больная жена и дети. Я думаю, что это была собственная значимость своего места в этом мире. Ты достиг чего-то большего, чем другие, и это тебя держит на плаву, не дает утонуть. Если ты уже доказал всем, что умеешь плавать как рыба, то разве прикинешься топором в силу каких-то своих внутренних терзаний. Даже если на самом деле ты всего лишь тот самый топор.
Вечная проблема «маленького» человека. Миллионы раз описанная классиками. Очень просто быть «маленьким» человеком, и ужасно трудно. Особенно, если ты осознаешь себя заменимым винтиком в машине, которая мчится непонятно куда. Тебе не понятно. Ты даже не двигаешь эту громадину, прижимаешь маленькую детальку, и если бы она даже отвалилась с твоей кончиной, машина продолжала бы ехать.
Я уже думала об этом еще в школе. Писала правильные сочинения, как того требовали. А не как я сама думала. Ну да, Печорин лишний, Онегин тоже, и иже с ними тоже лишние. Я ведь тогда спросила у учительницы литературы, чем плохо жилось Лермонтову или Пушкину, что они хотели доказать миру своей дуэлью? Она была недовольна моим вопросом, но ответить не смогла, пыталась, потому что в глазах небезупречных учеников моментально зажегся огонек интереса. Не думаю, что им внезапно стал интересен Пушкин, скорее как выкрутится училка в данной ситуации. Я получила свое: меня зауважали одноклассники, и стали бояться учителя, ну, вдруг я еще что-нибудь отчубучу. Я была «лишней» в той школе, в школе того времени, и в школе нашего времени я бы тоже была лишней. А кто не лишний? Кто не «маленький»? Актуально ли это сейчас в наше время? Думается, что да. Только подаем по-другому. Ты в «матрице» интеллектуальный винтик. Но даже у «нео» есть слабости. Слабостей у человека всего две: он не верит в себя и он хочет любить. Так просто найти спасение в Боге, в какой-нибудь борьбе за капиталы, идеи, в борьбе против зла или, наоборот, за зло. Хорошо, когда ты уверен в своих заблуждениях о собственной нужности или ненужности. Девяносто процентов людей живут вообще не задумываясь об этом. Просто живут и все. Это не факт, это тоже заблуждение. Мировая сеть показала, что абсолютно любой человек умрет без «солнышка» славы. Хоть какой-нибудь. Ну, дайте побольше лайков «маленькому» человечку, а то он помрет без внимания. Проблема нашего времени: как засветиться где-нибудь и как-нибудь. Можно фотку свою выставить и сообщить этим сообществу: «Вот она я!». А можно написать какую-нибудь гадость, чтобы заметили. Способов много, как и людей. Презентация себя и рассказ о том, как ты до этого докатился – важная составляющая нашей теперешней жизни. Раньше тоже это было, но не так явно. А сейчас даже пытаемся обучить детей этому. Как правильно себя презентовать и как это важно найти свою нишу в многомиллионном сообществе. Муравейник, короче. Может быть у каждого своя роль изначально? Типа рожденный ползать, летать не может. Типа ползать – это плохо, а летать – хорошо. Какая разница, все равно и те и другие – приспособленцы эволюции. Это еще Дарвин доказал. Почему у ужа нет ног, и почему пингвин – жирный? Им так проще. Потому что пингвин в Антарктиде, а уж... Не знаю, где уж, наверное там, где нужно ползать. Ему там не надо быть жирным, ему там только ползать и больше никак. А буревестник вообще стервятник. Впрочем уж тоже, он лягушек ест. Вот так, все в мире относительно. Так почему же, некоторым не хочется жить просто? Я не о том, чтобы жить в достатке или даже с излишествами, чтобы занимать высокий пост и многое другое как атрибуты достойности в жизни обывателя. Я ведь тоже обыватель. А кто не обыватель? Мой профессор? Упаси Боже... Из такого же теста. Да и разве меня заботят его душевные и другие треволнения. Меня волнует мое. Я боюсь остаться без опоры. Я – топор, который не научился плавать, а который зацепился за бревно, плывущее по волнам.
Приятно самоуничижение? Не знаю... В правилах русского человека, уже даже и не интеллигента, всегда иметь при себе лопатку. Как выдастся свободная минутка, так сразу копать внутрь. Копать трудно. Нутро хоть и гнилое внутри, но спекшееся или слежавшееся до базальта. Попытка найти «жемчужное зерно»? Как бы не так. Копаем потому, что есть лопатка. Иностранцы говорят, это особенности национальной русской души. Все копают, кто-то демонстративно, кто-то - «черный» копатель. Можно быть себя в грудь, зажимая в руке маленький игрушечный совочек: «Я - .., я - ...». Вместо многоточия поставьте любое определение на ваш выбор. А можно, имея огромную лопатищу, загнанно молчать. При такой лопате обе руки заняты. У меня лопатка саперная, какая бывает у каждого нормального водителя, чтобы откапываться в случае чего.
Может быть в нас есть какой-нибудь особый ген, заставляющий вести раскопки? Немного покапали и сразу легче. Обнажили скелеты. Проблема, что с ними дальше делать.
Шагнуть бы сейчас в экран как дракончик, тряхнуть героя: «Что же делаешь с собой? Живи «живой» как все! Трудно тебе что ли! Не ищи виноватых, не чини самосуд!» Впрочем, что это я? И так все ясно – вера спасет не только мир, она тебя спасет, и меня тоже. Всех спасет. Вера в то, что мы зачем-то тут нужны кому-то или для чего-то. Это где-то на генном уровне. Пусть я даже «маленький», но важный или нужный.
Но, как сказал какой-то герой: «Отчего же так паршиво!»
Федотов шутил, поэтому и сошел с ума. Это сейчас шутники и сатирики могут при определенном раскладе не только зарабатывать себе на хлеб, но и даже на яхту в порту Лас-Пальмос-де-Гранканария. Мир встал с ног на голову. И я вместе с ним. Приезд сюда – это не диверсия, не попытка взорвать мосты, это попытка свернуть с накатанных рельсов. Только ради чего? Ведь я могла бы даже построить свою новую дорогу, пусть бы она даже была тупиковой. Попытка проехаться по параллельным рельсам. Они такие же, но другие, ведут туда же, куда меня катит. Тогда зачем?
Я все копала и копала, все два часа, пока шел фильм. Пыталась докопаться до того маленького золотого зернышка внутри себя. Верила, что оно было, просто не может быть, чтобы его не было. Ведь страшно принять то, что ты всего лишь декорация, и мир вовсе не вертится вокруг тебя. Гениален тот, кто понял, что ничья гениальность мир не спасет, и себя тоже.
Хочется быть и по ту сторону. Потому что в этом случае вопрос «Тогда зачем?» не праздный, не риторический. Душа накапливает опыт? Может и накапливает, а может совершенствуется механизм инстинктов – как бы тут вообще выжить. Чтобы потом..., а что потом? Нам так кажется, потому что так хочется, что все-таки «потом» есть, пусть хотя бы умозрительно. Но так ли это на самом деле? Легче скатиться до идеи, что мир – это матрица, что мир под колпаком. Виноват кто-то извне, а ты «маленький» - хороший. Но вопрос «Зачем?» при этом никуда не девается. Философствую, язви меня... Смешно и противно. Противно, что философствую, а смешно, потому что это ничего не меняет. Зачем я тут? Что я хотела изменить? Я хотела, чтобы кто-то изменил меня. Какая разница, где уж, в болоте или в террариуме? Все равно ползает, а вот если бы у него выросли крылья его мысленными усилиями. Да, старик Дарвин перевернулся бы в гробу.
Мой профессор давно уже не держал меня за руку, может быть, тоже думал о своем. Фильм закончился. Мы вышли в пасмурный осенний день. Не хотелось смотреть друг на друга. Все вокруг показалось таким мелочным незначительным. Мои попытки вырваться таким способом из повседневности, виделись теперь наивными и глупыми. Я чувствовала себя дура-дурой. Я никогда не была наивной и глупой. Ну-ну, была, еще как была... Старость – не радость. Что мне остается, чтоб не оправдывать себя, а хоть чуть-чуть уважать? Немножко праведности. Самые лучшие праведники те, кто много грешил. Мне хотелось верить в себя и любить. Я взглянула на профессора, и поняла, все кончено. Думаю, что ему еще больше, чем мне, не хотелось терять опору. Что я для него, мимолетное виденье, и уж никак не гений чистой красоты.
Мы шли молча. Я мучительно искала предлог, чтобы сегодня же уехать. Мне казалось, что и профессор был бы рад от меня отделаться. Уже в номере спасительный рекламный звонок из какого-то банка. Мой вразумительный вопрос: «Кто?», а дальше как в плохом детективе. Я вставляла невпопад вопросы и ответы, которые способствовали бы мне в моем решении уехать. Думаю, что сотрудник, мне звонивший, решил, что попал в дурдом. Я отключила телефон и стала объяснять профессору, что мне необходимо немедленно ехать домой. Я на ходу выдумывала причины, почему мне нужно уехать. Он перебил только раз, спросив про обратный билет.
- Сдам, - ответила решительно я. – Вечером идет поезд, доберусь с пересадками.
Он не перечил, предложил съездить на вокзал и все сразу устроить, чтобы потом быть спокойными до вечера. Он так и сказал «быть спокойными». То есть и себя тоже хотел успокоить.
- Можно, конечно, позвонить и заказать билет, но мы ведь ни чем не заняты.
Его объяснения как всегда были вполне рациональны.
Свою вину, втянуть меня в эту авантюру, он загладил просто: купил мне билет на свои деньги. Оставалось шесть часов до отхода поезда. Шесть часов после войны.
Он вдруг нашел себе занятие, сказал, что ему нужно поработать, подготовиться к завтрашнему дню. Я кивнула, безоговорочно принимая его нежелание со мной общаться. «Дурацкий фильм! Дурацкий, дурацкий...», - твердила я себе зло, пялясь в телевизор. Хотя, что он изменил? Ни снаружи, ни внутри. Я по привычке искала врага извне. Нашла. «Мне не нужно было ехать на семинар! Я бы не встретила профессора и...» Женская логика, сказал бы Лермонтов устами Печорина. Потому что потому, что кончается на «у». Жалкая мыслишка: «Не надо было ходить в кино». Такая подлая мыслишка: «Я бы и дома могла телевизор смотреть!» А ведь могла бы все отбросить и сделать вид, что ничего такого не случилось. Подумаешь кино! Как в молодости, назавтра уже не помнишь про что смотрел. Лукавлю. Были фильмы, на которые я ходила повторно. Причем одна. Чем они меня цепляли? Вовсе не исключительной игрой актеров, или какими-то ценностями душевного порядка. Порой это были совсем заурядные фильмы с дурацким сюжетом и такими же актерами. Завораживали одной деталью, которая впечатывалась в мозг и мешала жить как прежде. Уход от реальности в нечто вымышленное потустороннее. По ту сторону, где меня нет и никогда не будет. Не мечта. Сожаление в безысходности.
Профессор работал. Благовидный предлог – работа. А я пошла в ванную под душ, чтобы смыть с себя безысходность внешнюю, потому как внутреннюю смыть не могла. Я боялась долгой дороги, опять одна наедине с собой. От себя ведь никуда не уйдешь. И опять будет мучить недовольство собой.
- Знаешь, я тут колготки купила, - сообщила я профессору, выйдя из ванной.
Я повертела красивым пакетом.
- Колготки? – переспросил он удивленно.
- Ну да, ужасно дорогие и ужасно красивые.
Он вымученно заинтересовался. Я изо всех сил в оставшееся время пыталась создать о себе представление как о «блондинке». Пусть он потом думает обо мне как о последней дуре, без сожаления и угрызений совести перед собой и перед женой. Как будто меня это заботило. Мне так было легче, моей лопатке было легче. Никто не любить раскапывать свои глупости.
Демонстрация колготок на стройных ножках – дипломатия еще та. Вряд ли мужчина может определить истинную цель этой демонстрации. На поверхности – красивые ноги в красивых колготках. А если взять лопатку, да копнуть? В себя праведницу я поверить не могла, а в себя дуру – да запросто! Он и смотрел на меня как на дуру, вовсе не восторженно, а изумленно. Не ожидал такого поворота под занавес.
- Сколько стоят, ты говоришь? Можно, это будет подарок от меня?
Вот такого поворота я сама не ожидала! Даже в голове не мелькнуло. Я пошевелила губами, соображая, благородно выкрутиться или кольнуть побольнее. Второе пересилило, мне нужно было срочно кого-то убить. Я кивнула.
Он без слов вынул несколько купюр из портмоне, гораздо больше, чем стоили колготки. И мы смело и удовлетворенно посмотрели друг на друга. Сделка! Ты заплатил мне за мои душевные копания, я тоже заплатила - мне пришлось помимо моей воли достать эту пресловутую лопатку! Я сто лет ее не доставала.
Я вдруг поняла, что если бы профессор оказался извращенцем, мне было бы намного легче. Разочарования во внешних сторонах бытия привычны. Разочароваться от того, что у тебя не получилось внутри быть такой, какой надо было бы быть в данной ситуации? Может, я извращенка? Стала бы другая женщина придумывать всякую чепуху для своего успокоения? Стала бы... Может, придумала бы что попроще, чем я.
- Я буду думать, что мне все это приснилось, - сказала я, и постаралась улыбнуться как можно мечтательней, чтобы у него не возникло ассоциации «сон – ужас».
Потом, когда я уже ехала домой в поезде, думала о том, что все иллюзии в моей жизни кончились. Осталась голая правда: «Ползи улитка по склону Фуджи...». Утро вечера мудренее, воистину так.