Когда слышишь звук копыт, то бегущих в воображении кошек, никогда не бывает!
«Тень номер 3» (1997)
Старая фотография висела на веревочке на стене. Она выделялась среди других современных фотографий круглой рамкой, которой было больше лет, чем ему. Таких рам сейчас не делают, это была ручная работа неизвестного мастера и неизвестное дерево, без видимых глазу стыков. Она завораживала. А это фото было маленьким, содержащим незначительный отрезок той секунды, которая уже давно мелькнула в его жизни и сейчас ему не верилось, что она вообще была. Но фотография! Это фото напоминало ему возраст той неосознанной жизни в самом начале его пути. Эта фотография, как и сотни других была на службе его собственной памяти. Памяти, которая фиксировала его существование на земле. Он помнил, как после бабушкиной сказки о царевне лягушке, он долго ходил у реки и, поймав большую зеленую жабу, три раза поцеловал ее в мокрую пасть. Царевна не появилась…, и в тот самый миг его слепая вера открыла глаза и посмотрела на мир лжи. Этот мир перечеркивал все его маленькие представления, сформировавшиеся от детских книг. Как-то сразу включились два полюса правды и ее противоположности. Это стало открытием для всей его жизни. Маленьким людям обязательно нужен тот, кому можно верить… С той минуты он перестал верить взрослым и даже любимой бабушке, от которой всегда пахло пирожками с рисом и мудрыми словами с искренней улыбкой. Иногда в наполненном людьми доме, но в полном личном одиночестве, он бросал взгляд на фотографию, где в уютном костюмчике и с наивным лицом, он стоял у куста каких- то цветов, похожих на маленькие, молчаливые, оркестровые трубы и улыбался в долгое никуда невидимому дирижеру. Он был в самом начале линии собственного горизонта, маленькой личинкой, из которой могли вылупиться пустоголовая бабочка или хитрый дракон. Тогда он ничего не осознавал, кроме сладкого капающего мороженного на отшлифованной государством палочке.
«Период распада обыкновенной батарейки и стекла- тысяча лет, консервная банка и пластиковая бутылка распадутся через пятьсот лет, сколько же лет проживет это фото? Просто кадр из прошлого» -думал он, стоя у окна и глядя на верхушки сосен. «Время никого и ничего не пощадит, потому что никто и никогда не просил у него пощады! Просто пустая болтовня и снова оправдание того, чего они не знают… Никто не видел, чтобы кто-то ползал перед часами на коленях и рыдая кричал…, заламывая запястья рук: «О, Боже! Время! Пощади меня! О, Боже!». Так…, какие-то призывы в темное никуда, к какому-то времени… Это все равно, что ругаться с часами с боем, стоящими в углу, в ящике похожем на гроб, или ругаться с кукушкой, которая давно уже охрипла… Кукушка на кухне в старых бабушкиных часах времен умственных застоев, все равно ничего не расскажет своей родственнице в лесу. Они не знакомы. Люди просто украли ее позывной на службу себе, украли и не заплатили, ни тыквенной семечкой, ни лесными льготами. Кто-то бежит по ступеням судьбы и кричит – «Всему свое время…!» Такая фраза попахивает полной безнадегой и не желанием заглянуть за порог будущего. А это разве возможно? Вся запретная схема, для людей, ломается… Схема неизвестных испытаний, без которой нельзя здесь жить или просто существовать «Будущее- это всегда приговор на новые испытания!» -продолжал он свой внутренний монолог, спрятав половину лица от теплого солнца. «Какое счастье, что все проходит и проходит мимо, и шея, повернутая до боли назад, никогда не даст полной картины заднего вида, прошедших переулков и улиц!».
Он открыл стол и, вытащив несвежее полотенце, застелил пространство перед собой. Затем достав старинную ступку с клеймом Мануфактуры Потапова, открыл маленький кулек и высыпал в нее сушеные зерна кайенского перца и прозрачные кристаллы с желтым отливом, ярко ловящие солнечные блики. Быстро уйдя в работу и прислушиваясь к хрусту кристаллов, он продолжал размышлять, держа тяжелый серебряный венчик на расстоянии потока собственного дыхания. Он принюхивался к распространяющемуся запаху той пудры, которая быстро образовалась на дне ступки. Запах был инстинктивно опасным. Заглянув в английский микроскоп, он быстро начал записывать данные в блокнот…, целиком уходя в совсем другой и дальний микромир. Мир, где он был дома, в одиночестве формул, хитростей и невидимых молекулярных сплетений. Он ушел...
Загородный двухэтажный дом совсем не привлекал внимание со стороны улицы. Вокруг стояли дома побогаче, стремящиеся в замысле своей помпезности вверх и вширь, на своей широте, на временной и сладкой долготе. Владельцы таких домов не интересовались причинами бедности и вопросами нищеты в стране, этим занимался святой Лука на страницах каких-то умных книг и этого было совсем достаточно. Каждый такой богатый дом был удачно исполненной арией Джельсамино и тихим уходом от каких-то нелепых законов для законно зависящих бедных. В поселке, искусственно выросшем у красивой реки и края леса, все было как везде, ничего особенного, кроме медленно проплывающих дорогих англо-немецких машин. Люди, удачно решающие большие дела в Москве и протянувшие хитрые нити за невидимый рубеж, старались жить за городом в собственных домах, а не на просторах огромных спальных районов многоэтажек с забитыми мусоропроводами, бледными лапочками и запахом мочи в подъездах. Там жили менее удачливые по приговору судьбы их странного времени долгих испытаний. Тишина загородного поселка была умиротворенной. Иногда она нарушалась человеческим шумом или поскрипыванием сосен в такт ветру.
Он купил этот дом четыре года назад обратившись к юристу, который и совершил эту покупку. Здесь ему думалось лучше, чем под пьяные крики алкогольгидрогеназы, умирающей печени и давно мертвой души дяди Васи, живущего этажом выше в серой девятиэтажке, похожей на брошенный детьми кубик. Его кураторы, конечно же помогли, прекрасно понимая, что многоэтажные дома - это муравейник подчинения, психотронное оружие, постоянный стресс годами и полное разрушение передовой мысли. Он был уверен, что собственный дом - это самый главный трофей и победа над замысловатостью усложненной жизни. Но личные удобства и комфорт занимали его меньше, чем раздумья над законом Тициуса-Бодэ, альфа-пента геометрии и закономерности океанских волн в районе мыса Горн. Он был особенно мыслящий человек, однажды открытый специально натасканным человеком в шляпе, и давно работающий на каких-то продуманных людей. В своих мыслях он ходил по ничейной земле, где-то в подсознании, где нет ветра и горизонта, где нет никого, кроме непойманного эха истины, смеющегося в унисон его мудрым мыслям. Он часто гулял на просторах собственного мозга, уставившись в любимую детскую фотографию. Он был в комнате, но мысли его были далеко в лабиринтах или у открытого окна в черно-белом доме, стоявшем на открытом поле. Он часто посещал этот мыслящий дом, среди застывших пшеничных колосьев, похожих на тонкое стекло. Там, на втором этаже воображаемого дома, постоянно было открыто окно, и кто-то застилал большую постель с вышитым кроликом на подушке и обязательно оставлял завтрак с закрытыми глазами. Там обитала его любовница –неизвестность и странный дедушка –внук с билетами на заоблачный цеппелин со значком серого свинца… Он стоял у окна собственного мыслительного комфорта и видел, и слышал, запоминал и открывал для себя спрятанные ответы. Затем все ответы он записывал за столом реального мира в существующий блокнот быстрой ручкой из реального магазина и отдавал своему куратору, которого он считал заблудившимся другом. Плотность его ответов потрясала какой-то отдел исследований, о котором он не знал. Ему задавали вопросы, он на них отвечал, долго просиживая у окна нереального черно-белого домика.
Эдуард Михайлович многого не знал и жил здесь среди людей…, и жил там, у окна с аккуратной кроватью и видом на остекленевшую пшеницу. Формула его имени и глупость звукового отчества откликались в голове цифровым рядом, закономерностью букв и обозначением себя на отклик. Не больше. Сколько ему лет он не знал, об этом знала его документарная метрика и люди из какого-то офиса, учтиво увозящие его на работу через множество пропускных пунктов. Когда Эдик молчал, он был похож на серого, среднестатистического задумчивого человека в обыкновенном костюме и информативным взглядом в серых глазах. Но, когда он начинал говорить, большинство людей мало понимали ход его мысли. Какая-то медицинская комиссия написала в отчете замысловатый, состоящий из иностранных слов диагноз, понятный членам этой комиссии, но не ему. Он долго думал над латинскими фразами, звучащими в пустоте его сознания, не как о бумажно-медицинском приговоре, а как о выгодной ширме его дельнейшего существования. Перепроверив все термины на особой программе компьютера, он вывел формулу хитрых докторов. Этот диагноз для него был пылью в работающем проекторе его жизни. Его человеческое восприятие окружающего мира и происходящего вокруг медленно перемещалось от нормы до загадочных тирад. Он знал, как отличить длинные рукава смирительной рубашки, от длинных рукавов скомороха Петрушки, он знал, как слышать пустоту во время ее наполнения. Он знал ту грань содержания, которая многим живущим совсем не нужна. Ту самую грань, которая заставляет, однажды, остановиться и не думая о модных бутербродах в Макдональдсе, открыть себя заново в мире Броуна. Ту грань, над которой нужно сидеть и думать, размышляя во все стороны открытых законов. Ему было удобно и комфортно получать ответы на вопросы, звучащие от людей. Он знал, где их брать, что видеть, над чем смеяться внутри и как защищать себя от чужих хитростей и планов. Ему больше не нужно было целовать лягушку, чтобы появилась царевна или балованная королевична. В его жизнь пришли совсем другие времена…
Ресторан был знатный, обрамленный портьерами королевских цветов и с необычным меню. Певица затягивала своей песней в красивый омут, выкручивая резко очерченными бедрами сразу по восьми сторонам света. Она играла распущенными волосами, заводясь сама и заводя танцующих мужиков на непристойные сладкие мысли. Она была похожа на красивую волосатую конфету. Голос у нее был настоящий и немного разнузданный с сексуальной поволокой открытого зефирного декольте. Певица была монументом внимания и нравилась всем, кроме осознанно некрасивых женщин и осознанно неуверенных в себе мужчин. Народ в ресторане исполнял старинный ритуал накачивания адреналина во все вены, рыскал глазами и глотал обработанную спиртом воду вместе с салатами. Все нагоняли личный градус улучшенного мира и в танце исполняли вертикальные движения, чтобы чуть позже перейти к горизонтальным. Сигаретный дым медленно поднимался к люстрам, вытравливая совершенно несчастных мух, залетевших случайно на собственную погибель. Хаос набирал свои обороты по тяжелой пружине самого хаоса. За уютным столиком на небольшой возвышенности сидела она, разглядывая зал в поисках нестандартных приключений, угощений и затяжной интриги. Тонкой рукой с накладными ногтями, разрисованными по последнему слову извращений моды и больного гламура, она тянулась к тонкому бокалу с одиноким шампанским. В свете соседней лампы ее рука красиво держалась за стекло с вулканическими пузырьками. Браслет на запястье играл свою арию привлекательности, отсвечивая в разные стороны каменными лучами. Она играла нудную роль паука в засаде с целью и даже с задачей исполнения своих прихотей, чаяний и желаний. Блуждающий официант с умным лицом, гуляющий между столами с подносом, изредка поглядывал на ее столик, ожидая заказ. Но сигнала не было, паутина молчала. От скуки, она хотела убийственного спид болла или кокса, чтобы отодвинуться от реальности белых, занудных скатертей. В ней медленно просыпался волк. Он был не серым, как у всех, он был альбиносом с ядовитыми белесыми глазами и конфетной слюной. Волк, ожидающий много сладкого в ярких обертках...
- Это было бы не оригинально…! – появился справа быстро подсевший мужчина с наглыми глазами и в белоснежной рубашке цвета самой верхушки Эльбруса. Голос у него был бархатный с доверием к нему сразу. От него исходил волшебный запах неизвестных науке цветов, вперемежку с таинственностью умного графа Монте. Они посмотрели в глаза друг другу, как два изголодавшихся наглых питона. Они уже понимали, что жить, это все-таки хорошо! Он уверенно и быстро поднял руку, на которую сразу отреагировал официант с умным лицом.
– Гарсон! -быстро обратился он к официанту своим уверенным голосом. – Принесите нам, будьте любезны, холодного шампанского с карамелью, лучший сорт, два бланке в соусе бушамель, присыпанный шеврез и два кокитт в соусе руй!
- Руй…? Я прошу прощения, но у нас такого отродясь…, - в растерянности вставил умный официант, правильно подыграв мужчине.
- О! Но шампань-то у вас имеется? – с удовольствием глядя в глаза девушке, продолжал он.
- Да, конечно!
- Несите, со льдом! Лед отдельно, ананасы кубиком, тоже отдельно, пожалуйста, любезный! И шесть тигровых креветок в горячем оливковом масле… с запахами океана…
- Момент! –быстро отреагировал официант, слегка улыбнувшись. Он понимал больше, чем выражало его лицо.
- Ну, наконец-то я могу спросить. Что было бы не оригинально? Вы так сказали, появившись неоткуда! – с удивлением в глазах, рассматривая его позолоченные пуговицы на пиджаке, спросила Лора. На пуговицах был отпечатан знаменитый шотландский сорняк.
- Это было бы не оригинально, если бы я подошел как все и сказал: «Сударыня! Разрешите к вам присесть!» или «Мадам! Разрешите с вами познакомиться!» или «Мисс! Разрешите вас угостить шампанским!». Это все не по мне... Вы мне понравились теплотой вашего взгляда и невероятными глазами. Разве можно устоять перед такими чарами. Устоять то можно, но не нужно! Необходимости в этом нет... Тем более, что вы сидите одна и ждете такого, как я, даже лучше…
- С чего вы взяли, что я кого-то жду? – Лора подняла бровь.
- За последние двадцать минут вы четыре раза доставали из сумочки зеркало и поправляли макияж, вы восемь раз переглядывались с официантом, который хорошо вас знает, а вы его. Вы по очереди снимали туфельки и ставили стопу ноги на пол, потому что туфли совсем новые и они вам жмут. Вы разминали ваши пальцы на ногах и все, кто сидит уровнем ниже, чем вы, это могли заметить. Но заметил только я. Вопрос: какая девушка придет сама на час раньше и будет сидеть, и ждать молодого человека, ни разу не позвонив по мобильному телефону и не рассказав ему, какой он плохой мужчина? Это же какая-то неправильная девушка была бы. Я бы сказал нестандартная... Добрый вечер, Красавица! Простите, что не спросил Вас, будете ли Вы шампанское и жителей морей с длинными усами, вкусным мясом и с полосатым тигровым отливом. Я принимаю решения сам, для себя и для той, кто рядом…
- И много рядом… таких? – быстро спросила она.
- А разве много таких красавиц, как Вы? Я вижу только одну, перед собой. Вы знаете, куда мы сейчас с Вами пойдем?
- Куда? –неуверенно спросила девушка. Облизывая верхнюю губу.
- Мы идем танцевать! – он быстро встал и, взяв ее за ладонь, привлек к себе.
Она молча покорилась, даже не думая, нужно ли ей покоряться незнакомцу или нет. Она уже летела над собой и над собственным разумом, от осознания того, что он именно такой, какого она хотела всю сознательную жизнь. Его ямочка на щеке снилась ей много лет, оставляя капли горячего пота на ее ночном лбу. Он был умопомрачительно хорош и опасен... Так твердило ее сердце, качая кровь по приказу увиденного глазами. Английский знаменитый дуэт выводил гармонию знакомой песни, укладывая его крепкие и романтические ладони на ее талии. Она дрожала так же, как в пионерском возрасте, когда первый мальчик обнял ее за талию. Лариса понимала эту дрожь, принимая ее всем сердцем. Она улетала в его руках, растворяясь в музыке и запахе его белоснежной рубахи. Она дрожала в предвосхищении чего-то захватывающего, неизвестного и желанного. «Я целую твои слезы… я верну каждую слезинку в твои глаза, и они будут еще прекрасней… не плачь, я люблю тебя навсегда…» - пел английский дуэт на умопомрачительно правильном английском языке.
Отклонением от нормы называют многие болезни, среди них и шизофрения. Это такое же рядовое испытание, как и все на земле. При этом никто не знает, что такое сама норма, но надеется в глубине души, что… Испытанием можно назвать все, что внезапно приходит и остается, сопровождая разум или уничтожая его, медленно и быстро. Оно приходит, как будто кто-то нажал на новую кнопку исполнения неизвестной программы. Никто и никогда не вывел аксиому пограничного состояния, потому что врачи не шизофреники, никогда так и не смогли заглянуть в микромир обозначенного больного. Они могут рассуждать, но никогда не утверждать, что нейрон номер один миллиард двести сорок миллионов триста семьдесят семь тысяч двести четыре, не работает, вдруг и почему- то. Они его не видели! Они не знают, с чем он соединен! Они теоретики. Они просто ТЕО…
Он стоял перед зеркалом прекрасно понимая, что световые фотоны его освещенного контура и затемненных полутеней, отражаются на полированной поверхности. Отражаются невидимо переползая в пространстве от поверхности его кожи на полированные зерна стекла. Никто и никогда не видел этого движения частиц на зеркала, никто и никогда. Он уходил глубже в собственных рассуждениях, он учитывал будущее отражение его лица в обыкновенном зеркале, стоя в воображаемом мире возле подушки с кроликом у окна на стеклянную пшеницу. Ему было удобно, надежно и спокойно в этом мире, где никто не задавал ему личных вопросов, ни умных, ни глупых, где стояла полная звенящая тишина. Иногда ему казалось, что красивый и гармонично вышитый на подушке кролик подмигивает ему одним глазом, щелкая выпирающими двумя зубами. В щербинке между ними застряло что-то ярко-оранжевое, напоминающее кусочек морковки. Красные глаза пушистого зверя, внимательно наблюдали за его лицом, напоминая сосредоточенность хищника, а не вегетарианское создание. Кролик ждал терпеливо и уверенно, он чего-то ожидал своим кроличьим умом, по ту сторону человеческих пониманий…
- Энтропия- мера вероятности осуществления какого- либо микроскопического состояния, а также экспликации феномена альтернативности…- бубнил он себе под нос и быстро записывал корявым почерком в блокнот.
Он поднимал голову и вслушивался в тишину. Иногда ему казалось, что кто-то поднимается по ступенькам наверх или спускается по ступенькам вниз. Это были его осознанные галлюцинации, которым он улыбался про себя. Они возникали из-за молчаливо спящих ушей. Уши не работали, они поглощали тишину и не найдя ни одного звука, чтобы сообщить ему в мозг, успокаивались. Но мозг сочинял, он искал то, чего нет, он сигналил сам, поддерживая систему обеспечения и оправдания существования ушей, как нужного органа. Тишина была опасней, чем любые звуки, дающие картинку анализа и выводов безопасности существования. Тишина была гораздо опасней. Нет звуков, нет выводов о пространстве. Вакуум…Эфир…Мысль…Пространство…
- Между поверхностью тела самой ракеты и воздухом, я создаю плазменную активность, благодаря которой, все параметры ракеты сразу изменяться, уничтожив навсегда само понятие какого-либо показателя трения! - снова бубнил он под нос и быстро строчил в блокнот. –Таким образом, каких бы размеров не была ракета, она превратиться в часть эфирного мира с неограниченной скоростью и полетными показателями… Я ее вписываю в сам воздух, я ее вставляю в единое состояние с окружающим эфиром, выраженным в предыдущей записи.
За окном его воображения пошел тихий дождь. Он был слегка синеватым, потому что прозрачный дождь всю жизнь казался ему грустным. Он оторвал взгляд от блокнота и посмотрел на поле. Стеклянные колосья пшеницы принимали удары капель, издавая ксилофоновые звуки. Полилась музыка, заказанная кем-то. К окну подлетела бабочка. Она быстро уселась на подоконник и сложила крылья вместе над ее телом. Капли голубого дождя попадали на ее крылья и стекали вниз по бокам. Она стояла, слегка проседая на тоненьких ножках от очередного удара капли. Он посмотрел на положение ее крыльев и быстро начертил правильную длинную линию какой-то лопасти, сделав запись чуть ниже «верхний абрис кавитационной полости при соприкосновении с водой обтекаемость равна верхнему пределу, но еще без применения плазмоидов». Он продолжал работать за столом в реальном доме и реальной комнате. Глаза его были закрыты, он был не здесь, он был там, один, у окна с голубым дождем и дрожащей бабочкой. Ему не нужна была спец программа проникновения в мир редких ответов, он там жил…, в этой программе, принятый ничейным домом, подушкой с кроликом и даже дождем. Он мыслил, как они и не мешал им существовать, он ничего не менял, меняли его, медленно и загадочно, отдавая ответы на вопросы, как подарок к чьему-то Рождеству. Он продолжал бубнить себе под нос. Он писал быстро, как будто проливал шампанское на стол, шампанское, которое никогда не капало на пол.
- Чтобы понять сущность подушки с кроликом, нужно встроить каждый свой атом в кролика, нарисованного и несуществующего. Встроить свою сущность в хлопок или лен, покрывающий саму подушку, услышать ее чистоту и предназначение. Бабочка уже дала мне подсказку, дождь и стеклянный ветер, качающий пшеницу, тоже. Нужно всех благодарить, всех, всех, всех…
Он открыл глаза. В окне качались ветки дерева, обыкновенное темное облако меняло форму. Дождя не было и ветра тоже. Ворота были закрыты. Машины, на которой его жена Лариса уехала в подруге, во дворе не было. Он был один в доме с сумерками у стены. Его дом излучал тишину.
Женское одиночество- это эфирная субстанция. Это унылое желтое волшебство быстро меняющее окружающий мир. Его женщины ненавидят, но регулярно оказываются в его объятиях. Одиночество от слова «один» - это временная энергия, оно становится навязчивым и невыносимым, когда одиночеств много, они рядом и ничего с этой формулой поделать нельзя. Оно зовет забыться шерстяным пледом и книгой. Пледом и книгой, пледом и проклятым телевизором, пледом и кофе и еще полной пепельницей сигарет…, коньяком и слезами, даже горькими слезами, под радостный хохот чужого отсутствия одиночества под окном. Лариска ненавидела свое одиночество при живом муже на втором этаже. Он был постоянно занят, что-то писал, иногда рассказывал словами, которых она никогда не слышала и не понимала. У них не было детей и, однажды, он сказал ей словами великого дворянина, толстяка с отдышкой, по имени Ги: «Если в сорок лет по дому не бегают и не смеются дети, то по дому начинают бегать и смеяться приведения!». Он был странный, её муж, он был очень странный, и она вышла замуж только по расчету. Маленькому и скользкому расчету, не работать и иметь все. Она рассчитала этот брак, как полет блестящей ракеты к той самой звезде Глиссе 581, о которой он ей все время рассказывал. Но астрономия ее не интересовала, она занималась земными расчетами своего счастья, супер счастья, нано счастья, чужими руками очень странного мужа… Он делил с ней прекрасную финскую крышу, много горячей воды и большое пространство дома, где для двоих было очень много места. Порой она ловила себя на мысли, что ненавидит его. Ненавидит за его отрешенность и постоянное пребывание в каком-то далеком мире, куда ей путь заказан и нет ни одного входного билета. Она просто жила, наслаждаясь полным отсутствием работы, занятости и каких-либо интересов. Она просто жила, просыпаясь в одиннадцать часов утра, а то и позже, часами просиживая в ванной и рассматривая длинные ногти. Она вела жизнь планктона, не задумываясь о завтрашнем дне и о сегодняшнем тоже. У нее был Он, ее Кролик, как она его прозвала про себя, из-за выпирающих двух передних зубов верхней челюсти. Иногда между его двумя зубами застревал кусочек морковки и она, сидя на кухне, начинала смеяться, мысленно пришивая к его трусам мягкий хвостик. Разглядывая его лицо в очках, его нос и руки, она ненавидела все это с каждым днем все больше и больше, живя мыслью о собственном лекарстве против него.
Лариска даже не подозревала, что покупала это лекарство для своей души, совсем не в аптеке, а в хозяйственном магазине у лживой одинокой тетки, с зубами из золотого железа. Она многого не понимала, проигрывая свои дни на подмостках одинокой семьи без детей и без лекарственных слов. Она никогда не читала книг и не черпала оттуда разнообразный и бесценный опыт поведения других женщин, она развивалась сама, медленно, критически медленно… Она считала, что думать - это грустно. Лариска дружила с Вероникой, настоящей бизнес –леди, как о ней говорил народ. У Вероники был магазин под названием «Шальная Леди». И никто, никогда не задумывался о том, что само понятие слова «Леди», уже полностью отрицает, что она должна быть почему-то «Шальной» и заниматься любым бизнесом. Они обе понятия не имели, что Леди, это старинный, английский элитный статус высокообразованной, культурной, правильно и медленно говорящей, имеющей невероятную осанку и самодисциплину, одетую на уровне изысканности, всегда с прической женщины! А не обыкновенной торговки с накладными ресницами, курящей, разговаривающей матами и зарабатывающей на прибавочной стоимости результатов чужого труда. Она постоянно носила распущенные длинные волосы, которые часто обмакивались в суп или в чашку с кофе. Для любого здравомыслящего человека Вероника была обыкновенным механиком- водителем цыганского танка. Но она наслаждалась изуродованным русским статусом, английского олицетворения Добродетели! Они обе не знали, что словосочетание «бизнес-леди», это настоящий несочетаемый идиотизм, фальшивая массовая истерия, клише и смешное определение того, чего в природе быть не может. А еще они мечтали стать «светскими львицами», определением еще более глупым для не осознающих себя масс. Ни в коем случае не светскими собаками, скунсами или утконосами, только львицами! Клише для глупости на их уровне срабатывало очень быстро и превращалось в нечто особенное. Какие странные люди, им нужно красивое определение статуса. Статус простого человека их давно уже не устраивал. Лариса и Вероника свои идеалы получили вне какого-либо приличного заведения, они их поймали на всеобщем сквозняке безграмотности и подражания совсем чужой и очень далекой жизни. Вероника была ей интересней, чем ее Кролик, это был ее мир: понятный, пафосный и быстро пролетающий мимо, как колибри…, навсегда…, каждый день. Лара сама крутила свою женскую трубу с калейдоскопом, разглядывая замысловатые узоры и переливание цветов, при этом полностью не осознавая мир, окружающий ее. Она была планктоном, нашедшим теплое течение сладко засахаренной воды и несущим ее куда-то дальше, в мокрый эфир пространства с коротенькой метрикой собственного существования. Она была уверена в своем завтрашнем дне, даже не подозревая, что ее завтра, уже не существует в списках Бога.
Их дом стоял у самой дороги отделенный красивым сплошным забором от некрасивых прохожих и красивых машин. Кролик часто подходил к забору открывал дверь и вглядывался в проходящий народ. Со стороны…, просто стоял человек и смотрел на улицу, делать ему нечего, вот и стоял… И никто не знал, что мужчина в очках, стоящий у забора, проводит заключительные эксперименты по редчайшей теме проникновения во всё…
«Все, кто идут пешком, это обслуживающий персонал в богатых домах. Они уже отделены от таких же, как они людей, но хозяев. Они разделены удачей, развитием событий собственных судеб, скоростью исполнения собственных желаний и направлением неписаной кармы их душ. Богатые, такие же, как и их обслуживающий персонал, но только с уровнем испытаний намного большим и опасным!» - раскачивал свои мысли Кролик. «Богатые берут слова на прокат, потому что у них вербальный день, их слово имеет большее значение, чем у садовника, слесаря или прачки. Им нужно постоянно говорить, чтобы иметь влияние на мозги исполнителей, которые есть части механизмов зарабатывания денег. Они должны постоянно искать новых врагов, а враги искать их, для того чтобы выливать словесную пену друг на друга и создавать процесс энтропии. Так происходит встраивание друг в друга у них, в единый игровой клубок всеобщего времяпрепровождения для удачи. Я пошел другим путем, который мне посоветовал кролик на подушке в темно-белом домике моего мозга. Вот проходит мимо кинетический специалист или по –простому: слесарь. Я вижу, что он зол, он недоволен собой, его зависть брызгает в мозг черными чернилами и уродует его еще больше. У него дома нет изобилия, к которому стремиться любой нормальный человек со времен кроманьонцев, он переживает это. Он видит каждый день изобилие в богатых домах, но он не видит там больше ничего. Этой схеме неравенства уже сотни тысяч лет, и никто искренне не остановился. Он не видит, что в богатом доме живет дух измены, нелюбви, раздраженности, лжи, лицемерия, одиночества и огромных возможностей все это развивать дальше. Он видит другое, мертвое, блестящее и материальное. Какой мудрец так разделил людей на искушения? Невероятный эксперимент, просто гениальный! Конфронтация на уровне зависти, пожирающей внутренности и черные нити нервов. Как слаб человек, хоть и может раздавить трудового муравья до смерти…».
Слесарь остановился и посмотрел в небо. Он поставил сумку на землю и обернулся вокруг. Кроме мужика в очках, стоявшего у забора, он не увидел больше никого. Он быстро снял туфли, носки и босиком пошел по траве. Слесарь нагибался у каждого одуванчика и нюхал его, получая невероятное наслаждение. Затем он подошел к дереву и, обняв его натруженными руками, закрыл глаза. Он излучал мир и покой, выбрасывая из своей головы липкую субстанцию, которая не давала ему спать по ночам. Он обрел свободу от вонючей и липкой гадости под русским определением- зависть. «Нельзя найти новый путь, идя по старой дороге!» - мелькнуло у слесаря в голове и растворилось в запахах леса. Теперь у него будут совсем другие сны… и это снова сделал я!
- Все работает! Как я и предполагал, как меня научил Кролик на подушке! –прошептал Он и улыбнулся. «Еще хочу попробовать. Мой мир, это то, во что я верю!» - его мозг медленно перешел в сумеречную зону анти сознания. «Какое счастье, что я учился в школе плохо… Боже мой, какое счастье… Я оставался собой и не следовал их тупым постулатам. Школа формирует привычку следовать властям, она вырабатывала рефлекс следовать приказам сверху, отнимая полностью свое мнение, отличное от мнения власти. Я себя сохранил, я себя сохранил…» - стучало в висках давление крови. Кролик повернул голову и увидел машину быстро мчавшуюся по шоссе. Машину черную и блестящую, как катафалк. Она везла своего водителя прямо на тот свет, до которого оставалось совсем немного движений стрелки. Кролик уставился на водителя сквозь стекло и трансформировал себя в его мозг. Он вошел туда через правый глаз, быстро и медленно, с готовым приказом остановить немецкую сталь. Машина быстро остановилась и водитель, открыв дверь, выскочил из нее наружу, трясясь от страха. Он закурил и стал оглядываться по сторонам, заметив только мужика в очках у красивого забора. Он не знал, что этот мужик в очках, редкий человек, знающий, как уйти от ловушки глупых поступков…
- Ага! Это уже побочное явление! –прошептал Кролик, поправив очки и улыбнувшись. Он закрыл глаза и мысленно внедрился в мотор Мерседеса, увидев там массу хитросплетений чужой инженерной мысли. Мысленно он что-то там открутил и, развернувшись, захлопнул за собой дверь. Эксперимент удался уже два раза. Подняв голову вверх, Кролик увидел на сосне сидящую ворону. Он посмотрел на нее внимательно и ворона быстро спикировала к нему под ноги. Она стояла без движения, глядя вверх, ему в лицо и моргая черными бусинками глаз…
- Что скажите, Сударыня Воронцова? Как самочувствие? Хотите кусочек сальца? – спросил он, улыбнувшись. – Пусть эти дураки продолжают думать, что я шизофреник, так удобней, не правда ли, птичка?
Лариска посмотрела на часы. Время исчезло и растворилось в пространстве, скользнув в утреннюю неизвестность. Она прочувствовала каждую секунду своего дыхания с этим мужчиной. Такого секса у нее не было никогда. Ее головной мозг черным фломастером зачеркнул ближайшее прошлое, и она жила только сейчас, медленно возвращаясь в реальный мир. Он был в ванной. Вода стучала по кафелю сплошной мокрой мелодией. Его терпкий запах стоял в воздухе обнимая подушку и ее волосы. Ей страшно захотелось пить и она вспомнила о бокале с недопитым мускатным шампанским, стоявшим у большой и толстой кровати. Лариска хотела повернуть голову, но у нее ничего не вышло. Она отдавала приказ повернуться всем телом и встать. Ничего не произошло. Странное чувство проникло в голову вместе с необъяснимым страхом. Она захотела немедленно встать, но снова ничего не получилось. Все ее тело, было скованно какой- то мягкой железной силой. Она лежала и моргала, глядя в потолок и ничего не понимая. Раскрыв рот, она попыталась крикнуть или даже заорать. Но звука не было, хрипа не было, кроме дыхания не было ничего… Лорка лежала обездвиженная на шестом этаже огромной гостиницы в номере с самой отвратительной цифрой -118, уже давно известной в определенных кругах, как личная цифра Смерти. Вода перестала биться в истерике и затихла, спрятавшись в никель крана. Он вышел из ванны: тренированный, красивый и наглый… Подойдя ближе и не обращая никакого внимания на нее, он взял телефон и ткнул пальцем в дисплей. По его спине стекали струйки нейтральной воды, отблескивая и отражая утренний солнечный свет. На правом плече была надпись, которую она не смогла разглядеть в темноте прошедшей ночи и страсти. А под надписью, широко открытая, огромная пасть медведя, с клыками и розовым языком. В пасти, стоял зажатый человеческий череп, рассматривающий мир насилия пустыми, давно потерявшими глаза, темными дырами…
- Все готово. Через десять минут можно эвакуировать! - отчеканил он, выбивая каждое слово тренированным и безразличным голосом. Он стоял голый, повернувшись к ней спиной и смотрел в окно. Она снова постаралась шевельнуться. Ей показалось, что в комнате чем-то запахло, это пахли его мысли, мысли о выполненном долге и законченной работе. Лариска почувствовала, как слеза наполняет глазной резервуар и, быстро перелившись через ресницы, убежала по щеке вниз. Она догадывалась по звукам его существования, что он щелкнул крокодиловым поясом, одел пиджак и застегнул на руке золотой «Grisogono». Подойдя к кровати, он бросил в пакет два бокала и пустую бутылку шампанского, затем туда же бросил пепельницу с окурками. Ни сказав ей ни слова, он оставил дверь приоткрытой, скрипнув дисциплинированным новеньким замком.
Наступила тишина, тишина одиночества анестезии, неизвестности и пустоты. О чем думать и размышлять она не понимала, из-за внутренней дрожи и холодного, железобетонного страха. Она была в панике… Мозг отсчитывал десять минут, о которых он сказал по телефону и ее маленькая логика, подсказывала ей, что сейчас сюда кто-то придет. Придет, чтобы ее «эвакуировать». Странное слово! Если бы люди видели все слова в разных цветовых гаммах, то слово «эвакуация» было бы белым, облегчающим опасность с надеждой на сохранение жизни. Но ей казалось, что приближается что-то ужасное, невероятно отвратительное, без продолжения чистого воздуха. Её женская интуиция включилась на полную мощь, мозг звал на помощь, часы отсчитывали минутные круги. Жизнь рисовала свою совершенно неизвестную никому картину. Таков был сценарий, нарисованный из дальней тени кем-то существующим, дышащим таким же кислородом, как и она. «Пути Господни неисповедимы…» - мелькнула в ее голове бабушкина фраза. Но она не знала продолжения этой фразы! «…но если они для кого-то, исповедимы, то это тоже Господни пути!». Мобильный громко разрывался, вереща пустую песенку известной одинокой куклы с кокаиновыми глазами. Мобильник дрожал быстро, подпрыгивая на поверхности и отстукивая веселые кладбищенские ноты. Это был звонок не мобильного телефона, а самой судьбы. Тихо открылась дверь, и кто-то вошел в комнату…
Седой человек сидел за столом. Он не курил, потому что руководил своими желаниями и берег свое здоровье. Он смотрел на белоснежные манжеты своей рубахи и на новенькие часы, сделанные не в России. В моменты внутреннего анализа, его глаза жили отдельной жизнью и просто занимали себя переходом от одной картинки к другой. Он думал, плавно переходя в широкие размышления с анализом. Накануне он получил докладную, описывающую интересный факт жизни его подчиненного. Подчиненного, стоявшего у окна и ожидающего начало разговора, от которого зависело слишком много, чтобы пропускать такие доклады мимо пальцев, глаз и разума. Из текста следовало, что Листопад, пригласил на загородную дачу своих друзей, перед тем, как зарезать и освежевать молодого поросенка, он вымыл ему пятачок и, взяв поросенка в руки, вцепился в его нос зубами. Несчастное животное орало на всю округу, разрываясь от боли, а Листопад смыкал челюсти, ощущая медленный хруст носа жертвы. Затем поросенок умер от болевого шока у всех на глазах. Все были поражены, глядя на окровавленное лицо Листопада. Седой размышлял во все стороны о поведенческой структуре подчиненного, стараясь все списать на его тяжелую работу в Афганистане, но списать не получалось, не хватало логики и открытого будущего такого офицера. Нормы не было, был тяжелый сдвиг психики в реально больничную сторону обыкновенной психушки. Сумеречная зона его поступков, упрямо диктовала немедленные трезвые выводы…
- Листопад! Что скажешь о вчерашнем дне нашего подопечного? – спокойно спросил Седой, глядя на одинокую и провокационную ручку на столе.
- Ха! – быстро отреагировал стройный модник у окна с водянистыми глазами. – Его ум разрабатывает очередную концепцию подготовки аэродрома для приземления осенних листьев! – выпалил подчиненный, автоматически прилизывая виски своими пальцами, и наслаждаясь собственным остроумием.
Седой медленно поднял глаза и посмотрел на своего подчиненного, как на помойную крысу.
- Ты мне напоминаешь отрывок из «Полковнику никто не пишет» особенно то место, где Габриэль Маркес пишет о социальных хамелеонах. Вместо того, чтобы наслаждаться собой, ты бы вник в человека, который нужен государству не меньше, чем новый танк или подводная лодка. Я же все вижу, я даже знаю, насколько ты ненавидишь замысловатость и приказы в нашей работе. Я знаю, что ты думаешь и как ты выполняешь поставленные задачи. Я думаю, что наш объект нужно перепоручить совершенно новому работнику, который со всей серьезностью отнесется к уникальному объекту нашего изучения. Тебе я назначаю обширную экспертизу у наших психиатров по нескольким причинам. Первая: я совершенно убежден, что твое место в другом подразделении, которое не занимается тонкой умственной работой с проникновением в ментальный мир объекта. Далее…, ты давно уже создаешь психологическую проблему, нарушая баланс моей работы, и я, даже не скрываю этого... Я не думаю, что сейчас, тебе нужно что-то мне рассказывать, занимать время и пробовать меня переубедить, ты же знаешь, что это бесполезно. Я всегда принимаю решения только имея на руках факты и ничего больше…, кроме самых прямых и упрямых фактов. Твои речи всегда напыщенны плесенью эгоизма и самолюбования. Мне дано право вести эту операцию, и я доведу ее до нужного результата, но без тебя. Все отчеты мне на стол и свободен..., пока. Да! – добавил седой человек, слегка улыбаясь. – Подумай на досуге, почему все молодожены после ЗАГС-а выпускают на волю обязательно белых голубей? И никто из молодоженов никогда не выпускал двух черных летучих мышек? За что голубям такая честь, они ведь гадят всем на головы? Трудно найти человека, на которого нагадила бы летучая мышь, не так ли? Когда будешь искать правильный и логический ответ, не предлагай никогда сырой вариант о том, что такие молодожены просто сошли бы с ума. Любой здравомыслящий человек, может выпустить на волю летучую мышь, голубя, скумбрию, крысу и даже живого маленького поросенка. Я знаю, что мое мнение, не есть божественное откровение для тебя, и все же… Чтобы через семь минут, документы по «Кролику» были здесь, исполнять!
- Почему семь? Шеф! – растеряно спросил подчиненный,
Уважаемый читатель! Продолжение на авторском сайте!