У нее на первой кнопке телевизора висела «Культура». Проснется, пойдет на кухню кофе варить и включит своё Повороти: скрипки орут на весь подъезд.
Дворник Тимофеич скребет метлой по асфальту, а потом плюнет, позвонит ей в квартиру и взмолится:
— Тамара Ипатьевна, выключи свою симфонию.
— Быдлота, ты Тимофеич, — ответит та и звук приглушит, но не сильно.
Правда через час-другой Тамара Ипатьевна засыпала, но телевизор так и продолжал гундеть на весь двор.
Образование у Тамары Ипатьевны — семь классов и железнодорожный техникум. Книги не читает, (хотя в серванте стоят), но внуков держит в ежовых рукавицах: в театр водит, в кружки, на секции. Выписывает «Новый мир» и «Молодую гвардию».
Меня всегда поражало, кто вдолбил ей в голову, что благочестивая старушка должна читать «Новый мир» и слушать «Культуру», а не сидеть на лавочке, лузгать семечки и обсуждать молодых стерв.
Я удивлялся, с каким трудом ей давался образ культурного человека, потому что вокруг газеты, радио и телевидение разрешили простому человеку быть самим собой.
Но Тамара Ипатьевна оставалась верна заветам своей благопристойной молодости, прошедшей во времена отсутствия сексуальной революции и присутствия деятелей мировой и отечественной культуры как светочей интеллектуальной мысли.
Эта вечная борьба Тамары Ипатьевны с естеством вызывала если не раздражение, то уважение.
Когда я приходил с работы и прислушивался, как она за стеной отбирает у девятилетнего Петеньки планшет Apple с танчиками и заставляет читать «Робинзона Крузо», то приходил если не в недоумение, то в восторг, словно я видел, что где-то там за высокими горами и неведомыми далями еще живут в трудовом русском народе настоящие подвижники духа, пытающиеся спасти мир от наступления цифровой цивилизации.
Сегодня я вышел на лестничную клетку, а там, у почтового ящика стоит Тамара Ипатьевна, читает бесплатную желтую прессу. Ну, вы знаете, все эти ведуньи анджелы, третий глаз, испорченная карма и живая вода по требованию.
Она немного опешила, увидев меня, даже отвернулась, будто не заметила, но когда я кашлянул на весь подъезд, обернулась, покрасневшая, и говорит:
— Вот, Степаша, пишут всякую белиберду, — но газету почему-то не оставила на подоконнике, как мы все делаем, а сунула в бездонную сумку, висевшую на плече.
— Осень, — отвечаю, — Тамара Ипатьевна, — осень, сегодня плюс шесть, а завтра вообще ночью заморозки.
Она посмотрела странно, словно я балабол, и прошла мимо меня, звеня ключами, открыла замок и вошла в квартиру.
Вечером я долго лежал в спальне на кровати и ничего не делал. Футбола по телевизору не было, за пивом по холоду бежать не хотелось, да и до зарплаты денег оставалось немного, жена моя задерживалась допоздна, а дети выросли и живут отдельно.
Я смотрел на рыжее пятно на потолке от протечки сверху и думал, что окружение давит на нас намного больше, чем нам кажется. Как мы не бьемся над своей сущностью, но общественные институты так сильно влияют на наше мировоззрение, что чтобы сохранить важное и трепетное надо прилагать чудовищные усилия.
Я встал и подошел к окну. За стеклом веселая желтоперая синичка в кормушке клевала кусок сала. Пес Боярышник бомжихи Черепахи прыгал за детьми и радостно лаял в стылое осеннее небо. Еще немного и я бы что-то понял для себя и почувствовал что-то важное и нужное, но в это время с работы пришла жена, и я поплелся на кухню разогревать борщ.
Из-за стены раздавался тупой бубнеж Моцарта, сквозь который прорывались резкие крики Тамары Ипатьевны, требующие от Петеньки любви к высокому и прекрасному.