Удушье главы - 1-2

Юрий Гутнов
Страшная весть из уст начальника Чека тихо прозвучала в доме Прасковьи: «Отряд под командованием Тимофея Пальчикова попал в засаду, живых нет».
Ужасное известие подкосило и без того шаткое здоровье Прасковьи и двадцать  четвертого января 1924 г. в четыре часа вечера она умерла. Пошла горлом кровь - горловая чахотка. Сидит Анюта на кровати, держит мамину голову на руках и кричит. Не верит, что она умерла, глаза у мамы открыты.
Схоронили Прасковью соседи, а родной дом Анюты забрала младшая сестра отца Фрося. Старшая сестра Маруся вышла замуж за сорокалетнего владельца двух мельниц и как это бывает с самостоятельными женщинами, поздно вышедшими замуж, стала почти зеркальным отражением деятельного мельника, которому лишней рот был не нужен. Правда, когда он оставался сутками на мельнице, что случалось довольно часто, Маруся находила Анюту, вела в дом, кормила, пряча предательскую слезу и оставляла ночевать. Это и спасло в холодную зиму. Летом ночевала под заборами или под лодками на берегу Дона, где её и нашел мамин товарищ по партии дядя Котя и определил укладчицей папирос на табачную фабрику.
Денег не платили, зарплатой был паек - булка хлеба и пол-литра молока. Первое время спала в сторожке, но вскоре ей дали койку в общежитии и определили в вечернюю школу. Теперь Анюта приходила к тете Марусе, даже когда её муж был дома, чтоб хоть чуть-чуть добрать родственной любви, что недодала судьба. 
Пятого мая 1926 году Маруся родила сына и назвала Иваном. Анюте нравилась присматривать за малышом, представляя себя его мамой. Пугал только непонятный страх, что это когда-то случиться, и её, еще даже не начавшийся жизни придет конец.
Однажды, когда Анюте было пятнадцать лет, она нашла Марусю на сеновале. На шее тетки была петля, оставалось только толкнуть табурет, и петля сдала бы настрадавшуюся душу в свой смертельный архив. Анюта не кричала, она просто стояла и смотрела, а её тело пронизывал холод, заставляя кожу покрыться мелкой зябью удивления, ужаса и интереса. 
Наверно её бездействие и заставило Марусю, грустно улыбнувшись снять петлю и тяжело ступить на жалобно пискнувший пол сеновала.
Весь выходной Аня провела у тетки. Вернувшись в общежитие, села за стол и аккуратно выводя буквы, написала заявление в комсомол: Малодушие никогда не овладеет её сердцем и не заставит взять веревку, чтобы так глупо закончить жизнь.      
На очередном собрании Анне торжественно вручили комсомольский билет.
Работа на гильотине резальщицей была тяжелая, требовала силы и сноровки, но здесь платили зарплату. Она даже стала откладывать, надеясь к осени, купить пальто, на которое смотрела каждый день после смены, благо магазин был рядом с фабричным общежитием. 
— Тебя Логинов зовет, — перекрывая шум цеха, прокричала Сара.
— Зайду после смены. — Анна кивнула на стопку картона, что надо было разрезать на полосы и отвезти в цех типографии, где на картон наносили красивый рисунок с надписью: «папиросы Апшерон».
— Это важно, я за тебя отработаю.
Смена Сары кончилась два часа назад, но вместо общежития она пошла в красный уголок, играть в бильярд, куда заглянул секретарь фабричной организации комсомола Логинов, знавший о пристрастии девушек к зеленому столу бильярда. 
Аня шла в кабинет Логинова, собираясь высказать лидеру комсомольцев слывущим «неукротимым тигром  в борьбе с ленью» все, что о нем думала.
— Что от работы оторвал?
Она старалась по лицу Понкрата определить причину вызова во время смены. 
— Во-первых, сядь. Во-вторых, перестань на меня смотреть… так.
— Что в третьих? — Аню иногда смешило смущение, которое она вызывала у парней.
Она села на единственный стул, естественно кроме стула, на котором тревожно ерзал Понкрат, стараясь побороть желание, говорить комплименты, которые он, как сознательный комсомолец считал лицемерными пережитками старого строя.
— Комсомольский актив фабрики… — произнес Понкрат, потирая красную щеку, что настойчиво отказывалась покрываться солидной щетиной даже после третьего скобления бритвы — вчера был приглашён на собрание партийной организации…
Аня насторожилась, и игривость выпустившую коготки немедленно погасила. Все что касалось коммунистов, для неё имело большое значение. Она давно считала себя коммунисткой, конечно в душе. Рожденная матерью революционеркой на конспиративной квартире она предопределяла свою судьбу желанием быть похожей на родителей. — Дядя Котя был там?
— Что ты перебиваешь! Не дядя Котя, а Анатолий Федосеевич.
— Для тебя он Федосеевич, а для меня дядя Котя.
— Пальчикова!..   
— Что Пальчикова! — вспылила Аня. — От работы оторвал. Говорить ничего не хочет, словно я без тебя свою фамилию не знаю.
— Или перестаешь  перебивать или на следующем собрание я ставлю вопрос…
— Что ставишь? — Аня поднялась со стула. — Это что же получается. Ты, гад, себя царьком почувствовал, после того как мы тебя избрали? 
— Ну, чего ты ругаешься, — тоскливо произнес Понкрат. — Я хотел сказать ставлю вопрос, чтобы тебя отозвать…
— Куда отозвать? — вроде утихая запалом, Аня подозрительно осматривала комнату, на случай если придется Понкрата бить по голове за неправильное поведение.
—  Как всегда, всю торжественность момента испортила. — Понкрат устало достал из ящика стола отпечатанный на пишущей машинке лист бумаги и положил на стол. Пишущая  машинка была только в партийном комитете, а круглая печать своей законной значимостью, страшила. — Тебя, Сару и Голубкову Надю выдвинули делегатами от фабрики в райком комсомола. Правильно я был против твоей кандидатуры, несобранная ты, все бы тебе…  — Понкрат умолк, видя, как закипели гневом глаза Анны
— Ты говори, говори! — Она вкрадчиво надвигалась на Понкрата.
— Это к тому, что сам дядя Котя отстоял тебя.
Анна насмешливо фыркнула, забрала направление и вышла из кабинета.
Понкрат утер со лба пот. «На ближайшем собрании надо поставить вопрос: чтобы комсомолки перестали…»  Он задумался: «что еще должны перестать делать комсомолки, дабы мужская часть организации чувствовала себя спокойней».   
Середина двадцатых годов уже позволила государству начать вытеснять частный капитал с рынка труда образовывающимися быстро растущими новыми предприятиями, однако полностью НЭП исчез в октябре 1928 года. Исчез почти в один день, после указа правительства, поднимающий налог на частное предпринимательство до 80%. 
Все частные предприятия и магазины ликвидировали себя сами.
Муж Маруси передал мельницы государству, что позволило ему остаться управляющим этих мельниц, но мечты о большом капитале не сбылись. Он запил и в одну из холодных зимних ночей тридцатого года, его нашли замершего в метрах ста от мельницы.

…Райком комсомола находился на втором этаже в здании редакции газеты: «Рабочий Ростова»   
— Ликвидация безграмотности есть основная задача, поставленная комсомолу старшими товарищами, коммунистами. И мы… — Вожак районной организации сделал эффектную паузу — эту задачу выполним! Вам девушки предстоит трудная задача. Будете ликвидировать безграмотность в районе «гнилушки». Найдете заколоченный дом расстрелянного мещанина Петра Заикина и своими силами сделаете ремонт: известь, краску и гвозди даст райком комсомола. Надеюсь трех дней, вам хватит? —  Вожак улыбнулся и снял очки.
«Ему наверно уже лет двадцать»: завистливо подумала Анна.
— Управимся за два дня, правда, девочки, — выпалила Сара, сверля влюбленным глазами идейного вожака.
— Конечно, справимся! — поддержала Аня, терзаясь ревностью. 
— Молодцы!
От похвалы Аня зарделась, а обычно молчаливая Надя, расставляя все точки, вдруг твердо заявила. — Мы сделаем ремонт за тридцать шесть часов.
— Тебя и назначаю секретарем вашей ячейки. А сейчас простите, работы много. Да чуть не забыл. Зарплату будете получать, как и раньше на фабрике. — Секретарь взял Надю за плечи. — Райком комсомола каждую неделю будет выдавать каждой из вас трехдневной поек, как бойцам красной армии. 
Всю дорогу к избе Заикина, Аню терзала злость на себя и неприязнь к Наде: «Всегда такая тихая, а тут сразу смелость появилась, ремонт сделаем за тридцать шесть часов…» Аня понимала: комсомолка не должна ревновать своих подруг за проявленную инициативу, но остановить самопоедание не могла.
Большая бревенчатая изба одиноко стояла в центре яблоневого сада. Место, где раньше проходил забор и хозяйственные постройки, давно поросли травой, лишь выварочные камни фундамента сиротливо показывали, что это, когда-то, был большой и справный двор.
Желание девушек снова услышать похвалу из уст секретаря райкома заставило конкурировать между собой в сноровке и аккуратности. Беля потолки, отмывая  полы от многолетней грязи, девушки ревниво сравнивали – кто, что и как сделал? Невдомек было молодым комсомолкам, что они сами, своим трудом, опровергали постулаты марксизма: Между ними шла капиталистическая конкуренция, где денежным эквивалентом, была улыбка секретаря райкома, и эта конкуренция помогла девушкам привести в порядок заброшенную избу за двадцать восемь часов. Вечером следующего дня, девушки устало приколотили над крыльцом доску, на которой белой краской красиво написали: «Изба читальня».   
Красный флаг на гребешке крыши установил Понкрат.
Еще полдня ушло на доставку книг, которые надо было, получить со склада горкома партии. Книг по разнарядке было пятьдесят, но много времени было потрачено впустую, прежде чем девушкам выписали пропуска и разрешили выбрать положенную литературу из тысячи томов, что хранили на складе. Аня впервые видала одновременно такое скопление книг и эта мощь человеческих знаний подавляла. Сара и Надя переживали похожие чувства. 
— Молодые сударыни немного смущены? —  Кладовщик среднего роста во френче без знаков различия снял пенсне, и  снисходительно улыбаясь, широко повел рукой. — Посмотрите на это сокровища!   
— Мы вам не сударыни. Вы бросьте эти замашки старорежимные, —  гневно отреагировала Аня. Кладовщик ей не нравился.
— Простите великодушно старика. — Кладовщик надел пенсне и сухость, за которой прослеживалась какая-то растерянность, едва заметно проскочила в стандартном вопросе: — Какую литературу будете изымать, познавательную, развлекательную или учебную?
— Нам сказали, что мы будем выбирать. 
Скованность и зависимое раболепие кладовщика доставили Ане удовлетворение. Она бросила победоносный взгляд на подруг.
— Как вам угодно. Мешать не буду. — Старик взял в руки раскрытую книгу, которую отложил с приходом комсомола и углубился в чтение, изредка бросая на девушек усталый взгляд в котором читались скорбь и жалость.

…Девушки ждали первых читателей, но час менял час, а читальня была пуста.    
—  Надо наверно пойти по хатам, — нарушила затянувшиеся молчания Надя.
Она стояла у окна. Аня и Сара сидели за столом, перебирая десяток книг отобранных для первых читателей.
— Кто-то должен остаться, читальня  должна быть открыта. Надя ты у нас секретарь ячейки, тебе решать, кому идти, но мне кажется идти должны мы с тобой. Так как Аня несдержанна и может, оттолкнуть от читальни народ, — сказала Сара.
— Я с людьми лучше тебя могу разговаривать... 
— Не ссорьтесь. Останусь я. Только девочки помните, вы комсомолки.
Первый двор по счастливой случайности, оказался двором Клавдии Репей, вдовы сорока лет, бездетной, работавшей в красильном цехе.    
— Тяжко вам придется девчонки.  Какие уж нашим бабам кружки? На каждом дворе детей тьма и думы, чем бы их накормить. Ну, да помогу, а то в нашем районе-омуте могут и обидеть.
При помощи бойкой казачки в читальню ради любопытства пришли пять женщин. Девушки воодушевлено рассказывали о будущей жизни, при коммунизме выдавая свои фантазии, как планы правительства. Женщины то и дело перебивали, делясь с соседками проблемами и дружно ругая Спиридониху спаивающую мужиков и даже позволяющую мужикам творить с ней всякие мерзости. Говоря о мерзостях,  детей выгнали на улицу, после чего особенно распалились две пожилые казачки, красясь лицами и почему-то озорно блестя глазами.
— Хорошо у вас, покойно, — говорили, прощаясь казачки. — Но вечерами лучше бы было. День он забот полон, вечером и мужиков сговорить можно.
Девушки ухватились за эту идею. Понкрат принес керосиновую лампу, снабжение читальни керосином взял на себя лично дядя Котя. Через неделю читальня напоминала Ноев ковчег, где комнаты-палубы вечерами заполнялись женщинами с детьми всех возрастов. Надя учила читать и писать. Во второй комнате Аня читала вслух «Капитанскую дочь». Сара проводила политбеседы, которые иногда оканчивались далеко за полночь. Возвращаться по ночному Ростову в общежитие было опасно, и девушки принесли в читальню соломенные тюфяки.
Идиллия содружества комсомола с местным населением продолжалась недолго: как-то во время читки ввалились пятеро пьяных казаков:
— Может, нас научите, как из этих стерв, жен наших, комсомольщину выбить?
— Как людьми стать научим, чтобы жизнь новую увидеть могли, — смело ответила Надя.
— Гляньте на эту щепку. Ее плевком перешибить можно, а она меня учить хочет.  — Казак хлопнул себя в грудь. — Да я с самим Буденным воевал!
— Кто с Буденным воевал, они сознательные, — гневно выпалила Аня.
— Сами шалавы и наших баб... — Казак наотмашь ударил Аню по плечу, его обхватил один из его дружков.   
— Никита! Плюнь!!
Читальня наполнилась криками испуганных детей и бычьим ревом Никиты рвущегося затоптать схватившую табурет Аню. Не отдавая отчета своим действиям, Аня изо всех сил, а этих сил было уже прилично, после ежедневного катания тележки с картоном, опустила добротно скалочный табурет на голову Никиты.
Табурет не раскололся, но Никита, выплескивая пьяным утробным звуком обиду и боль, грузно обвис на руках приятеля. 
— Мужа убили! — закричала, оседая на пол Марья. — Она мне мужа убила…
— Живой он! тащи его ребята на двор… 
— Живой? —  как-то странно переспросила Марья, оставляя в покое волосы и, словно для себя еще раз повторила. — Живой! Ах, ты, стерва!! — Казачка быстро поднялась с пола и вцепилась в волосы Анны.
Девушки царапаясь, покатились по полу.
Надя засвистела в милицейский свисток, так как и между другими женщинами начались взаимные оскорбления. Это возымело успех, трель звонка еще старого режима, вызвала в буйных душах уважение к власти. Девушек растащили. Марью увели на улицу.
Ночь прошла спокойно, но едва первые лучи солнца побежали по стенам читальни в дверь несмело постучали. На пороге, стыдливо отводя глаза, стояли Марья и Никита с забинтованной головой.
— Вы уж простите нас!  — произнесла Марья, хлопая большими ресницами, чисто кукла в магазине Лозельмана. — Он, правда, у Буденного пулеметчиком был. Контуженый он, оттого и дурак, как выпьет. Не сажайте его в тюрьму. Никита покажи девушкам ранение…
— А надо? — Никита вздохнул.
— Не надо, я вам верю! — ответила Анюта, едва Никита стал стягивать с себя гимнастерку. — И вы меня простите, что я вас табуретом…
— Пойду, вы уж тут сами разговаривайте, — пробасил Никита.
После этого случая мужья без ругани отпускали жен в читальню. Лица женщин, вдруг почувствовавших тягу к знаниям и уважительное отношение со стороны молодых учителей, стали покойней, и уже не вздрагивали, когда кто-то с шумом распахивал двери читальни.
Секретарь райкома комсомола между тем неустанно твердил: — Мало, мало проведено работы. Вовлекайте в общественные читки больше населения и бывшими нэпманами не гнушайтесь.   
Однажды двери читальни, подперли кольями. Людей в тот вечер было много.
— Надо вылезти в окно, да и дверь открыть…
— Кто-то и ставни снаружи подпер. Ой, бабы чувствует мое сердце, не к добру это. Керосином пахнет, — тихо произнесла казачка Полина.
Язык пламени стыдливо выглянул из-под двери, хихикнул веселым потрескиванием и снова спрятался. Бревенчатая изба, щедро политая снаружи керосином, быстро пошла пламенем и изнутри. Женщины словно обезумили, рвали на себе волосы и одежды. Пожилые казачки пали на колени, молясь о спасении.
Анюта, Клавдия и Марья длинной лавкой методично били в добротную раму окна дальней комнаты, где пламя еще не распространилась дальше подоконника. Наконец рама сломалась и сорванные с петель ставни открыли дорогу к спасению.
— Детей выкидывайте первыми…
Женщина, успевшая первой вытолкнуть на улицу трехлетнего сына, вдруг оттолкнула чьи-то руки с грудным младенцем и злобно ругаясь, полезла в окно, но подол платья зацепился за поломанную раму. Женщина потеряла равновесие и упала обратно в комнату, сильно ударившись головой о пол. Второе окно выбили проворней. Дышать стало легче, на мгновенье. Едкий дым, сковывал тело, заставляя мысленно оттолкнуть всех и выпрыгнуть в спасательную дыру, туда, где не было огня.
Аня звала подруг стоя в проеме межкомнатных дверей. Огонь, жадно поедая деревянные стены, жег раскаленным воздухом лицо и руки. Она с ужасом понимала, что в других комнатах, живьем горят близкие ей люди. Она уже была готова бежать через объятый пламенем пол, но Клавдия повернула Анюту к себе, приводя в чувство пощечиной. Подтащила к окну и вытолкнула из объятой пламенем избы.
Сама Клавдия выпрыгнула последний миг, когда уже рушился потолок. 
От дома к колодцу бессмысленно бегало человек пять мужиков с ведрами, но после того как провалилась крыша и они, поставили ведра, чтобы, прикрывая лицо ладонями, жадным любопытством впитывать в себя чужую беду и боль.
Погибли Надя и женщина пытавшаяся спастись первой. 
               
                Глава 2

Вскоре на табачной фабрике, начались увольнения: кончилось сырье.  Анюту вызвали в обком комсомола: «Назначаешься комсомольским секретарем в отряд добровольцев, сто пятьдесят человек. Едете в город Майкоп, у местных кулаков власть национализировала плантации табака. Жить будете в степи. Также едет вооруженная охрана из рабочих фабрики, двадцать человек. Тебе и еще десяти  комсомолкам выдадут наганы…»
Огибая поросшее осокой болотистое озеро, очертаниями напоминающее ползущую змею, поезд, тихим ходом гармонично вписывался в окружающий ландшафт. За озером начинались плантации табака. Два последних вагона занимали волонтеры.
Анюта, прислонившись к стене вагона, делала вид что дремлет, вспоминая события после пожара: Надю хоронили в закрытом гробу, оббитом кумачом. Хоронили помпезно: всей фабрикой с пламенными речами и угрозами поджигателям. На поминках в фабричной столовой Надина бабушка тихо плакала,  когда запели революционные гимны, она ушла.
Дело о поджоге взял на контроль горкомом партии.
Об аресте Никиты Аня узнала от Клавдии, что в отличие от женщин фабрики пришла и просто спросила: — Это твоим наветом арестован Никита?
Анюта пошла  в милицию. Следователь уже достраивал версию вины Марьи и Никиты: — Именно Марья, жена Никиты предложила выломать рамы тех двух окон, через которые все спаслись. Тебе это не кажется странным, что именно эти окна не были облиты керосином?
— Может у бандитов керосин кончился?
— Откуда знаешь?
Снисходительная доброжелательность следователя, сменилась угрожающей подозрительностью.
На следующий день Анюта пошла к Марье, но на стук в ворота никто не вышел.      
Из воспоминаний Аню вырвал влетевший в вагон булыжник, попавший в висок соседке по купе Еве. Девушка упала, крася пол пузырящейся кровью. По вагонам уже велась прицельная винтовочная стрельба. Звон разбитых стекол, крики напуганных людей лишили способности сопротивляться. Аня упала на пол, закрывая уши ладонями. 
Что-то давило на ребра. Наган. Она выпростала руку в окно и сделала наугад несколько выстрелов в сторону леса. Ребята из рабочего отряда охраны, наконец, пришли в себя, и тоже повели ответный огонь.
Стрельба прекратилась внезапно, как и началась.
Пять девушек ранили, одну убили. 
Песен больше не пели. Когда за окнами вагона начинался лес или холмистые овраги, девушки втягивали головы. Наконец поезд дал длинный гудок и остановился. До горизонта заросшие травой плантации табака, через железную дорогу к путям подступал густой лес.
Выставили часовых, установили палатки, и стали готовить пищу.
Ужин прошел вяло. Желая ободрить волонтеров, начальство отряда, решило провести комсомольский митинг. Анюта, как секретарь выступила первая. Работа в читальне дала необходимый навык ораторства и ее выступление, прошло хорошо, тем более, кто-то крикнул, что именно Анюта первой начала стрельбу, когда «доблестные охранники носом пыль с лаптей сметали». Ей было стыдно, она помнила испуг, и всеобъемлющее желание спрятаться. Она незаметно смахнула слезинку, мысленно поклявшись, что больше никогда не будет бояться.
На трибуну из ящиков, поднялся начальник волонтеров Влас Мингайло. 
Утром приступили к прополке табака и сразу две девушки были укушены змеями. Девушек отнесли в тень и отправили вестовых в Майкоп. Снова приступили к прополке, но змей было так много, что опасаясь новых укусов, было решено прогнать змей.
Вооружившись ложками, тазами, пустыми кастрюлями, всем тем, что несет хоть какой-то звук, хлопая в ладоши, крича, улюлюкая, волонтеры единым фронтом вытянулась вдоль плантации. После десяти минут этой какофонии волонтерам казалось, что из травы сбежали даже насекомые. Еще через десять минут повторили «концерт» и осторожно раздвигая траву палками, приступили к прополке. Казалось змеи ушли, кое-кто из девушек стал пошучивать, как снова страшный вопль. Змея медянка прокусила вену на руке Антоновой Паши, что умерла практически сразу, быстро покрываясь синюшными пятнами.
Влас Мингайло остановил работы и приказал выкосить всю траву на расстояние двадцати шагов от палаток. Траву выкосили, потом ребята сколотили из ящиков гроб и сели покурить.
— Доски остались? —  спросил у раздетого по пояс Сергея Торшинова, прозванного среди ребят «Самсоном», завхоз Артем Петрович. — Колотите ребята еще домовину, а лучше две.
Самсон вдруг надрывно закашлял, папироса выскользнула и упала на стружку, прожигая в древесных волокнах искрящуюся дырку. Сергей уткнулся в колени, сдерживая рвущиеся рыдания.
Девушек схоронили в трехстах метрах от лагеря.
На ночь, опасаясь змей у входа каждой из пятнадцати палаток, решили жечь костры с двумя сменными дежурными.
Анюта проснулась от выстрелов. Схватила наган и в сорочке выскочила из палатки. Уже разверзавшаяся бездной ночная тьма, вспыхивала снопами огня, выплеснутыми винтовочными стволами со стороны леса. Анюта выстрелила на вспышку и наклонилась над девушкой со странной фамилией Дуг, свернувшейся  у костра калачиком.
— У них змеи в коробах…  — Девушка указывала пальцем в сторону леса.
Стреляя на вспышки, Анюта побежала к палатке Мингайло. Выстрелы из леса смолкли, и она вдруг поняла, что на ней надета одна сорочка.
Бандитов не преследовали, ночью легко попасть в засаду и неизвестно было, сколько человек в банде? Убегая, бандиты бросили завязанный короб под крышку набитый гадюками.
— Короб обложить хворостом, и сжечь, — после переклички приказал Влас.
Остаток ночи прошел тревожно. После завтрака кто-то обратил внимание на могилы девушек. Изумленные волонтеры с трепетом взирали на аккуратный свежевыструганный крест на одной из трех вчерашних могил.
Промолчал даже Влас Мингайло.
Через два часа после восхода вернулись вестовые, и привезли фельдшера, женщину тридцати пяти лет. Доверие к советской медицине у волонтеров было столь велико, что одно слово – вакцинация, вызвало подъем и воодушевление.
— Теперь, любые змеи нипочем.
Во взгляде фельдшерицы Тамары, было что-то виноватое, словно измученный совестью ребенок, совершивший проступок, хочет покаяния, но страх наказания запечатал ему уста. Потом Анюта узнает – нет такой вакцины, что нейтрализует яды.
Перед прополкой взяли всё, что гремит, трещит, бряцает, создавая некий ритуал, что станет атрибутом каждого дня и прочно войдет в жизнь многих волонтеров: начинать любую работу, шумом, суетой с долей непонятного страха. 
После вакцинации (странное дело) змеи стали попадаться реже, куда-то ушел страх, что сковывал руки, едва они касались травы. Волонтеры, уверовавшие, что смертей больше не будет, до обеда очистили от травы почти треть гектара.
— Обедать! — размахивая платком, кричала повариха, единственный человек в отряде принадлежавшая себе самой. Для комсомола она выросла, а для войны кастрюлями партийность не требовали.  — Сегодня день на гостей богат.
Седой бородатый, горбатящийся старик с клюкой босым шагом, подходил к лагерю. — Здравия всем и аппетиту хорошего желаю.
— Садись дед с нами обедать! — пригласил Влас Мингайло.
— Охотой превеликой, дорога до вас не близкая. — Дед перекрестился. Принял из рук поварихи миску супа, хлеб и сел на траву.
— Так ты что, именно к нам шел? 
— Не торопи мил человек. Коли дал крошку ко рту, нечего теребить? — Дед степенно доел суп, хлебом вытер миску и кинул в рот, миску отнес к столу. — Спасибо люди добрые за еду, а величать меня Савелий Прохоров. Кто я такой? — Дед развел руки. — Сам не ведаю, брожу по свету, долю несу. Молится за вас, пришел. Люди в городке сказывали горе тут!
— Здесь коммунисты и комсомольцы. Бог твой нарисованный, нам не нужен. Но вот что интересно, мы только прибыли, а ты уже про горе говоришь? Не ты ли, то горе и организовал, а сейчас пришел посмотреть??  — Распаляясь, Влас ударил кулаком по столу.
— Не верите в Господа, ваша ноша! Мне же просить за вас, запретить, никто не может.   
— Пролетарский писатель Достоевский сказал: «Человек, что глина…» Мы и лепим нового человека и общество, где разным богам не будет места.
— Ничего немогущий, учишь других естественному ходу. Естественно, выходит то, что выходит естественно. На песочке играют деревянными палочками два годовалых дитя. Подойдешь к одному: «дай». Улыбнется, протянет палочку. Другое дитя прижмет палочку и зло посмотрит. Кого ты из них вылепишь, кого хочешь учить добру? Ты, который сам не знает, что есть добро...
— Это провокатор! — воскликнула Анюта. — Это он поставил на могиле комсомолки крест. Его надо расстрелять!
— Расстрелять, право не имеем, а вот сдать власти нашей можем. Петрович! — обратился Влас к завхозу. — Возьми его под арест. Как фельдшерицу повезешь и этого в милицию сдай. Скажешь, агитировал против советской власти.
— Так он же не агитировал! — выкрикнул кто-то из волонтеров.
— Из писания места зачитывал, это и есть, поповская агитация.
— Арестовывай мил человек, но позволь помолиться? Худо тебе не будет, ты же не веришь в слово божье, чего тебе  Бога боятся…
Старик вышел на табачное поле и опустился на колени. Боясь, чтобы старик не побежал, Аня шла рядом с наганом в руке. Она брезгливо морщилась, слушая слезливое бормотание старца, представляя, как завистливо смотрят на нее комсомолки.
— Старик не виноват. Это я поставил ночью крест на могиле.  — Из толпы волонтеров вышел Самсон. — Тося просила, если её убьют, поставить на её могиле крест.
Самсона и старика под охраной отправили в Майкоп вместе с фельдшерицей. Работу в тот день закончили раньше и объявили собрание. На повестке стоял один  вопрос: «О подлом поступке Самсона, осквернившего светлую память комсомолки».
После собрания крест с могилы Поляковой убрали.
Ночные дозоры, костры, шум на полях делали свое дело - змей больше не подбрасывали, а те, что были, уползли, от шумных соседей. Начали привыкать к тяжкому труду и вечерами у костров уже пели песни, перемешенные веселым смехом. Но были и жалобы на непосильную норму, изрезанные руки и ноги. Были минуты, и Анюта шла в лес. Прислонившись к столетнему дубу, тихо плакала, не вытирая слезы. Ладони, были изрезаны травой, если на них попадала соль, становилось еще больней и новый поток жалости, рвался наружу.
Однажды возвращаясь, она услышала за кустами в овражке странные звуки. «Может, кого змея укусила, а позвать помощи, сил нет?» Анюта подползла к краю овражка и осторожно раздвинула кусты смородины. Парень из охраны Василий со спущенными штанами лежал на девятнадцатилетней Татьяне, у которой были широко раздвинуты ноги, и яростно дергался голым тазом. Анюта хотела закричать, позвать на помощь, она даже стала шарить рукой у пояса, где в кобуре был наган, но вот стыд – забыла наган в палатке.
Насильник поднялся на колени. Татьяна перевернулась на живот.
 «Она же по согласию…» Анюта отпрянула назад. Казалось, что сердце стучит громче рельсы, что привезли ребята со станции. Наконец там закончили и игриво переговариваясь, прошли в пяти метрах от взмокшей от пота Анюты. 
«Немедля надо созвать комсомольское собрание. Татьяну и Василия с позором исключить из комсомола! Или заставить пожениться, потом исключить, толи сначала исключить, потом заставить пожениться?»
Решить одной этот вопрос, было не по силам. Аня сделала большой крюк, возвращаясь в лагерь, чтобы сразу выйти к палатке Власа Мингайло. Что побудила заглянуть в палатку через распоротую строчку, она не знала, да потом это было уже неважно.
Влас в палатке смотря на работающих комсомолок, занимался рукоблудием.
Ночью в сознание Анны произошло смещение некоторых личностей с пьедесталов.
Еще одна неделя прошла относительно спокойно, только неблаговидный поступок двух комсомолок нарушил трудовой ритм волонтеров. Девушки не выдержали тяготы адского труда, постоянное отсутствие воды и сбежали, через день их примеру последовала еще одна комсомолка. Созвали комсомольское собрание и после долгих споров сократили рабочий день.
Без происшествий прошло два дня и снова ЧП. Утром на переклички недосчитались Тони Ермаковой, которой бежать было некуда – круглая сирота. Всем лагерем пошли прочесывать лес. Нашли тела всех четверых: Они лежали в канаве присыпанные пожухлой травой и ветками. Глаза выколоты, изнасилованы и задушены. После чего обком города Майкоп прислал вооруженную охрану, семь восемнадцатилетних милиционеров. На общем собрание постановили – даже по нужде ходить парами. Ночью перед отправкой в Ростов на лагерь напали бандиты. Было убито десять комсомольцев.