Синяя селёдка

Вячеслав Мандрик
Вначале было слово.
 И было оно в первые дни бесцветно и бесполо, как ничто.
 Взрослые произносили его, понижая голос. Это настораживало и вызывало смутное беспокойство.

 Потом вдруг среди зимы по улицам, от дома к дому поползли слухи, опутывая людей тенётами недоумения, страха и озлобления.
 И слово начало обретать цвет.
 В зависимости от слухов он менялся, но всегда преобладал цвет красный и чёрный. Цвет страдания и смерти.

Затем слово начало воплощаться  в живых людей. Их клеймили как скот.
Чурались как прокажённых. Их бичевали радио и газеты. Но всё это было далеко от городка, где-то в столицах, в сумасшедших домах и в других надёжно оберегаемых властью местах.

  Городок понемногу успокоился и, казалось, уже ничто не может помешать его обитателям по ночам обильно размножаться и умирать, а днями дурачить и обворовывать друг друга, пьянствовать и дебоширить, крушить и строить.
 Одним словом жить как все.

 -Все воруют – от первого до последнего.- В голосе матери никогда не слышалось возмущения.
 Первым был тот, кого назначали быть первым.  Последним был бомж Стогосвет, страшный в своей нечеловеческой замученности.

 Но спокойствие продлилось недолго. Зерно, брошенное в почву, обязано прорасти.
-Слыхали ль вы?- сакраментальная фраза любого слуха.
- Слыхали ль вы?- вновь с весенним ветром понеслось по закоулкам и улочкам, постучало в двери, зашептало в уши.
- Слыхала новость какая?...Хобальт-то наш – дизитент.

- Отстань, без тебя тошно. Какой он диссидент. На нём брюки едва держатся.
- Дизедент он, самый натуральный дизитент…Говорят он покушался. А к нам его из сумасшедшего дома прислали. Четвёртый год поди живёт, а мы так ничего не знали. А он, говорят, под надзором. Страхи-то какие. Недаром его Лахудра от него сбежала.

 Сальное пятно на праздничной скатерти_- чем не портрет? Разве не похож на оригинал? Видимо свежие краски ослепляют. Или хрусталик с годами мутнеет. Взрослый человек – загадка. Конечно, красота завлекает... Идеал...

 К тому же ещё мода. Она украшает и уродует. Красота и мода не совместимы. Красота естественна. От природы. Мода искусственна. От разума. Мини мода – самораспродажа. Когда много голого тела, бесстыжая полоска от пупка до лобка рекламирует не фасон, а тело. Витрина мясного ларька! Выбирайте! Покупайте!

 Мужское терпение не безгранично. Монашеские сердца отцов города пришли в смятение. Рога на супружеском челе тяжелели и становились ветвистыми.
 Город потешался.

 Суд превратился в фиесту. Пожилого набычившегося судью нагло дразнили красной повязкой вокруг игривых бёдер. Неужели было можно любить эти оловянные глаза? Зияющий открытой ранкой ротик?

 Видите ли она  не желает прозябать  в обществе синюшного недоумка, способного лишь пачкать по ночам своим кобальтом стены и холсты.
- Разве это муж, товарищи судьи?  Это…э-э..Кхы-кхы! Хобальт какой-то, а не муж. Она так и не прокашлялась.

 Непрокашленность породило прозвище. Прозвище питало неуважение.
 Неуважение – безнаказанность издевательства.
 Садизм взрослых ещё разумен. Детский садизм страшен своим безумием. Он от голодной ярости  четвероногих предков. Ещё более мерзок, если потакаем взрослыми.

     Хобальт рогатый
     Не ходи до хаты.
     Ляг на дорожку,
     Высуни рожки.
Когда была тесная дружба с Бахусом, маленькие бесы впивались клещами.  Корчили рожи, плевались, осыпали пылью, натравливали собак. Трезвость отпугивала. Разгоняла по подворотням, за углы. И действо шло исподтишка, предательски, за спиной.

 Видеть это было гадко. Невыносимо. Как бы смешали все краски разом и  размазали месивом по земле и небу. Тошнота подавлялась истерией. Истерия – тошнотой. За что? Если кто-то ослеплен  чувством и счастлив, это его судьба.  Если не может жить без любви, пусть умрёт. Умереть от любви – счастье. Избранность судьбы.

 Никто, кроме самого человека, не имеет прав на его судьбу.
 Любопытство сквозь замочную щель вспугнула  чужую смерть.  Она спряталась в газовую горелку. Её туда загнали поворотом краника вправо. Всего лишь. Людям в белом осталось только вытравить её следы. Успели. Прочистили, прокачали, простерилизовали.

 До сердца не добрались. Оно продолжало кровоточить. Его толчки гнали душу к новой Голгофе. Люди любят её возводить для других, не для себя.

 Последнее слово человека к живым свято. Ибо оно  - последнее. Дальше – вечная тьма и немота.. И на мгновение перед ними : - Любовь моя, прости. Моя вина перед тобой не искупится моей смертью. Я виноват кругом. Я заменил свою любовь пустым идолом, перед которым в ослеплении страсти преклонялся последние годы.-

 Предсмертную записку переложили на язык улицы.
 Рога и копыта – это весело, как у Ильфа с Петровым. Рога и любовь – жутко, если это касается тебя лично.  Когда соседа, товарища, друга – жутко теряет свой страшный смысл. Становится эпитетом любопытства и остренькой  приправой к постной похлёбке жизни.

 Городок неделю чувствовал себя первоапрельской Одессой. Тряслись стены. Колыхались животы и груди. Текли умильные слёзы.
Домашний вернисаж стал  уже окончательным приговором.

 Что это было : отчаяние отвергнутого таланта или слепой взрыв  самолюбия раздавливаемого человека?
 Любопытствующий шёл косяком. Потирал руки и скалил зубы. Предвкушал. Входил. Толпился. Пялил потерянные глаза на потоки, водопады и струи голубой пестроты, несущейся в головокружительном вихре.

 Немыслимое сплетение  великого множества штрихов, причудливых линий, умопомрачительных расцветок. От них рябило  в глазах. Качало, мутило. Озлобленная растерянность и раздражение. И ещё  - обида, как от незаслуженного обмана.

- Сумасшедший! Почему его не упрячут? Посмотрите в его глаза! В них такое же безумие, как и в его мазне. Кто разрешил? Куда смотрят органы? Он же откровенный диссидент! Да и к тому же свихнувшийся. Спятивший. Тронутый. С приветом. Малость не того. Не все дома. Помешанный.
 Боже мой, как ты бываешь могуч, о великий русский язык!

                -2-
 На асфальте одна за другой вырастали розы. Девочка с розовым бантом поливала их из голубой лейки. Фигуры формировались с профессиональной лёгкостью Нади Рушевой. Уверенно, размашисто. С таким разнообразием штрихов, что захватывало дух. Цветные мелки порхали бабочками.

 Какой же это сон! Это чудо!
 Корявая тень накрыла сачком бабочку. Мелок выпал из рук.( Чёрная женщина обглодана тайной болезнью до кости.  Из-под гривы волос дикий взгляд. По ночам иногда днём сбежав от дежурного глаза она носилась по крыше визжа и мяуча .Как стучало тогда сердце под одеялом перед сном.)

- Не бойтесь Я не причиню вам зла. .Вы не представляете, мой маленький друг, но вы гений. Вы будущий гений…Боже! Неужто Русь может плодить такие таланты! Какой день! Как я счастлив.

 Полуденное солнце. Огненный нимб над пляшущими конопатинками. Слёзы искрятся голубым. Блестят зубы. Плечи чувствуют дрожь чужих пальцев.
- Отстань от дитя, Ирод. Ишь нализался и к дитю пристаёт, чёрт рыжий.
 Семипудовый каток распылил мелки. Раздавил розы. У девочки на глазах выступили голубые слёзы.

 Ладонь стёрла  с лица улыбку вместе с загаром.  И будто стряхнули кистью в лицо: капельки охры усыпали переносицу и скулы.

- Ради бога уйдёмте отсюда. Подальше... Куда-нибудь.( За моря, синие горы, к чёртовой бабушке) Ох, человецы...И всё равно чудесно. Идёмте ко мне. (Чёрная женская тень скользнула по крыше) Мой дом рядом. Угловой, тот... Нам есть о чём поговорить. У вас талантище! Мой долг помочь вам, не возражаете?
 
  На мечту надо решиться…
 Неуютный запах одиночества. Усталые от собственной древности лики святых сурово проницательны. Картины по стенам вкривь и вкось, как линия дурно прожитой жизни.

 Умирающий металл затянутый патиной и зеленью, какою смерть трогает кроткое лицо юной утопленницы. Разрушаются нетленные формы, гибнет бессмертная фантазия мысли и таланта, воплощённая в обречённое дерево. Тончайшее кружево резьбы легче праха, беспомощнее паутины.

- Что же вечно? Время? Оно ничто. Оно проявляется в чередовании дня и ночи, в умирании живого и мёртвого. И камень, и человек, и звёзды со временем станут ничем. Всё превратится в ничто. Значит, вечно – Ничто. -

 Картины слетали со стен и ложились в стопку. Висела пыль. Паук рисовал на мольберте дохлыми мухами.
 - Не люблю когда смотрят незаконченное, простите. Равносильно проснуться голым среди одетых. Тем более это издержки юности. Святая жажда всплыть над толпой… Ах юность…

 А вы знаете – краски говорят. И у каждой свой голос. Вот красная. (Багровый червячок вылез из тюбика ) Кровь, страдание. Голос резкий, кричащий. Вопль боли и безумия. Чёрная – её сестра. Дышит ужасом, голос низкий, утробный. Замогильный. Смертельная краска. Не люблю обеих.

 А вот белая. Она тоже бездыханна, но не мертва. Нет – нет. Белая немая. Страшна её немота. Белое безмолвие. Я ею редко пользуюсь. Чуть добавлю к другим, если они кричат, громче, чем им дозволено. Между нами ... зову её идеологической, сусловкой. Иное дело кобальт.

 Пружины взбугрили диван и катапультировали тело на середину комнаты. Оно заметалось от стены к стене.
- Царь всех цветов! Радость моя!... А какие пласты оттенков. Какая непозволительная роскошь!

 Синий. Голубой! Фиолетовый! Васильковый! Лазурный, дымчатый! Сиреневый, бирюзовый, иссиня – чёрный, пепельный, о, боже! Как скуден человеческий язык! А как поёт! Какой трубный ликующий звук! И какой чистый, сильный. В нём рокот океанов, рёв ураганов, зов трубы на заре. ..

Самая таинственная из всей цветовой гаммы. И самая загадочная. Она хранит в себе вечную тайну. Не разгаданную тайну Великой Голубизны. Познав её, познаешь истину и только тогда станешь настоящим художником. Запомни. Настоящий художник пишет не рукой, а сердцем.

 Общение всегда было роскошью, тем более в наше задавленное теснотой время. Совместные воскресные часы за мольбертом короче вздоха и переполнены радостью одержанной победы.
 Но чувству мало и места и времени. Оно жаждет вселенского простора и вечности. В этом сила и слабость человеческая.

- Ты где пропадаешь вечерами, бездельник?
 В материнском голосе вызмеилась угроза. ( Сумасшедшая кошкой  впрыгнула в комнату и притаилась сзади с тайным ужасным намерением. Что могло породить безумное сознание?)
 Почему нельзя? Что непотребного в общении двух человек, связанных общностью таланта?

 Четыре рыжих с подпалинами пса, осатаневших от бездомности и уличного садизма. Между ними на четвереньках человек, от дорожной пыли, весь серый от дырявых сандалий до рыжих косм на голове. Вокруг глаз и рта чёрные круги и подтёки, какими клоуны разрисовывают свои лица.

 Только здесь от слёз и слюны. Человек вяло отмахивается рукой от наседавших псов. На крыльцах разморенные знойной ленью солнца зрители. Глаза и рты их круглы от холодного любопытства.
 Это было вчера. Сейчас : белые воротнички, розовость выбритых щёк. В тепло сощуренных глазах голубые искорки.

- Ты вернул во мне человека, милый мой мальчик.
 Так почему же нельзя? Почему большинство, если оно и дурно, и гадко, всегда – истина. А меньшинство, честно и чисто – ложь. Нельзя – непременно, если узнает, прикажет мать. Нельзя – засмеют товарищи и начнёт тыкать пальцем каждый уличный заморыш, высовывая вслед язык и плюя грязным словцом в спину.

 Ну почему? Зачем? Вот дверь. Перед ней лестничная полутьма с её дурным запахом человеческого неряшества и скудоумием пьяных развлечений. За ней – мир иной : вздыбленный и непокорный, дышащий свежеструганным деревом, красками и скипидаром.

 В нём ярость сопротивления, отчаяние бессилия перед тайной цвета. В леденящем безмолвии бесчувственного холста непреодолимой силы притяжение. Оно не подвластно чужим желанием и запретам. Почему же нельзя?

 По вечерам сердце молотит о рёбра. Страх возбуждает стыд. Стыд усиливает страх. Неотвязный гипнотический взгляд пиявкой всасывается в затылок. Но стоит оглянуться и он исчезает в темноте кустов, в щелях сдвинутых штор, за каждым углом, за чёрными очками прохожих, чтобы вновь появиться, но уже в других местах.

 Он заставляет терпеливо выжидать, обмирать, вздрагивать. Лгать!?
 Добро побеждает зло. Сказочная аксиома детства. Не хватит сил – поможет волшебство от Добра. Почему бы не стать мышкой?  А лучше птичкой?  Влететь в форточку и оказаться в волшебной стране, где нет ни тверди, ни воды, ни воздуха.  Есть ничто.

 И только дух, не божий, твой, витает над ничто. И ты как бог творишь мир. Да будет небо! И стало небо. Да будет море! И вот уже плещут волны. Да будет зима! (Именно сейчас, в это мгновенье, когда земля трескается от зноя, как переспелый арбуз и пересохшие губы шелестят как листы бумаги.) И повалит снег,  накатает метель сугробы и остудит потные виски. Достаточно взмаха волшебной палочки с беличьей кисточкой  на конце.

  До неё подать рукой. Но надо перешагнуть табу. Пройти испытания, как в сказке. Воистину сказка стало былью. Но почему? Почему сразу  - нет! Не сметь! Не положено! Кто первым сказал нет?  Детское нельзя – обожжёшь пальчик. Но сначала обожжёшь, а потом уже нельзя. Такова логика жизни.

 Но в жизни взрослых всё наоборот. Один – всегда прав. Двое  - уже ложь. А как быть третьему? А если миллионы? Миллиарды? Тогда всё земное ложь?

 Что тогда остаётся? Небо? Оно прекрасно. Оно невообразимо огромно и несоизмеримо ни с чем. Его бездонность постоянно тревожит. В его распахнутом настежь просторе ликующая радость жизни. Несмолкаемая  игра тональностей синевы завораживают душу, гипнотизируют взгляд. Оно всегда занимает почти весь холст.

 Всё земное жмётся где-то в нижних уголках узенькой полоской. Мелкое и незначительное. Но оно нещадно сопротивляется. Его простору тесно в рамках холста. Оно задыхается в них, обвисая подсохшим на солнце лоскутом. Синева на глазах умирает в старчески дряблых мазках. Опускаются руки и что-то безмолвно обрывается внутри.

-  Оставь небо в покое. Всему своё время.
- Нет!-  И катышки краски сыпятся под ноги синим градом.
Тайна Великой Голубизны стучит в сердце, как пепел Клааса.

  Ночь обнажает тайну неба. Тьма высвечивает Вселенную, приближает  вплотную. На губах ощутимо её звёздное дыхание. Мерцающий взгляд Вечности глубок и печален.
 Одному, среди звёзд и планет, среди чёрных дыр и комет, режущих тьму пламенем, каково человеку лететь в никуда.

   Люди боятся ночного неба. Они понатыкали повсюду фонарей и дети, задирая головы, принимают их за звёзды. Фонари уплотняют тьму. Лепят из неё жутких чудищ страха. Прячут их в подворотнях, кустах, за каждый выступ.
 
 В подъезде, из-под лестницы, что-то волосатое, липкое навалилось, придавило к стене.
- Стой, бой! Притормози! О кэй! А сейчас – в двух словах обрисуй этим джентльменам ( ещё две мрачные гривы с гитарой), чем вы с Хобальтом занимаетесь по ночам?

 - Пишем.- ( Сумасшедшая набросилась сзади. Ледяные пальцы сдавили шею)
- Ах, как мило! Оне пописывают в унитаз. ГЫ-га-га! А не на этом ли мольберте, - шлепок по ягодице, - Хобальт этюдирует?

Голубые арестанты. Зловоние параш и скомканных постелей. Красный зад павиана. Мерзко всё и унизительно. Желудок выворачивало наизнанку и вместе с ним душу.
- Почему они все ненавидят его?

Грязь улицы никого не щадит.  Она марает одинаково и дурака и гения. Один намёк, одно подозрение, как ложка дёгтя в не без известную тару. Теперь невозможно уже смотреть в глаза, как в небо. Мир поблёк, выцвел в кислоте пошлости. Окаменели в стакане не промытые кисти. Потолок изучен до малейшей шероховатости.

- Почему они не любят его?
Безмолвны стены, нем потолок, молчит мать, потому что лучше, когда она не зная, молчит. Время неожиданно стало осязаемым, проявляясь нескончаемой болью. Ночь – пытка бессонницей. День – пытка апатией.

 Школьный звонок прозвучал как благовест. Как освобождение. Первые учебные дни  - праздники. Кастаньетами щёлкают под пальцами листы новеньких учебников. Снежные фейерверки цифр, слов и фигур на аспидно чёрной, ещё чуток клейкой, доске. Беспричинный по-детски смех. Звонкое эхо вчерашнего лета  безмятежно носится по коридорам.

 Мир снова распахнул окно в незнаемое. Чёрные тени в подъезде стушевались. Знакомые окна по вечерам призывно влекли. Звали неотвязно и настойчиво. Смутное беспокойство уже не отпускало.

- Где ты пропадал? О, боже! Худющий какой. Ты что – болел? Милый мой.-
 Мужская ладонь коснулась волос, щеки.- Чуть было не решил – надоело тебе?
-Ну зачем ты так.

  Внезапно пал туман. Осел солёной росой на губах. Какое-то большое пятно на стене струилось, вспыхивало голубизной всех тонов : от светлых, почти прозрачных, до глубоких, тёмных, грозовых. В быстрой смене тональностей явственно ощущалось движение. И всё сразу поплыло, закачалось.

- Что ты…думаешь?
Волна вновь прокатилась по палубе, клокоча и шипя в бессилии ярости. В снастях ревёт ветер.
- Здесь …море!- сказано вызывающе, словно ожидалось возражение.
- А ты видел море?

-Нет, но оно такое,  знаю. Суровое. И волны до неба. А корабль плывёт.
- Где ты видишь корабль?- Наверное так закричал Робинзон Крузо, увидя парус на горизонте.
- Ты что?  Я не знаю. Но он здесь.  Может не вместился.

 Халат от засохших красок был твёрд, как панцирь черепахи. Под ним в непостижимо таинственной глубине, в тёплой тьме её велась непрерывная работа. Заскорузлый кусочек мышцы судорожно сжимался, проталкивая  жизнь ещё  на мгновение. Его ненадёжные толчки слабо ощущались щекой.

 - Спасибо…   Спасибо.
 В подмороженном саду, на ветру, жёлтая метель. Заиндевевший лист в лучах холодного солнца сверкнёт, заискрится. Ляжет на землю смиренно, как последний выдох умирающего. А новые летят, кружат. Мельтешат в глазах. Сливается мир в пёстрый карусельный праздник.

-Ты плачешь?
- Разве плачу?
- Но твои слёзы, я что- нибудь не так?
- Нет-нет! Всё та-ак! А как ты догадался, что здесь написано море?
- Я почувствовал, как только увидел.

 -Вот именно! Почувствовал! Как чудно! ..Слушай, побежим на улицу. Залезем на тополь. Там воробьёв тыщи! Разбудим. Вот гам будет! Писку на квартал. А?! А ты не догадываешься, почему радости столько?
- Не-э.

 Чужое горе не нуждается в языке. Горе всегда на ладони. И потому окружено милосердием. Чужое счастье не понять и на родном наречии. Ибо счастье каждого зажато в кулаке. Моё! А сжатый кулак отталкивает. Кто разожмёт кулак сам? Без принуждения, чтобы естественно как вздох.

 История сохранила один случай и сделала из него религию. Однажды религию заменили идеологией, не поняв, что человек приспосабливает мир к себе, в отличие от зверя, который приспосабливается к миру. Поэтому зверь совершенствуется, а человек не меняется. В этом его гибель как вида. И тот, кто разжал кулак сам, первым понял как спасти человека. Но человек несовершенный вбил гвозди в его распахнутые ладони.

 Веками стучат на Руси молотки, кровью исходит непокорная мысль.
- Покорись! –кричали на худсовете.- Твои картины вредны обществу. Они разлагают массы… Диверсия западной идеологии. Абстракционизм, поп-арт и прочая алхимия, дружище, для нас не приемлемы.

-Ты подражаешь Чюрлёнису, милый.
- Какое заблуждение. Чюрлёнис уникален и замкнут. У него нет предшественников и не может быть последователей. И к тому же над ним довлел музыкальный образ. Он рвался в космос, но выше 7 нот так и не поднялся  до конца жизни. А здесь полный отказ от образа.

 Грязь жизни рождает рассудок практицизма и юность сгорает в нём безвременно. Ибо юность безрассудна в своей чистоте.
 Варфоломеевская ночь в душеломном 1956 году. В пламени мусорного бака корчатся лица мадонн и апостолов соцреализма. Смердит и чадит ложь воображения и ослеплённой веры. Образ жизни, угодливо выдуманной, истлел в огне и рассыпался прахом. В 18 лет!

- Долой образ! -Вопль обманутого сердца.- В искусстве образ- насилие над личностью!( Ах, юность, юность!)
 - Ты прав. Здесь море, но не то, материализованное существо. Солёное, тёплое, или холодное, нет. Здесь попытка выразить душевное в человеке, его личное ощущение моря как стихии, с её извечной красотой и скрытой силой, смирением и яростью. Радостью слияния и отчаянием одиночества.

 Ты первый, кто понял меня. Ты гений! Ты любишь музыку? Эстрадную. Ну что ж. В музыке звук рождает чувство. Вспомни. Мелодия. Грусть, радость, скорбь. И вот уже выплывает образ, соответствующий настроению. Причём, каждый, кто слушает музыку, душой воспринимает звук и потому у каждого своё чувство и свой образ. Каждый творит  в себе музыку сам. По душе.

 Нечто подобное и здесь. В живописи мазок как звук в музыке. Сочетанием множества мазков, их длиной, толщиной, градацией их тонов от светлых, прозрачных до густо чёрных, направлением их движения, насыщенностью цвета, геометрическим построением или хаосом, изломанностью, кривизной, их слиянием в пятна, пунктирностью, точечностью их и т.д и т.п., создаётся движение зрительского чувства. Оно вызывает мысль. А та – уже образ.Вот смотри!

 На маленьком  узком холсте хаотически переплетались иссиня-чёрные штрихи, линии, то обрывистые, то сплошные, интенсивные в цвете. Они напоминали причудливую решётку древнего мастера. А может…

 Чистая синева, спокойно переходящая в низу холста в льдистую прозелень, бросала холодный отсвет на обнажённые ветви и умершие сучья. Ни пылинки...Ни ветерка... Ни запоздалой на ночлег птицы.  Тишина. Слышно как тень от движения руки скользит по звонкой от первого морозца траве. Пахнет свежо и молодо погибшим листом. И грусть – непонятная, щемящая.

- Это сумерки...В городском саду... Осенью.
- Возможно ты прав. Что здесь – уже никто не узнает. Я сам забыл. Но не в этом дело. Ведь не ради загадки , ребуса! Нет! Нет темы. Нет сюжета. Все картины безымянны. Каждый волен воспринимать их силой своего воображения и интеллекта. Полная свобода восприятия. Вот в чём соль! Каждый творит сам!

 Приобщается к тайне творчества, не сходя с места. Один увидел море. Другой аллегорию борьбы. Третий смятение души или… ах, важен не образ. Главное  - творческий толчок в душе каждого. Как пробудить в человеке, в любом, творческий дух? Только творчество, творческий труд рождает мысль и красоту, дарит подлинную свободу.

 Труд принудительный унижает. Но большинство человечества свыклось с этим…. Только ты не думай, бога ради, никто тебе не навязывает, нет-нет. Поиск возможно ошибочен. Жизнь покажет. А талант, вообще, здесь нужен космический. Не по этим силам.
 
-Не смей так говорить! Это ты, ты всё придумал! Сам! Один! У тебя талант! Талант!… Только он…молчит в тебе.
- Ты прав. Нельзя всю жизнь молчать. Если есть, что сказать – скажи, пока в силах сказать. Чтобы колокол зазвонил, его надо поднять и раскачать. И мы раскачаем! Вместе раскачаем! Раскачаем?

- Даёшь колокол!- Сжатый кулак взлетел вверх.
-Мы с тобой отправимся на поиски тайны Великой Голубизны. Мы её откроем . Всем! Клянёмся!
- Клянусь! Я верю тебе.
 И пришла Болдинская осень.

 Юная фантазия не ведала границ. Она врезалась в землю ножом или осколком стекла, она расползалась мелом по асфальту, рассыпалась дождём карандашных штрихов по тетрадям, газетам, обложкам книг, растекалась мазками красок по холсту, фанере, доскам. Она оставляла учебники раскрытыми надолго на одной и той же странице. Она завлекла, закружила, ослепила.

 Праздничный фейерверк прерывал лишь короткий, как счастливый вздох сон. И сны были цветные, воздушные, прозрачные. Пробуждение было продолжением сна. Сон -  продолжение яви. Всё вокруг наполнилось акварельной изящностью и лёгкостью.

 И даже движение материнских рук, изъеденных строптивой работой, в их стремительном скольжении по столу вместе с красками, альбомом и баночкой с водой, кистями и карандашами, которые с грохотом отчаяния перелетели в мусорное ведро, была та же изящность и лёгкость, уверенного в непогрешимости своей правоты человека.

-Мама!?.. За-зачем…вы…так?
 Она не желала позора на свою седую голову. Она не хотела быть посмешищем всего города. Её имя и рядом с ним!
- Я не потерплю! Ты понимаешь о чём я?
 - Мама, вы не правы.

- Мать всегда права! Запомни! Я не позволю общаться с этим… Я тебе запрещаю!
- Но я не могу иначе. Я дал слово. Мы поклялись раскрыть тайну.
 - Что – что?...Это ещё какую тайну?! Чтобы ноги твоей там больше не было! Или я сама найду к нему меры! Он у меня…

- Не говорите! Я прошу...Вы не понимаете!...Если…Если вы… Я уйду! Насовсем!
 Дверь распахнулась в безлюдье и тьму. Глухой туннель переулка оборвался на шоссе. Редкие фонари бежали на встречу, расстилая под ногами тенета листвы. Сквозь голызину ветвей вдали призывно подмигивала ядовитая зелень рекламы.

 В парке людно и светло. В неистовости глушил тишину барабан.  Страдая от бедности гармонии своего звука, лихорадочно менял ритм и вторя ему топотом ног, эпилептически дёргалась сотнеголовая толпа. Душно пахло под мышками, одеколоном и пылью. В тёмных провалах глаз нет света радости. Волосы на черепах вздыблены или падают на плечи от тяжести неряшества.

 Алые, белые, чёрные, красные,синие свитера, кофты, брюки, юбки -  всё мельтешило, струилось, рассыпалось в бесконечном хороводе красок и меняющемся мгновенно рисунке. Как в трубке детского калейдоскопа, если её быстро крутить.
 Но красный цвет преобладал. Его было чрезмерно много. Он раскалял рисунок, растворял другие краски, слепил глаза до рези.

- Почему все так любят красное? Весь сказочный персонаж  в красных кафтанах и красных сапогах. Почему? Возможно красный спутали с прекрасным. Красна девица. Красный молодец. Разве цвет Великой Голубизны не прекрасен?

…-У него столько возможностей. Его не возможно не любить. И ты полюбишь. Синий цвет – символ вечности. Хотя он самый неустойчивый. Вечно в движении. В непрестанной смене тональностей.  Он живой. Он заполнил всю землю. Три четверти нашей обездоленной планеты синего цвета. А цветы… Глаза… Тени на снегу. Разве этого мало?-

Жёлтый свет ламп. Под их пыльными колпаками, в жарком чаду пляшет ночная крылатая мошкара, прожигая свою нехитрую жизнь. Падает в неслышной боли под ноги танцующих, растираясь, оставляет влажные пятнышки на асфальте. Пляска смерти. Пара чёрных остекленевших зрачков в упор. Втискивают в свою сосущую тьму властно, с жадностью голодного удава. Кроличье сердце барабанит. Ледяной водой заполнило внутренности.

- Что ему надо?.. Что ему надо от меня?
  Ветви цепляются за одежду, стегают по лицу. Звук барабана всё глуше, тише.
– Что ему надо?
.
Монголоидное лицо. Тяжёлые веки, не мигающий взгляд. Гроза всех городских парней и мальчишек. Рослый, ширококостный старшеклассник, один из тех подростков всех маленьких провинциальных городков, на чьих лицах судьба уже заранее наносит свою отметину и уже ничто не может сбить их с уготовленного им пути к криминалу.

-Что он хочет? Почему я?
 И под одеялом было неуютно и тревожно. И в школу дорога показалась необычно долгой.
- Эй, худ – ёжник!- Заспанные щёлки щурятся любопытством. Неизменная свита, наблюдая, цвиркает слюной. – Как на счёт портретика? Намалюешь?

- Я не пишу портретов.
- Но-о!? Меня?! …А-а?
- Я же сказал – не пишу.
. – Ты чо-о?! Шмырь.
Словно клещами сжало ухо.

- А теперь – напишешь?
-Пусти-и! - Боль вырвалась наружу щенячьим визгом.
 Свита хохотнула, застонала в нетерпении.
- А теперь?.. Что, деточка? Не расслышала я.
- Нет!...Нет! ..Сволочь!

-Ух ты! Какая невежливость. А если так? И ещё чуть –чуть. Ну как? Может не будем пис-сать. Ты скажи, деточка, и не надо будет скрежетать зубками. Эмальку повредишь.

   Боль плясала в глазах огненными кругами под хохот подобострастия и затаённого страха.
- Ну баран. Вот животное. Рогов не хватает, а? Может наставить, братцы?- Хохот, визг, приближаясь, нарастал. –И будет у нас ещё один Хобальт. Хы-га-га.
Всё : небо, улица, чьи-то лица стремительно сужались, стягивались в разинутый рот с дёргающимся языком и тёмной дырой горла. И в эту дыру изо всех сил воткнулся кулак...
 
 И стало тихо. Первозданная тишина, внезапная, ещё не осознанная в своей причине, но уже рождающая где-то в глубине сознания цепенеющий страх. Он надвигался глазами бесцветными от взрыва злобы, блестящими острыми глазками хищного зверя с окровавленной пастью, готового рвать, кромсать, душить. Глаза жмурятся в ужасе.

 ( Сумасшедшая впилась зубами, ногтями. Тяжело навалилась. Гул прошёл по телу) И когда он утих, у самых глаз лежал голубой лоскут неба. Он слегка подрагивал от тёплых испарений земли или возможно от дыхания.
- Что это?

 Между пальцев червячками выползла грязь. Глинистая жижица потревожена рябью. Воздух и тело содрогаются от непрестанного звона. Школьный звонок или звенит в голове? А где же – голубое? Грязная лужица, секунду назад блеснувшая Великой Голубизной, где?

- Кто тебя избил?- Допытывались на всех последующих уроках.
- Никто.. Я просто упал. Сам.
 Но сумасшедшая уже кровожадно дышала в затылок. Страх устремился наружу :  в дрожь колен, в ватную слабость желудка, во влажность ладоней. Он заставлял украдкой оглядываться, вздрагивать спиной от малейшего звука сзади.
 
- Ну что, шмырь? Не передумал?- Они уже ждали в переулке. Их было четверо. Он боится один?
- И не собираюсь.

 Теперь синяки не сходили с лица. Мучительнее всего было унижение от физического превосходства их глумливой и тщеславной силы. И ещё унизительнее был сопровождающий  эскорт учителей и старшеклассников. Только зачем? Если по пути не удавалось  сбежать, то ничего не стоило тут же уйти из дома к ожидающим на пустыре кулакам.

 То была странная игра, пахнущая кровью и потом борьбы. Ни один из противоборствующих ещё не сознавал, какова его роль в этой жестокой игре, но один из них хотел, чтобы больше не приставали с издёвками и глупостью, не совались в тайну Великой Голубизны, не били и не трогали имя художника.

 И с этой мыслью приходил сон и наступало пробуждение, и на уроках эта мысль была с ним неотступно. И на переменах, ловя леденящий взгляд, тело холодело от страха и молило каждой клеткой своей :
- Не надо бить, мне очень больно. Не надо.

 И возвращаясь домой несло в себе ту же мысль, и, напрягшись в ожидании боли, шло, моля, чтобы это началось как можно раньше, и, завидев толпу, ожидающую свою жертву, бросалось словно с вышки в воду навстречу множеству тел и с первым же ударом страх вышибало захолонувшей грудь ненавистью, сразу придающей силу и увёртливость, и только, когда сбивали с ног и всей массой наваливались, распяв на земле, сопротивление прекращалось.

 Откладывать встречу с ним со дня на день стало уже невмоготу..
 Ветер уже пользовался двумя красками : чёрной и жёлтой.

 В ярости неутолённой страсти закрашивал и землю, и небо умирающей желтизной. Даже воздух желтел, пронизанный светом отлетающей листвы, но ослабев, ветер мазал тушью осиротелые ветви, стылые лужи, насильно обнажал землю газонов в парке и на улицах.

 На четвёртом этаже подъезда окно разбито. К стене, как жёлтые бабочки, прильнули случайные листья. Ещё несколько шуршало у дверей.  Они были не заперты. Пахнуло больницей и пивным ларьком. На серой подушке смятая подошвами ржавая трава, полусгнившая листва и две капли воды. В них синь остывающего неба.

- Ты что- заболел?
 Кожа на лбу влажная, холодная. Невидимая жилка подрагивает под пальцами, как лист на слабом ветру.
 
- А кто здоров сейчас?... Кретин разве что…. А в сущности, чем живой отличается от покойника?... Живой – гниёт, мёртвый  - догнивает… Всё тлен.. Смрад. Всё разложение. Но, самое страшное – духовный смрад…Боже! Как мы смердим! У-у, как смердим.

 ( Сбитую на повороте дворнягу никак нельзя было объехать при встречном транспорте. Всем было некогда и не только придорожные стволы акаций, а даже ветви были в крови.)
- Не говори так.

 Большой холст на мольберте, загрунтованный ещё с прошлой встречи, по-прежнему пуст.
- Ты почему не пишешь? -В голосе укор и обида. И детское нетерпение.

- Когда? -Холст спланировал в угол. – Когда писать? Время.. Где время? Где ты?- Беличье колесо закрутилось неудержимо.- Расхожая истина : время деньги. Чушь!

 Сегодня деньги – время. Много денег, много времени. Богат тот, кто не считает часов.. Творец истинный – владыка собственного времени.

 Кто не свободен во времени, тот раб! Мы все рабы. Миллиарды рабов. Какая гнусь! Наши таланты работают на желудок. Мы проедаем их, пропиваем изо дня в день. Из года в год. …Гадко…. Страшно-то как… Когда писать, если плоть измождена, а душа оплёвана.

 Камни набились в горло и душили.
- П-по-почему….тебя.. они ..не любят.
 Рыжие завитки на груди пахли пивом и чем-то давно забытым, покойным и сладостным.
 
- Глупый ты мой, дорогой ты мой малыш.. Не меня они не любят, нет. Было бы всё проще. Нет, дорогой, они не любят всё, что заставляет мыслить иначе, чем  они привыкли. А мыслить иначе они не способны. Или боятся. Кого? Да всего. Стихии. Войны. Милиции. КГБ. Хотя всё это одно и то же. Войны особенно.

 А самое главное боятся потерять приобретённое потом или воровством, не важно как. Важно, что всё это моё! Это касается всех. И чем выше человек, чем дубовее кресло под ним, тем сильнее страх утерять приобретённое. Так что страх правит нами. Страх…. Гмы.. Однажды, я вёл студию в ДК с детьми, я всего лишь попытался приоткрыть детям тайну Великой Голубизны… Что было… Что было.

- Меня они тоже будут ненавидеть?
- Ну что ты, что ты, мальчик мой. Ты ещё мал, чтобы тебя не любить.
- Нет, но когда вырасту и раскрою им тайну, они будут меня ненавидеть?

- Избавь тебя бог, мой мальчик…. Но – такова участь таланта, не вступающего в сделку с совестью. Видишь ли, великий талант кроме радости несёт подспудно в себе страх, ибо в таланте таинственная сила, чьё воздействие на людей не предсказуемо порой. А это многих пугает. Особенно власть имущих. Труден будет твой путь, если ты пойдёшь по нему.

- А я не боюсь!..   Ничего не боюсь! И никого!
 -Верю. И завидую. Молодец! Надо уметь драться. Жизнь – бесконечная драка. Удар кулака- это уже весомо.  Но помни, талант береги. Не тебе одному, а всем нам. Народу. России. Поэтому изволь остерегаться, понял меня?

 -Всё равно я их не боюсь. Ничего у них не выйдет.
 Но всё чаще и чаще повторяющийся кошмар сна бросал избитое тело, мокрое и липкое от пота, в бессонницу ночи. Замахнуться на всесилие и вседозволенность, осмелиться  усомниться  в правоте  и непогрешимости и более того, продолжать отрицать её – это уже не  только вызов.

 Ясно, что им нельзя отказаться... Но написать его портрет!? Что может быть проще.  И всё разом кончится : и боль, и унижение, и страх. Как просто – шагнуть в сторонку, растянуть рот улыбочкой, произнести вслух одно, а подумать противоположное, развести ладони  для хлопков. Взрослые живут в трёх измерениях – вправо, влево и назад.

 Юность в двух – вперёд и вверх. И потому её боль вдвойне : лицом об стену и затылком о землю. Да – нет. Чёрный – белый. Друг – враг. Написать портрет значит предать. Предать художника. Предать тайну Великой Голубизны. Тайна…

 Странное захватывающее дух чувство, рождающее какие-то смутные образы чего-то героического, дерзкого, сменяется почти физическим ощущением необыкновенного простора и свободного полёта, ожиданием встречи с чудом, которое можно донести до людей только красками и в этом избранность судьбы, одаренной талантом.

 Зачем защищать от всех то, что нужно оберегать всем? Художник одинок оттого, что он избран.  Одиночество беззащитно.  Кто протянет дружественную ладонь? Новую заповедь дарую вам : любите ближнего. Стон отчаяния из глубин веков. Почему же человек предпочитает дурное хорошему? Ненависть любви. Жестокость милосердию. Естественное извращению. Почему?

Что же ты молчишь, дарующий? Сатурн пожирающий своих детей не миф, а реальность наших дней. Это есть мы. Сколько же надо было таить ненависти и страха в душе, чтоб из страшной сказки сотворить жуткую быль. Дитя человеческий наг и не разумен, являясь в мир. Кто же и зачем наполняет его ядом зла и бездушия? Кто обрекает одних на страдания, других на зло. Сколько вопросов и все без ответа.

 Только надеждой жив человек. День за днём, как капля за каплей. Пугающе незрячи окна на четвёртом этаже. Всё возрастающее предчувствие беды. Лишь отпустит слегка, когда жадный взгляд иногда выхватит из очереди в пивной ларёк знакомую огненную копну. Близко подойти боязно. Грязь на земле, грязь в воздухе. Невидящий взгляд.

- Ну посмотри, посмотри. Это же я. Ты мне очень нужен. Я не могу больше так. Ну куда же ты?
 Клацают зубы о край кружек. Пенятся счастливо оскалы зубов. Виснут на шею праздные плети чужих рук. Мокрые губы всасываются пиявками в щёки.
- Отстаньте от него!
                -3-
В пыльном стекле витрины что-то шевельнулось. Из мутных потёков выглянула рыбья головка. Синяя. Она была живой. Двигалась, шевелила плавниками. Казалось, рыбка выплывала из какой-то потаённой щели. Вот показался её хвост. И вдруг он стремительно вытянулся вниз и завис как приклеенный.

Сквозь толстое стекло, поверх рыбки смотрели знакомые глаза. Странное выражение их настораживало. Медные космы волос покачивались как водоросли. Рот раскрывался немо, по-рыбьи. Пола халата укоротила хвост рыбки.

- Зачем ты здесь?-  В тёмной  подворотне густой дух опорожненных бочек из-под сельди.
- Здравствуй. Ты чего? Опять дерёшься? Тебя же просили – не дерись. Одними кулаками мир не изменить. Тем более в одиночку.
- Ты- ты.. г-где пропадал?..Я заходил.

-Некогда. Работы – вот так… Прихожу заполночь. Вот освобожусь к концу недели, тогда и приходи. Извини. Работа. Бывай.
Младенчески розовая плешь. Левая нога слегка волочится, шаркая по асфальту заваленным набок каблуком. Брюки сзади свисают мошной. В сутулости спины непомерная усталость и покорность.
 
- За что они тебя? Ненавижу вас! Всех ненавижу!
-Мы раскачаем его. Раскачаем?!- С каждым удаляющимся шагом звук колокола угасал, возвращаясь эхом тоскливым и ноющим, как вой зверя в вольере.
 И в последующие дни и ночи этот то ли вой, то ли плач не умолкал, исходя из водосточных труб, захлёбывающихся кислой дождевой  водой, растекающейся жёлтыми похмельными лужами по пресыщенной влагой земле.

 И по-прежнему мёртвы зрачки окон на четвёртом этаже. И мучительно долги и пусты вечера, и чернее безнадёжностью и страхом ночи. И нещаднее в своём унижающем садизме ежедневные мучители. Приставали на переменах. Били после уроков. Боль от сапог, приглушаясь упругостью резины и фланелью портянок, была мягче, чем от ботинок с подковками на носках.

 Их удар, как углом кирпича. Особенно, когда между рёбер. Единственный шанс перекатываться, скрутившись ежом, среди множества ног, ускользая от боли или получая её вдогонку уже ослабевшим на взмахе ударом.

Если Бог создал человека по-своему подобию, то зачем он такой? Зачем он позволяет унижать и терзать одних и наслаждаться  этим другим? Где же добро? Любовь к ближнему? Радость собственного существования? Братство и равенство?

 Движимые высоким неслышным ветром неслись к горизонту стаями ворон тучи, сея колючую ледяную влагу. Холодно и свинцово блестела она на мёртвых плетях лебеды, в мазутно чёрных лужицах меж грядок, на голых ветвях. Была какая-то чудовищная враждебность всему живому с его теплом и светом в металлическом блеске воды, во мраке, поглощающем город, в вязкой грязи, хватающей за ноги.

 Кто-то жуткий, бесполый скользил сзади, готовый прыгнуть на спину и впиться скользкими сосущими губами в беззащитное тело. Скраденный звериной осторожностью шаг чутко ловило ухо. Кто-то неотступно бежал следом, не отступая ни на шаг и не приближаясь, будто выжидал удобного момента.

 Слышно было царапанье когтей о камни, выступающие из зарябленной дождём чёрной речной воды. Чьи-то белые зубы высовывались из мрачной глуби, вгрызались в камни, злобно урча и норовя отхватить ступни.

  Это же пенится вода, ударяясь о камни. А может быть рыба слепо тычется в темноте. Рыба …Синяя рыбка. Синяя селёдка. Знакомое лицо среди круглых синих рыбок, ныряющих в грязных подтёках и мушиных крапинах витрины. Лицо с глазами камбалы…. Нет, глаза лучистые, добрые, как раньше. В них отсвет Великой Голубизны…. Свет синей селёдки. Селёдки! Селёдки!.. Не правда! Ну скажите кто-нибудь – не правда!

 Серые тени за плотно сдвинутыми шторами безмолвны. Молчат пустые крыльца. Сиротливо безлюдна улица. Только у одиноко горящего фонаря, ткнувшись головой в столб, неряшливо, как куча мусора, свален в грязь человек. Обнажённая мокрая голова знакомо отливала медью. Тяжёлое тело выскальзывало из рук. Мычало и дышало не хорошо.

 -Вставай!... Вставай…. Простудишься. Ну что же ты. Какой ты. Тоже мне. Вставай.- В жарком солёном тумане корчилась, судорожно дёргалась в руках человеческая плоть, тяжёлая от бессилия и налитого в него яда. Яд извергался наружу, ломая и скручивая тело, и оно, освобождаясь, ещё больше тяжелело, словно наполнялось ртутью.

-З-З-за-замёрз…. Отве..дите…тепло. Ку-ку-да –нибудь.-
 И всю дорогу до самого порога квартиры :
 -За-замёрз ..тепло.- то умоляюще и жалобно, то нетерпеливо и сердито,- куда…нибудь…тепло.

 Грязное распухшее лицо, когда вспыхнул свет в прихожей, перекосила гримаса удивления :
- Ты!..- И как-то безнадёжно устало:- А кто ж   ещё.
 Пальцы слепо тыкались в полы куртки, шаря в радужной мутной тьме ускользающие пуговицы.

 - Сейчас… Сейчас.
 Одежда сползала, покидая тело, ложась на пол грязными кучками. Рыжий  пух на икрах стёрт штаниной и сквозь тонкую кожу синие рубцы вен пугающе беззащитны – тронь ногтем и брызнет кровь.

- Куш сорвал… И-ы. Во-о! Как не …гра и-ы, за то…гуляю… Всё ни ..и-ы почём. К чёрту! Все!-
- Зачем ты так…пьёшь?
- Я?.. Я пью? Ха-ха-ха? И-ы. Пью…Да.. Для чего?... Собственно до чего можно допиться, чёрт знает.

 Пробудившаяся мысль на мгновение осветила лицо и тут же смяло его, исказив ожесточением.
- Человека! ..Ты на минуту… пусть...но человека в себе. Понял? И всё-о! Ты не поймёшь, мал ещё. Бронированная пустота меж всеми нами. Пусто!... Вакуум! Чем жить? К чему стремиться?  Где вера? Надежда где? Я спрашиваю! Во что верить? Тебе? Мне? Им? Во что?  И кому верить? Ложь единственная правда, в которую верую. Ибо нет у нас бога, кроме лжи! Что я? Ничтожество, погрязшее во лжи. Ничто грош мне цена.

- Успокойся, не надо. Не надо. Ты талантлив.
- Что? Я талант? Где он? Где? Где? Здесь? Вышел весь.- Грудь отозвалась гулкой пустотой.- Опоздал. Пусто… Скончался талантишко.   Прикончили-с. А я ведь тоже думал – воскресаю. Дудки, Нет ничего и не будет.

- А как же наша тайна?- ( Чёрной тенью мелькнула сумасшедшая)
- Что-что? Какая ещё тайна? А-а.. Ерунда. Бред. От скуки всё.-безнадежный жест рукой.
- Замолчи-и! Замолчи-и-и!

 Звенела посуда, грязные брызги летели из-под молотящих пол ног.
- Ты чего?... Ну, ну,чего.  Успокойся. Ты же большой. Понять должен. Куда же ты? Стой!

- Не подходи! Не смей! Предатель!- Ясно и внятно произнёс мальчик и, коснувшись спиной подоконника, отскочил к двери, выходящей на балкон. Она была приоткрыта. Сырой тьмой пахнуло в лицо. Чем-то узким, твёрдым ударило поперёк живота. Ноги подкинуло вверх и тело зависло на мгновение.
 
  Где-то далеко внизу чёрная как дёготь кружилась Голубая Земля.

                Июль 1972 г.