Гроза вернула Бражелона домой. Или то, что замаскировалось под грозу. Огюст де Бражелон еще долго наслаждался жизнью, женился, обзавелся кучей детей и род его не угас. Его старший сын вернулся во Францию уже после революции 1848 года, сумел вернуть себе Брасье и Валлон, оставив государству Ла Фер и Пьерфон. Дети Огюста разъехались по всему миру, а две дочери уехали в Штаты, где прожили до самой смерти.
Они так и остались в девицах, сохранив свою фамилию Ла Фер, но утратив дворянскую частицу "де". Младшая из сестер скончалась в 1910 году, старшая пережила ее на два года.
Младший из сыновей окончил Гарвардский университет, и поехал искать работу в Европу. Там он познакомился с очаровательной русской девушкой, получил благословение от отца, и поехал с молодой женой в Россию. Он довольно легко нашел хорошо оплачиваемую работу в Петербурге, и пользовался заслуженным уважением в высших кругах. Детей у него было двое - сын и дочь. К 1917 году сын его уже окончательно ушел в революцию, и Октябрьский переворот встретил как долгожданную манну небесную.*
* Дальше идет текст поста Б. Акунина, который был опубликован в Интернете.
"Троцкий, обожавший звонкие фразы, сказал: «Революция избирает себе молодых любовников». Один такой Ромео, влюбившийся в революцию и сгоревший в пламени этой страсти, интриговал меня еще со школьных лет.
Помните повесть Алексея Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус»? Она густо населена разными неприятными персонажами, и на этом тошнотворном фоне завораживающей кометой проносится загадочный граф Шамборен, поэт-футурист и большевистский агент, за которым гоняется в Одессе вся белая контрразведка. Он едет в Европу для того чтобы взорвать Версальскую мирную конференцию, почему-то везет в баночках с сапожным кремом восемнадцать крупных бриллиантов, «живуч, как сколопендра», палит из револьвера, но в конце концов попадается. Сцена его казни описана, как умел Алексей Николаевич - скупо и сильно: « - Стыдно, граф, - баском сверху прикрикнул ротмистр, - давайте кончать. - Тогда Шамборен кинулся к лестнице. Едва его кудрявая голова поднялась над палубой, - француз [палач] выстрелил. Шамборен покачнулся на лестнице, сорвался, и тело его упало в море».
Тогда же я прочитал, что фамилия персонажа выдуманная, но человек был реальный. Некий юный чекист французского аристократического рода, чуть ли не маркиз, сыграл важную роль в освобождении Одессы от интервентов весной 1919 года. Время от времени я вспоминал о товарище маркизе и обещал себе, что обязательно его разъясню. Собрался только сейчас. Это оказалось нетрудно, слава Интернету.
Правда, про этого эфемерного человека понаписано много всякой сомнительной дребедени. Довольно трудно понять, что было на самом деле, а что приплетено и нафантазировано, причем давно, еще в двадцатые годы. Если заинтересуетесь – ройте дальше сами, разбирайтесь. Я расскажу коротко и без беллетризирования.
Во-первых, да – он был кудрявый. Это факт.
1
Впрочем, А.Н. Толстой его лично знал – видел в московских богемных кафе, где этот приметный юноша («с пушистыми светлыми волосами, правильными чертами лица и горящими глазами», вспоминает Н.Равич) читал свои стихи (кажется, не выдающиеся) и поэтические переводы из Теофиля Готье - великолепные (по отзыву не кого-нибудь, а самого Мандельштама).
Настоящее имя – Георгий Лафар, он же де Лафар, он же де ла Фар, он же де ла Фер, он же Делафар (последнее имя встречается в источниках чаще всего). Титулованный он был или нет, я так и не понял. Маркизов де ля Фар во Франции вроде бы не водилось. Зато граф де ля Фер, как мы знаем, по меньшей мере один точно имелся.
Автор «Записок контрреволюционера» Владимир Амфитеатров пишет: «Делафар носил космы до плеч, бархатную куртку, писал стихи и уверял, будто бы он французский маркиз, потомок крестоносцев; полагаю, что крестоносцем он был наоборот: те - шли в Палестину, а он - вышел из Палестины», но это, впрочем, заблуждение типичного «контрика», который во всяком «комиссаре» подозревал сатанинское иудейское племя. На самом деле отец Георгия был обрусевший француз, инженер на военном заводе.
Как и положено юному стихотворцу, Делафар воспламенился революцией. Он был вообще-то не большевик, а анархист, но в ту пору два эти радикальные течения еще не враждовали между собой. Служил Георгий в ВЧК, где, невзирая на зеленые лета и поэтический темперамент, заведовал весьма серьезным отделом борьбы с банковским саботажем, а во время «Заговора послов» вел дела арестованных французских офицеров.
Из-за франкофонности молодого чекиста и откомандировали в Одессу, где высадился французский экспедиционный корпус. Большевики девятнадцатого года верили, что скоро грянет мировая революция, и надеялись распропагандировать иностранных солдат и матросов (что было не так уж и трудно, поскольку все устали воевать и хотели домой).
Но у графа Делафара было задание не агитаторское, а под стать титулу – он должен был вращаться в верхах. И отлично справился с поручением: близко сошелся с полковником Анри Фредамбером, по должности – начальником французского штаба, а фактически самым влиятельным человеком оккупированной Одессы.
Между прочим, этот Фредамбер – тоже интересный субъект. До галлизации его фамилия произносилась «Фрейденберг». По некоторым сведениям, этот человек был родом из Одессы. В тогдашней французской армии, пропитанной антисемитизмом и вообще очень скупой на чинопроизводство, еврей мог стать в 42 года полковником, лишь обладая какими-то исключительными способностями. (Потом Фредамбер сделает блестящую карьеру и в начале Второй мировой войны будет командовать армией. Умрет лишь в 1975 году, почти столетним, пережив всех других деятелей нашей Гражданской войны).
2
Фредамбер или Фрейденберг уже в генеральские годы
Каким-то образом граф Делафар сумел настроить Фредамбера против белогвардейцев, так что в критический момент полковник настоял на эвакуации французских войск, в результате чего город был захвачен красно-зелеными. (Впоследствии за это самоуправство Фредамбер даже попал под суд). Я читал любопытные, но сомнительные байки о том, что Делафар влиял на полковника через актрису Веру Холодную или же дал ему огромную взятку (вот вам и бриллианты в сапожном креме). Не верю. Иначе всемогущий полковник как-нибудь отмазал бы своего сообщника, когда контрразведка до него все-таки добралась.
3
А.Н.Толстой, пересказывая беседу с белым контрразведчиком Ливеровским, которого потом вывел в «Ибикусе», описывает гибель графа Делафара следующим образом (интересно сравнить с тем, как это описано в повести): «Темной дождливой ночью Делафара везли на моторке на баржу № 4 вместе с рабочим, обвиненным в большевистской агитации, и уголовником Филькой. Первым поднимался по трапу рабочий. Конвойный, не дожидаясь, пока он поднимется на баржу, выстрелил рабочему в голову, и он скатился. Филька, пока еще был на лодке, снял с себя крест и попросил отослать по адресу. Когда же взошел на баржу, сказал — это не я, и попытался вырваться. Его пристрелили. Делафар дожидался своей участи в моторке, курил. Затем попросил, чтобы его не застреливали, а утопили. Делафара связали, прикрепили к доске и пустили в море. Вот и все, что я знаю…».
Не захотел, стало быть, наш граф умирать прозаически, как рабочий и уголовник. На доске, в море. Поэт. 24 года ему было.
Какое я из этой грустной истории вывожу moralit;?
Когда читал про романтического графа Шамборена в юности, думал: как всё это красиво. Хорошая все-таки вещь – революция. Влюбила в себя множество удивительных людей, подарив каждому звездный час, и еще больше людей обыкновенных, сделав их удивительными. Неважно сколько жить, важно – как. И прочее, соответствующее возрасту.
В нынешние же свои годы думаю: какая гадость эта ваша революция. Если б не заморочила юноше голову, получился бы хороший литературный переводчик, о ком твердили б целый век: N. N. прекрасный человек. Любовников ей, стерве несытой, подавай, да еще молодых, и побольше. «Скажите: кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?». И ведь сколько во все времена находилось желающих. Добро б еще ночь манила сладострастьем. А то ведь грубые лапы конвойных, пошляк ротмистр, запах мазута от грязной воды, веревки, мокрая доска...
Оригинал поста.
Опубликовал Борис Акунин , 26.09.2013 в 17:54"
***
Солнце жгло немилосердно и временами ему казалось, что лучше было получить пулю в голову от своих соотечественников, чем болтаться на доске, дожидаясь своего конца. Его привязали так сильно, что веревки въелись в плоть, ободрав кожу. Морская вода довершала мучения, разъедая раны. Там, где веревки высохли под жаром солнечных лучей, они стали от соли, как каменные. Он закрыл глаза, но свет солнца был так силен, что проникал и сквозь веки. Лицо и шея давно покрылись ожогами, длинные волосы слиплись колтунами, распухшие от побоев губы, казалось, заняли почти все лицо. Он давно, целую вечность, ничего не пил, и это было самой страшной пыткой: страшнее, даже, чем жара и боль от ран.
Почему он сам себе придумал эту смерть? Пуля бы избавила его от мучений, но в последний момент ему захотелось чего-то романтичного, не стандартного, не пошлого, как у этого паренька перед ним, конца. Вот еще один пример, когда его тяга к прекрасному окончилась вот таким глупейшим образом. Это что - красивая смерть? Его предки умирали от удара шпагой в бою или под топором палача, а он стал добычей для рыб! Если бы это был океан, он легко стал бы пищей для акул и все бы закончилось очень быстро. Здесь его разбухший труп будет долго носить по волнам, пока на него случайно не наткнется какая-нибудь рыбацкая лодка.
А может, все это не спроста? Отец рассказывал об их семье не много: Жорж только знал, что род был из очень знатных, своими корнями уходил куда-то в глубь веков. Батюшка, обосновавшись в России, очень быстро обрусел. Со своими соотечественниками почти не поддерживал связи. Говорил, что у него есть две сестры в Америке, но они не переписывались, а к началу Первой мировой пришло извещение, что сестры покинули сей бренный мир, не оставив после себя ни наследства, ни завещания.
Жорж привык считать себя русским и по рождению: (матушка его была из русских дворян), и по воспитанию. Учеба в университете, увлечение поэзией привели его в революцию, в кружки, в которых занятие переделом мира закономернейшим образом закончилось живейшим участием во всех событиях того сумасшедшего времени.
Делафар, а точнее, де Ла Фер (но кто же в революционной России оставит себе такую фамилию), с неиссякаемым энтузиазмом взялся за дело построения нового мира. Он свято верил, что новый уклад преобразует человечество. Верил истово, как верили до него, и после него, поколения революционеров, не ведая, что всякая революция несет в себе кроме преобразований и зародыш собственной гибели.
Не ирония ли судьбы в том, что он, наполовину француз, оказался жертвой своих же собратьев по крови? Тех собратьев, которые уже когда-то несли на своих знаменах освобождение народам?
"Помни, кто ты! - голос, тихий, но исполненный огромной внутренней силы, прозвучал где-то в глубине его естества.- "Ты дворянин по рождению".
- Начинается, - беззвучно прошептал несчастный, остатками сознания понимая, что это его последние часы, и у него начинается предсмертный бред. - Кто ты, и почему напомнил мне об этом?
- Я тот, кому поручено хранить наш род, - ответил все тот же голос.
- Что тебе нужно от меня?
- Чтобы ты жил.
- Тогда помоги мне выжить или помоги умереть...
- Если ты останешься жив, что ты пообещаешь себе? - продолжал вопрошать голос.
- Тебе?
- Нет, самому себе. Обязательство перед самим собой важнее слов, обещанных кому-то.
Жорж попытался улыбнуться.
- Кто узнает о моих обетах, если я пойду на корм рыбам?
- Тот, кто знает и видит все и всех, - глаза в глаза на Жоржа смотрел человек, чья внешность была вне времен, но носила на себе их, общие для всех Ла Феров, черты.
- Если ты и вправду всемогущ, предок, - подумал революционер, - сделай так, чтобы меня нашли. - А я обещаю прожить жизнь достойно. Так, как жили мои предки во времена королей. Помня о справедливости, и о том, что жить хотят все: и бедные и богатые.
Что-то толкнуло доску, на которой он лежал. Потом еще... и еще и еще. Жорж с неимоверным трудом разлепил веки: рядом мелькнул острый плавник, потом еще один... акулы...
Улыбающаяся дельфинья морда легла на край доски, с шумом окатила его струя воды, принося одновременно и боль и облегчение. Дельфины толкают его плот. Куда?
Он, конечно и слышал и читал о чудесном спасении гибнущих пловцов и жертв кораблекрушений с помощью дельфинов, но, не иначе как не существующий Бог решил доказать ему свое существование таким фантастическим образом.
Дельфины толкали его от берега в глубину, навстречу то ли смерти, то ли спасению. Время от времени они окатывали его потоками воды, чья прохлада смягчала жару. Наступил вечер, небо, чья бездонность особенно впечатляет, когда между человеком и Космосом не остается видимой атмосферы, расцветилось мириадами звезд, и на их фоне неожиданно возникла громада корабля. Чьи-то громкие голоса, грохот цепей спускаемой шлюпки, плеск весел, громкие команды - все это прошло мимо сознания умирающего человека. Он не чувствовал, как отвязывали его от проклятой доски, едва не ставшей его смертным ложем, как поднимали на палубу, как врач в корабельном лазарете линкора обрабатывал его раны. Все это прошло мимо, и только душа его все время была рядом с тем, кто пришел к нему в открытом море.
Дельфины крутились вокруг корабля, привлекая к себе внимание грациозными прыжками и, только убедившись, что человек, которого они опекали так долго, вне опасности, ушли с веселым всплеском в глубину.
***
Сознание возвращалось медленно и неохотно. Но в те минуты, когда он начинал осознавать себя, он пытался вспомнить, кто же он. Это оказалось не просто: память сопротивлялась, точно упрямый осел, тянула куда-то в дебри воспоминаний то ли своих, то ли рассказанных родителями.
То виделся ему белый замок в венце из гигантских кленов, то сполохи камина на столешнице длинного обеденного стола в окружении стульев с резными спинками, а то и лес стволов уходящих в небо, где кроны так высоко, что надо закинуть голову, рискуя потерять равновесие и упасть на голую, без единой травинки, землю, густо усеянную опавшей хвоей.
Он вспоминал домик над Москва-рекой, куда они выезжали каждое лето и купальню, где в первый раз увидел обнаженную женщину. Он даже помнил, как ее звали - Анна Сергеевна, но никак не мог вспомнить собственного имени. Вместо него выплывали какие-то французские: Рауль, Огюст, Ангерран, Оливье... Его звали... Господи, как же его зовут!?
Всякий раз, приходя в себя, он видел гладко выбритое, слегка одутловатое лицо со следами пьянства. Иногда физиономия странным образом искажалась, вытягивалась, или, наоборот, расползалась в ширину, как в ярмарочном зеркале, что так любят показывать бродячие цирки. Голос то звучал набатом, то опускался до свистящего шепота. Голос задавал лишь один вопрос: "Кто вы?"
Он честно пытался вспомнить, ухватить за ускользающий хвостик это воспоминание, но напрасно: сам для себя он оставался Немо. Воспоминание об этом герое книги прочно осело в голове, и в очередной раз на все тот же вопрос он просипел: "Немо". Лицо отшатнулось, исчезло.
Постепенно он начал осознавать окружающий мир и понял, что его окружает больничная обстановка. Как и почему он оказался в больнице, он сообразил достаточно быстро, но не придал никакого значения тому, что стены этой больничной палаты иногда покачиваются перед его глазами. Что же тут необычного, если он все еще не может толком оторвать голову от подушки? Лицо его было покрыто коркой какой-то мази, которую периодически осторожно смывали и наносили новый слой. Тогда лицо приятно холодило и он сразу же забывался сном. Время летело для него совсем незаметно: большую часть суток он спал.
Сколько времени он провел в этом полусне-полу бодрствовании, спасенный не знал, и пока это его не занимало. Он спал, ел, пытался передвигаться по своей комнате, которая слишком напоминала ему лазарет и камеру, в которой не было даже подобия окна, и вся мебель которой состояла из кровати и умывальника. Ему уже не меняли повязки, и в один из дней он попросил зеркало. На него смотрело незнакомое лицо: лоб, щеки и нос покрывали струпья, под которыми местами пробивалась недельная щетина. Узнаваемыми были только глаза: лазурные, как море в штиль, в обрамлении густых светлых ресниц. Волосы, коротко остриженные наспех и неумелой рукой, топорщились во все стороны, как иголки у ежа. Лицо в зеркале было не его, не Жоржа Делафара. Он испуганно отшатнулся и тут же осознал: он вспомнил! Инстинкт самосохранения, который, оказывается, никуда не делся за годы подпольной деятельности, включился в действие одновременно с памятью. Для себя - он вспомнил, а для других ... для других, пожалуй лучше остаться Немо. У него есть время обдумать свою новую роль: благо, актером он был первоклассным. В эту ночь к нему во сне пришел тот, что навещал его в море.
- Ну, и как, и дальше будешь называть себя Никем?- улыбнулся неизвестный.
- Долго так не прожить. Тебе нужно имя, нужна биография, нужны документы. Обдумай все это. От этого будет зависеть не только вся твоя жизнь, но и дальнейшая судьба твоих потомков.
- А вот возьму себе имя: Атос, - задорно заявил Делафар, вспомнив вдруг про любимый в молодости роман.
- Это будет большой ошибкой, - серьезно остановил его незнакомец. - Это имя, которым не стоит щеголять, а вот в числе твоих предков был носивший имя де Силлега. Так что можешь с полным правом выправить себе документы на это имя. Вряд ли станут искать связь между ним и тем именем, что твое - по праву рождения. Сейчас никто не станет копаться в причудах генеалогии.
- Скажи, это ты спас меня?
- Я только помог тебе понять себя; остальное сделал случай. - Незнакомец улыбнулся еще раз на прощание, и исчез в непонятно откуда взявшемся тумане.
Когда в очередной раз прозвучал вопрос об его имени, Жорж попытался изобразить радостную улыбку: "Я вспомнил!"
- К вам вернулась память? - спросил допрашивающий его человечек с моноклем на носу. Говорил он на русском, но с ужасающим акцентом. - Так кто же вы?
- Арман де Силлег, - с достоинством ответил бывший революционер на безупречном французском, следуя совету человека из сна. И добавил почти с вызовом, - надеюсь, вам не надо объяснять, к какому роду я принадлежу? - И добавил по русски, нещадно грассируя. - Извольте сообщить мне, милостивый государь, где я нахожусь.
Француз не слишком удивился, Делафару даже показалось, что он ожидал чего-то подобного.
- Вы находитесь на французском военном корабле, вас подобрали в открытом море, привязанным к доске. Кто и почему это сделал?
- Я не помню... - после паузы, наморщив лоб, протянул Жорж. - Хоть убейте, не помню.
- На такую пытку могли вас обречь только враги, истинные садисты. Кто они, вспомните. Вспоминайте, месье, вспоминайте сами, потому что если вы не сможете это сделать, придется вам помочь.
- Вы отправите меня назад на доске?
- Фи, как вы можете о нас так думать! Это примитивно. Уверяю вас, наша разведка найдет более утонченные методы вернуть вам память. Так как вы оказались в море?
- Я увозил из Одессы ценные для нашей семьи документы, которые хранились там еще со времен герцога Ришелье, - у молодого человека создалось впечатление, что кто-то подсказывает ему ответы.
- И кому это могло быть интересно?
- Многим. Потому что это были сведения о том, где хранились немалые богатства. Я надеялся найти то, что принадлежало моей семье. Теперь этим займутся большевики.
Слово-намек вылетело. Если прознают про те бриллианты, что он вез в гуталине, они пройдут за часть наследства.
- Большевики? - военный чин вздернул голову, при этом монокль свалился с его носа. - Вы считаете, что это большевики вас привязали к доске?
- Или анархисты, - пожал плечами Жорж. - Деньги нужны и тем и другим.
- А вы уверены, что ничего им не сказали? - длинный и острый нос следователя даже дернулся на конце, как у крысы, принюхивающейся к сыру.
- Не помню, - Жорж задумался, изображая мучительные мысли. - Ничего не помню, - чуть не простонал он.
- Будем надеяться, что память к вам вернется полностью, - веско произнес чин, сверля взглядом Делафара.
***
Несколько дней Жорж его не видел. За это время он продумал свою легенду. Он был опытный подпольщик, а работа в ВЧК научила его, что не тот прав, кто знает правду, а тот прав, на чьей стороне сила. Но принципы былых товарищей по борьбе почему-то теперь стали сомнительны. Да и сама борьба стала представляться в ином свете. Он припомнил, как иногда шокировали его манеры подвыпивших товарищей по оружию, как возмущало отношение к женщинам, как мерзки были ухватки мародеров. Он убеждал самого себя, что великое дело революции все спишет, что дети этих людей вырастут в другом мире, где все будет измеряться красотой и порядочностью.
Отец, который сначала с усмешкой наблюдал его потуги стать на одну доску с простым народом, как-то заметил ему: "Не в свои сани не садись!"
Жорж бросился ему что-то доказывать, цитировал Маркса, приводил в пример Энгельса: старый Делафар только презрительно отмахнулся.
- Не твое это дело. Из тебя бы вышел прекрасный переводчик - у тебя литературный дар. Мы с твоей матерью возвращаемся во Францию. Пока не поздно, поезжай с нами.
- Я еще ничего конкретного не сделал, чтобы помочь своему народу! - пылко возразил Жорж. - Мое место - в революции.
Отец посмотрел на него с жалостью.
- Ты взрослый человек, я не имею права требовать от тебя повиновения. Поступай, как знаешь. Но помни - во Франции мы всегда будем тебя ждать. Надеюсь, ты успеешь понять, где твои ценности, раньше, чем с тобой приключится что-то дурное.
Отец как в воду глядел: Жорж успел понять, но можно считать, уже после того, как едва не умер. И, умирая, понял: никогда нельзя забывать, кто ты на самом деле. У каждого человека свое место в мире и свое предназначение.
Следователь на корабле, а позднее и его коллега в Париже, так и не смогли ничего доказать. Арман де Силлег ничего не помнил, а, отпущенный на свободу, обзавелся документами на это имя.
Довольно быстро он нашел родителей: они поселились в предместье Парижа. Арман колебался, не зная, как примут его родные: он так и не решился появиться перед ними. Одесская история и дни в океане неузнаваемо изменили его облик. Кожа лица покрылась буграми от так и не сошедших полностью ожогов. Оставлять жалкие кустики растительности на лице он не хотел, а бритье превратилось в ежедневную пытку. Врачи говорили, что со временем шрамы разгладятся, но он в это не верил. Глядя по утрам в зеркало, он сам себя не узнавал.
Он нашел работу в "Франс Суар": во Францию хлынул поток беженцев из России, в основном это было русское дворянство, которое прожигало остатки своего состояния. Лишь не многие нашли себя на новом месте, работая кто шофером такси, кто машинисткой в офисе. Немало женщин подались в содержанки.
Париж 20-х стал с явным привкусом русских. Арман (он теперь помнил только это имя), снял крохотную квартирку на рю Лафаетт, рядом с фешенебельными магазинами. Но, если пройтись по улице дальше, они сменялись маленькими бутиками, очаровательными кафе и создавали тот неповторимый аромат города, который по утрам состоит из запаха кофе, свежих круассанов и нежнейших дневных духов парижанок, спешащих на работу или на рынок.
А еще де Силлег любил Монмартр и Монпарнас. Эти два района Парижа тех лет были центром Европы, ее мира искусств. Здесь создавались и здесь ниспровергались целые школы. Здесь кипела настоящая жизнь. Здесь росли гении.
Арману нравился район Мулен де Ла Галетт: рядом со старинной мельницей он очень остро ощущал бег времени. Ему очень хорошо думалось и писалось рядом с потемневшими от старости досками мельницы. И именно там нашел его однажды человек, что привиделся ему в море.
В этот раз он был в камзоле, в шляпе с перьями, в ботфортах, и при шпаге. Он стоял и просто с улыбкой смотрел на Армана: тот с увлечением строчил в блокноте очередную заметку для газеты. Почувствовав, что за ним наблюдают, тот поднял голову.
- Вы! Кто вы? - сорвалось у него с языка прежде, чем он понял, что видит.
- Атос. Мушкетер короля. И твой предок, де Силлег.
- Я брежу? - выдвинул Арман вполне естественное предположение.
- Какая разница? Главное, что ты меня видишь и слышишь. Но ты не выполнил свое обещание, данное самому себе в море, до конца.
- Я ушел от революции. Я принял имя, которое ты мне указал.
- Это еще только начало пути, - голос предка был спокоен, даже ласков, но в нем чудился Арману приказ.
- Что еще я должен сделать, укажи мне путь.
- Ты должен повидать своего отца, и подумать о продолжении рода. И тогда ты осознаешь, каков твой путь.
- Я боюсь, что родители меня не признают, - прошептал Арман. - Такой, каким я стал, я им не нужен.
- Не говори чепухи: для родителей ты всегда сын! - в голосе Атоса проскользнуло раздражение. - Иди к ним, и не сомневайся ни в чем.
Еще пару дней сомнений, и он все же выбрался к своим. Отец с матерью жили рядом с Брасье, снимали крохотный домик с садом. Может быть, это был инстинкт перелетной птицы, но Делафары поселились неподалеку от мест, где в разное время обитали предки их рода. Мать сильно болела, младшая сестра так и не вышла замуж (кому нужна бесприданница), а отец держался изо всех сил. Каждый день он вставал в шесть утра и совершал долгую прогулку по улицам крохотного городка. На площади, где встречаются Брасье и Виллесавин, он обычно присаживался, выпивал чашечку кофе в местном кафе, и просмотрев утренние газеты, неспешно возвращался домой. Местные жители отлично знали этого господина и почтительно раскланивались с ним.
Старинные городки бывшего Орлеаннэ обладают необыкновенным шармом. Сама природа располагает здесь к добродушию и гостеприимству. Арман легко отыскал дом родителей: ему не только его описали, но и предложили подвезти на двуколке.
Соскочив на землю, и поставив рядом свой небольшой чемоданчик, он довольно долго простоял перед живой изгородью, не решаясь позвонить в старинный колокольчик. Наконец, на его ненавязчивое присутствие обратил внимание соседский пес и его поддержал тявканьем крохотный черный шпиц.
- Мило, ты что раскричался?- услышал он надтреснутый голос матери, и толкнул калитку, так и не позвонив в колокольчик.
Иссохшая от времени или от болезни старуха, державшаяся неестественно прямо, одетая в строгое синее платье, соломенную шляпку, давно вышедшую из моды, и с собачкой на руках - это его мать? Он помнил женщину, которая обещала всегда оставаться молодой и красивой, помнил округлые белые руки, украшенные двумя старинными браслетами с камеями (в детстве отец не раз говорил им, что они принадлежали королевской фаворитке, и имеют какое-то отношение к их семье). И теперь он должен признать, что эта древняя старуха - его мать?
Он шел по дорожке, не замечая, что у изгороди за ним наблюдает еще один человек: его отец.
Старая дама вглядывалась в неожиданного гостя из-под ладони, приставленной козырьком к глазам. Утреннее солнце и ослабевшее зрение мешали ей разглядеть идущего, она опустила на землю Мило и двинулась навстречу. Но, чем ближе она подходила, тем медленнее и неувереннее были ее шаги; не доходя до Армана, она пошатнулась и начала оседать на землю. Он успел поймать невесомое тело, оглянулся в поисках помощи, и увидел отца. И так и застыл, держа мать на руках.
- Жорж, ты? - беззвучно произнес отец, и, бросив скрученную в трубку газету, которую сжимал обеими руками, обхватил сына за плечи, не сознавая, что двух стариков тому не удержать.
Что-то подсказало сестре, что странная тишина в саду, которую нарушало только повизгивание растерянной собачки, требует и ее присутствия. Луиза выскочила как раз вовремя, чтобы помочь усадить отца и мать. А потом началось нечто невообразимое: поток слез, восклицаний, в которых смешались неверие, радость, страх и опасения, восторг и ужас. Они опять стали семьей, и еще долго не могли поверить в это. Только на следующий день смог Жорж рассказать сам и выслушать родителей. Тогда же было решено, что для всех, и для родителей тоже, он будет теперь Арманом де Силлег - вернувшимся с фронта после долгого лечения сыном дальних родственников семьи.