Анна была сама скромность: ее платья, простые, и не позволяющие увидеть ни нежные плечи и грудь, ни изящную ножку, будили воображение. Граф не привык к такому поведению: все известные ему женщины заботились прежде всего о том, чтобы подать себя в самом выгодном свете. Эта сестра священника словно испытывала постоянный страх, что кто-то дорисует, дополнит то, что она тщательно прятала под шалями и шейными платками. Но он давно уже не был мальчиком, а действительно богатое воображение восполняло ему все скрытые прелести: Анне было что прятать под грубой тканью платья.
Первый робкий поцелуй, который она ему подарила, только раздразнил молодого человека: он ощутил не только его сладость, но и почувствовал натуру страстную, способную увлечь. Совсем незаметно для себя он попал в сети, ловко раскинутые умной и чувственной женщиной. Исполненный самонадеянности, он считал, что от свидания до свидания он добивается все большей свободы, раскрепощения робкой, воспитанной в пуританском духе, красавицы. На деле же, он все больше запутывался в своем отношении к происходящему. Он, всегда уверенный в том, что может отличить драгоценность от подделки, истинное чувство от фальши, а любовь от расчета, он уже не был уверен ни в чем. Если поначалу ему только хотелось обладания красивой женщиной, то теперь он не мыслил себе своего существования без нее. Он должен был видеть ее двадцать четыре часа в сутки.
А она? Она, поначалу, готова была на роль любовницы, собираясь продать себя подороже. Ей надо было вырваться из нищеты, и красивый, богатый и щедрый любовник, каким оказался бы в этой роли граф, ее вполне бы устроил. Когда же в его отношении она усмотрела нечто большее, чем просто похоть, честолюбие заставило ее проявить сдержанность большую, чем та, на которую рассчитывала ее гордость. От открывшихся перспектив у нее кружилась голова. Замок, вид на который открывался из окна их хижины, был только преддверием Лувра, куда она страстно желала вступить. В тот день, когда молодой человек предложил ей руку и сердце, она поняла, что ее мечты обрели реальность.
Для нее эта реальность оказалась, впрочем, как и для него, эфемерной. Все закончилось, едва успев начаться, но оставило после себя слишком страшный след в молодых душах. Она умерла, чтобы воскреснуть для новой блестящей жизни. Он умер, чтобы оказаться в том подобии существования, которое, для его тонкой и впечатлительной натуры, стало подобно преддверию Ада.
***
Первое время после трагической охоты он еще не до конца осознавал, что произошло: стыд, отчаяние и вспышки той самой холодной ярости выплескивались в драки. Огюст плохо воспринимал действительность, у него начисто отключился инстинкт самосохранения. Но у молодого человека оказался очень сильный ангел-хранитель. По ночам Огюст пил с ним, пугая своего нового слугу Гримо рассуждениями о том, что ангел зря теряет время и силы на его охрану. Со стороны он выглядел в такие минуты явно не в себе. Подходить к нему Гримо не решался, помятуя о непредсказуемом нраве своего хозяина. Он просто ждал, когда тот выдохнется, и без сил начнет валиться со стула. Гримо успевал его подхватить и дотащить до постели. Пока — успевал. Наутро Огюст мало что помнил. Так продолжалось, пока он не познакомился с пикардийцем, назвавшимся Портосом. Теперь они стали бесчинствовать на пару. Оба оказались отчаянными парнями. Но Портос хулиганил с песнями и руганью, Огюст же, ставший называть себя Атосом, проделывал все с мрачной и холодной яростью. Это пугало не только посторонних, это озадачивало и его нового знакомого. Слава об этой парочке опережала их появление: стоило кому-то увидеть, как друзья направляются к «Сосновой шишке», как в нее собирались все, кому пришла охота поработать кулаками и шпагой.
В тот день все не задалось с утра. Атос проспал. Это случалось с ним чрезвычайно редко: не смотря на бессонные ночи, он вставал с рассветом — привычка всей жизни, выработанная суровыми правилами воспитания. Протерев глаза и обнаружив, что уже девятый час, молодой человек рассвирепел. Гримо, поспешно продравший глаза, получил свою порцию тумаков за то, что не разбудил хозяина вовремя. Это было несправедливо: Огюст всегда просыпал сам, но дурное настроение он сорвал на слуге. Гримо даже не попытался оправдываться: не стоило злить хозяина еще больше. Ничего, позлится - и успокоится. Но бывший граф, встав с левой ноги, успокаиваться не желал: что-то произошло, и его дурное настроение имело свою причину.
Накануне Атос играл по-крупному и, вопреки обыкновению, выиграл довольно кругленькую сумму. Часть ушла на погашение долгов, оставшегося хватило бы на то, чтобы обновить гардероб, но он предпочел послать за вином, а остаток отдал нищему на паперти Сен-Сюльпис. Черт понес его в сторону Люксембургского сада, и тут он увидел знакомую фигуру. С Сен-Лораном они не виделись с юности, но это не помешало молодым людям сразу узнать друг друга. Атос бы предпочел пройти мимо, но Сен-Лоран, оторопев при виде приятеля, а точнее — от одного его внешнего вида, загородил ему дорогу, едва не схватив за руку.
- Оливье, вы ли это? - воскликнул он, все еще не решаясь броситься на шею старому приятелю.
- Вы не ошиблись, - сквозь зубы процедил Атос. - Это пока еще я.
- Но что за маскарад, мой милый? Если бы не ваша осанка, я бы еще сомневался, что вижу перед собой графа де Ла Фер.
- Считайте, что это все, что осталось от графа, - сардонически усмехнулся Атос. - Граф де Ла Фер почил в бозе.
- Вы горюете о вашей прелестной супруге? Я наслышан обо всем, что говорили о трагедии на охоте. Вас в наших краях считают погибшим, Оливье.
- Как видите, я жив, - хмуро заметил граф. - Сударь, я буду вам чрезвычайно благодарен, если в дальнейшем вы станете избегать моего общества, и сделаете вид, что мы с вами не знакомы. Меня считают умершим, таковым мне и выгодно оставаться, - и кивнув на прощание, Атос продолжил путь. Только походка его резко изменилась: стала неуверенной и тяжелой, словно он был уже в состоянии сильного опьянения.
Произошедшая встреча стала для молодого человека не просто досадным происшествием: она со всей ясностью обрисовала ему проблемы, ждущие его в будущем. Атос хотел безвестности, но вся его предыдущая жизнь сопротивлялась новым условиях, в которые он себя поставил.
Проклятая гордыня не вовремя выходила на первый план, когда следовало склонить голову. Великосветские замашки выдавали его происхождение, когда следовало стать незаметным и незначительным. Привычка к роскоши проявлялась в сотнях моментов в жизненном укладе, когда все требовало простоты и незатейливости. Первое время его бесило все, и только то, что он твердил себе ежечасно и ежедневно, что это теперь его жизнь, и его путь, и смиряло его буйный нрав и природную горячность. Зато в игре и в бою он зарывался, вытворяя порой такое, за что в былые времена его бы в отцовском доме высекли.
Гримо был отличным слугой, он старался изо всех сил, но непредсказуемость хозяина приводила его в отчаяние. Он любил и жалел Атоса, видя и понимая больше, чем хотелось бы его молодому хозяину. Но, если еще на людях, тот худо-бедно контролировал себя, то держать себя в руках дома было трудно. Хотя бы где-то ему необходимо было оставаться самим собой, а дом для этого и был предназначен. И Атос - пил. Пил, надеясь, что опьянение послужит тем щитом, которым он сумеет отгородиться от прошлого. Только его молодостью и можно было объяснить эту надежду. К тому же, он пьянел медленно, и голова у него оставалась трезвой. Какая-то часть сознания категорически отказывалась погружаться в бредовое состояние и позволяла контролировать, что происходило вокруг. До полного бесчувствия он сумел напиться только раз: когда приехал в Париж после случившегося на охоте. Но это скорее было даже не опьянение — он просто потерял сознание.
С тех пор, как он поселился на улице Феру, прошло не так много времени, и он еще не привык, что апартаменты заканчиваются, не успев начаться. Две жалкие комнатки, правда чистые, но скудно обставленные — это был теперь мир его обитания. Только во сне он мог теперь бродить по анфиладам замков, некогда принадлежащих ему, и это оказалось очень болезненным напоминанием о прошлой жизни. Еще одним напоминанием стали, как не смешно, приметы быта. Существование в ограниченном пространстве оказалось само по себе испытанием. Сотни мелочей, которые он раньше просто не замечал, исчезли из его жизни, а их отсутствие поначалу удивило, потом стало раздражать. Тут не было вины Гримо — он не мог обеспечить в одиночку того, что давал отлаженный механизм замковой жизни. Но жалеть о прошлом Атос себе не позволял: он принял решение и оставалось только надеяться, что новая жизнь не долго будет его тяготить. Система знаков, которыми они с Гримо объяснялись, вино, игра и драки — вот и всё, что составляло его существование. Такой мир не многого стоит, и потерять такого человека — не слишком большая утрата для Господа.
Так рассуждал в то время молодой дворянин, к своим двадцати двум годам утративший все, что только может утратить человек его положения. И причиной этого несчастья была любовь.
Со временем он погрузился в омут беспросветности, из которого его на поверхность бытия вытаскивали шумный Портос и философствующий Арамис. Даже служба (а они все трое к 1624 году уже были мушкетерами королевского полка), не могла вернуть ему радость жизни. К тому же, прошлое умудрялось найти его, где бы он не находился.
Он стоял на посту во внутреннем дворе Лувра, когда мимо него проследовала пара: мужчина был де Сен-Лоран, женщины он не разглядел, попросту не стал обращать на нее внимание. Шлейф духов, стелющийся за ней, показался смутно знакомым, но его тут же отвлек Феррюсак, проверявший посты. Через несколько минут он увидел Сен-Лорана, возвращавшегося во дворец. Дворянин, помня о просьбе Атоса, прошел было мимо него, даже не раскланявшись, но, внезапно, задержавшись перед дверями, обернулся к мушкетеру.
- Вы видели даму, которую я провожал? - он обращался именно к Атосу, игнорируя стоявшего рядом с молодым мушкетером напарника.
Ответом послужило пожатие плеч.
- Жаль, потому что вы с ней, судя по всему, близко знакомы.
- Не имею чести знать, о ком идет речь, - Атос начал закипать, его возмутила бесцеремонность бывшего приятеля.
- Вы бы не были так категоричны, если бы сумели увидеть ее. Не сомневаюсь, вы бы ее узнали.
- Надеюсь, у меня не будет такой возможности. К тому же, я - на посту, так что не имею права говорить с посторонними, - мушкетер вытянулся в струнку, глядя сквозь своего визави ничего не выражающим взглядом. Тому ничего другого не осталось, как проследовать своей дорогой.
Разговор, на который Сен-Лоран рассчитывал, не состоялся и, более того, Атос не желал его и в будущем. Много позднее, вспоминая эту встречу, граф де Ла Фер не раз с сожалением думал, скольких бед избежали бы друзья, если бы он удосужился поинтересоваться, кто же эта, хорошо ему знакомая дама. Но сделанного не воротишь, и все произошло так, как было суждено.
***
Анна появилась в Париже, будучи совершенно уверенной в своей безопасности. Вдова Кларик не могла иметь ничего общего с Анной де Бюэй. И тем более, провожаемая к своей карете господином де Сен-Лораном, она не стала оглядываться по сторонам, и не стала обращать внимание на стоявших на часах королевских мушкетеров. Расчет придворного не оправдался: словно заколдованные, два смертельных врага, считая друг друга покойниками, не смотрели по сторонам.
Де Сен-Лоран чувствовал себя оскорбленным: после отказа графа признавать их знакомство, он надеялся свести бывших супругов и, хотя бы, получить удовольствие, созерцая супружескую сцену бывших покойников. Но Атос разрушил его планы. Однако, не доставив удовольствия бывшему приятелю, граф все же не остался безразличным к намекам. Они всколыхнули в нем воспоминания, которые Атос постоянно глушил в себе разными способами. Иной раз ему казалось, что он добился результата, и память надежно погребена под грузом нежелания помнить. И всякий раз оказывалось, что он перед ней бессилен: памяти было достаточно малейшей зацепки, просто аромата чьих-то духов, так похожих на духи Анны, чтобы он оказывался совершенно не в состоянии остановить стремительный поток, отбрасывающий его на целую жизнь назад, в пропасть. Во времена графа не существовало определения того, что теперь получило название «посттравматический синдром». Люди жили с этим годами, всю жизнь, не зная, как бороться с такой мукой. Большинство обращались к исповеди, облегчая душу. Атос в этом себе отказывал сознательно, считая, что подобной тайной он не имеет права делиться даже с исповедником. Он молча нес свой крест, не ведая того, что ноша исподволь убивает его. Иногда боль прорывалась наружу именно вот такими вспышками холодной ярости, которые он глушил потом или вином, или дуэлью. В такие минуты он становился похож на своих предков. Таким бывал и его отец в свои не лучшие минуты. Но у Ангеррана де Ла Фер был свой добрый ангел - жена, не раз помогавшая ему в трудные минуты, а у его сына не было никого, кто мог бы остудить его гнев и боль.