Уфимские рассказы

В этом году я издал маленькую книжку, в которую вошли рассказы, написанные с 1995 по 2014 год.

УФИМСКИЕ
РАССКАЗЫ

Моим бабушке и дедушке
Бэле Леопольдовне и
Владимиру Григорьевичу
Левитиным





ВОПРОС

Послушайте, Яша, я вам задам один вопрос. Что значит у нас быть евреем? Зажигать субботние свечи и есть мацу на пейсах? Готовить фаршированную рыбу, читать тору и изучать талмуд? Носить кипу на макушке? Судорожно зубрить иврит: Ма нишма? – Беседер! И пить пиво в кошерном бистро «Бикицер»?
Подождите, Яша, я ещё пока не задал вопрос.
Например, возьмём Лёву. Вы знаете Лёву? Нет. Я так и думал. Вы, может быть, полагаете, что папа с мамой назвали его так в честь Льва Давидовича? Тоже нет. Они назвали его в честь Льва Николаевича. У них было собрание сочинений. Более того, я вам скажу, у них была украинская фамилия. Но Лёва женился на еврейке. И среди его друзей количество евреев постепенно увеличивалось. Это, я вам замечу, форменным образом ни о чём не говорит. Но в конце концов, к нему в душу закралось сомнение в его со всех сторон безопасной фамилии. И он начал искать. И он нашёл в семейных анналах какую-то тетю Соню, о которой никто из родственников ничего не помнил. А Лёве хотелось верить, и сомнение росло и не давало ему покоя, как случайно недосказанное слово, порой, не даёт уснуть до утра.
И вот однажды, к Леве приехал на недельку в отпуск его одноклассник Юра, который стал дипломатом и работал в МИДе. И перед возвращением Юры на службу Лёва устроил для друга отвальную. Была куча народу, который выпивал и закусывал, закусывал и выпивал с раннего утра до вечера, когда у Юры был самолёт. И уже узкой компанией на двух такси они отправились в аэропорт, где была нелётная погода. Вылет откладывался часа на четыре или больше, и им предложили обменять билет на другой день, если их не устраивает сидеть полночи в аэропорту. И хотя компания была уже в достаточно хорошем состоянии, они, что называется, потеряли дар речи секунд на тридцать, а может быть, я так думаю, и на целую минуту от такой небывалой по тем временам любезности аэрофлота. И тут Юра сказал, что в МИДе нелётной погоды не бывает. Всем сразу стало ясно, что придется сидеть в аэропорту возможно даже целую ночь. Горестно вздыхая, вся компания направилась в ресторан. Заказали что-то закусить и пару бутылок шампанского для разминки перед ночным марафоном. И только они успели допить первую бутылку, как по радио прохрипели Юрин рейс. Все вскочили, оставили официантке деньги на столике и побежали на регистрацию. Лёва схватил оставшуюся бутылку и сунул её в карман пиджака.
Вы знаете, я не представляю себе как, но они все прошли к самолету, и потом никто из них не мог рассказать.
Уже почти все пассажиры поднялись по трапу, когда Лёва решил, что пора открывать на прощание шампанское. Он открутил проволочку, пробка бабахнула, струя взлетела вверх, как праздничный фейерверк, рассыпалась, и брызги шампанского упали как раз на экипаж, который шёл, чтобы доставить Юру в МИД.
Командир, очевидно, был раздражён нелетной погодой, и ему не понравилось, что на его китель попало «Советское шампанское», как будто тогда можно было найти какое-нибудь другое.
- Кто летит? – закричал он своим командирским голосом. В одно мгновение Лёва представил себе все последствия этой несчастной случайности во всех наших международных отношениях. Он вышел вперёд с бутылкой шампанского и сказал:
- Я.
- Не полетишь! – скомандовал командир.
- Ну и не надо! – гордо ответил Лёва, повернулся и пошел прочь, а Юра совершенно благополучно полетел в МИД.
Вот так Лева спас всю нашу дипломатию, можно сказать лицо всего государства. Юра теперь какой-то советник. У них там есть, между прочим, своя табель о рангах. Так, что Юра уже, наверное, генерал, а может быть даже маршал.
Так вот, Яша, я и задаю вам вопрос: вы можете себе представить, что мог бы ещё спасти и сделать для того же государства Лёва, если бы он был уже, наконец, полным евреем?
Ой, Яша, я вас умоляю, только не надо мне ничего говорить!

ДВОР ИМЕНИ НАШЕГО ДЕТСТВА

Кто-то может сказать: «Мне повезло родиться в Одессе или в Москве, или в Киеве». Мне же повезло родиться в Уфе. «Ха, - скажете вы, - новое дело! Тоже мне, еврейское счастье!» Ну что ж, в таком случае нам всем крупно повезло.
Я расскажу вам немножко о дворе своего детства. Это был двор с палисадниками, с цветами, с яблоньками и вишнями. Это был-таки настоящий двор. Это теперь через двор можно проехать прямо или, в крайнем случае, зигзагом. И называется он в правилах дорожного движения жилой зоной. Для нас же наш двор был домом, а не зоной, хотя имел хорошие крепкие ворота и калитку, которая на ночь запиралась просунутым через скобы поперёк ворот бревном. Чуть сдвинешь бревно, и калитку уже не открыть. С улицы, разумеется. За воротами следил мой дед Веля, как звала его бабушка.
Жили мы на улице имени великого инженера человеческих душ Ник. Вас. Гоголя. Наша улица, как любил шутить мой дед, упирается в два университета. И если в первом карьера обычно начинается, то во втором она, как правило, заканчивается. Так вот, находился наш двор в «гоголевском тупичке», ближе ко второму университету, расположившемуся на улице имени другого великого инженера, рассуждавшего на темы преступления и наказания, бесовщины и идиотизма. И хотя никто из соседей к этому заведению отношения не имел, мрачная тяжёлая глыба с окнами, забранными железными раковинами, служила нетленным напоминанием о зыбкости наших устремлений. А по воскресеньям немой стон безмолвной очереди к окошку в тюремных воротах усугублял впечатление в детской душе. Может, ещё и потому, что оба творца, чьими именами была освящена наша география, недолюбливали еврейские души, их инженерная мысль была обращена к другим душам.
Как же мы жили в нашем дворе? А зох’н вэй! Жили… Вот парочка историй оттуда. Ещё лежали стопками газеты с портретами усопшего вождя и друга всех передовых спортсменов и угнетённых народов мира… Слушая радио, взрослые пытались сосчитать на сколько же разведок работал Лаврентий Павлович…

Однажды я разбил окно. Нас было четверо: Додка, Илюшка, Циля и я. Мы играли, и я разбил окно дяди Моисея. Должен заметить, совершенно случайно. Вечером, когда дядя Моисей пришел с работы, он выстроил нас – меня, Додку и Илюшку – в ряд и спросил, кто разбил окно.
Цилю он к нам не поставил. Она считалась тихой, домашней девочкой, хотя ни на шаг не отставала от нас во всех наших детских безобразиях: лазила на крыши сараев, на заборы и кидалась грязью. Её всегда мне ставили в пример: «Циля каждый день утром выпивает чашку какао». У меня никогда не было аппетита, и меня тошнило от одного вида какао. Я очень сомневался, чтобы она безропотно пила эту гадость.
Итак, втроём мы стояли и молчали. Через пару минут мне стоять уже надоело. Я шагнул вперед и признался.
- Больше так не делай. Хорошо? – Сказал дядя Моисей и ушел. Ругали меня или не ругали, я, честное слово, не помню. Но назавтра дядя Моисей пришел к нам и вручил бабушке для меня тапочки. Он называл их чувяками.
- Что вы делаете? – Удивилась бабушка. – Зачем? Ведь он разбил вам окно.
- Нет! – Сказал дядя Моисей. – Вы меня послушайте. Он так красиво вышел вперед и сказал «я»! Это ему чувяки в подарок!
Тапочки таки были настоящие кожаные на кожаной подошве, какие дядя Моисей шил в своей артели, а не какой-нибудь «дрэк мит фефер», как говорила моя тётя Эрика, которая тоже жила в нашем дворе.

А теперь представьте себе другую сцену.
Детство. Раннее утро. Вы открываете глаза. В окне теплое жёлтое солнце наполняет противоположную сторону улицы. Сладостное предвкушение нового дня влечёт вас из постели во двор. Зябкость утреннего воздуха мешается с теплом досок крыльца, на котором стоите босыми ногами.
Тётя Эрика распахивает окно и громко спрашивает со своего второго этажа:
– Бэла, ты уже варишь варенье?
– Да, – отвечает бабушка. Она сидит на крыльце, на котором стоит керосинка, на которой стоит кастрюля.
– Я сейчас спущусь и посмотрю, – говорит тётя Эрика.
Из дальнего конца двора медленно семенит тётя Бася.
– Здравствуйте, сколько вы кладете сахару в этом году, Бэла Леопольдовна?
– Здравствуйте, Бася Владимировна. Полтора на кило.
– Я тоже. А в прошлом году?
– Тоже.
– Вус? – тётя Бася плохо слышит.
– Полтора на кило.
– Я тоже.
Тётя Бася семенит обратно. Она теперь спокойна: ежегодная консультация получена. Считалось, что лучшее варенье получается у бабушки и фаршированная рыба. А у тёти Эрики – холодец, который застывал в любую тридцатиградусную жару без всякого холодильника. О домашних холодильниках в ту пору наша улица ещё не знала. Ни у кого не было такой мацы, про которую нельзя было говорить, как у тёти Мани, жены дяди Моисея. И позже, когда я уже учился в школе и приезжал к бабушке только на летние каникулы, тётя Маня, порывшись в какой-нибудь коробке, доставала из-под каких-нибудь своих мешочков припасённые для меня несколько лепёшек, завёрнутых в плотную бумагу.
– Ну что? Готово? – тётя Эрика берет ложку из блюдца, куда бабушка собирает пенку, и капает себе на ноготь.
– Ещё немножко, – говорит бабушка.
– А я сегодня варю по системе бикицер – сорок минут прошло, и выключила. – Тётя Эрика куда-то торопится.
Я стою рядом и уже чувствую на языке вкус пенки с клубничного варенья.
Стоять мне надоело, и убегаю в дом, потом во двор, потом снова в дом, а тётя Эрика о чём-то рассказывает бабушке, и я слышу обрывок разговора:
– И Сёма ему сказал «а какер» по-русски, и он обиделся.
– А что ему так уж обижаться, если он а какер?
– Ну, Сёма сказал «а какер» по-русски, а это уж совсем большой «а какер» получается!

То, что мне было непонятно, я выяснял у деда.
Дед сидит во дворе на скамейке и читает газету.
– Деда, что такое Биробиджан? – спрашиваю я. Дед не реагирует. Я повторяю вопрос. Дед резко убирает газету:
– Ты видишь, я занят! Ему надо знать, что такое Биробиджан! Это форменное безобразие, это сталинская насмешка. Чтобы я от тебя этого слова больше не слышал!

В соседнем дворе жили Борис Израилевич и Бэла Павловна. Но поскольку окно их кухни выходило в наш двор, то считалось, что они живут в нашем дворе. И их дочь Мэри, и их сын Изя.
Перед их домом росли два больших клена. Изя летом, в жару любил залезать на один из них, укладывался на большую ветку и читал книгу. Мы прыгали внизу и просили его покатать на велосипеде. Изя катал нас на раме. Попе было больно, но дух захватывало от шумящего ветра в ушах, скорости и ощущения полёта.

Снова вспоминается Ник. Вас.: «Какой же русский не любит быстрой езды?» Сколько философских измышлений мы выслушивали на эту тему! Сколько школьных сочинений было написано! А вот скажите: «Какой же еврей не любит быстрой езды?» – и сразу возникают совершенно иные ассоциации. И вы начинаете про себя спорить о чем-то сами с собой, доказывать что-то самим себе. И все это при том, что вам самим таки ясно, что суть этих дебатов в корне ничем не отличается от сути спора о том, как правильно говорить: «мишпохэ» или «мишпухэ» «кус ин тохэс» или «киш ин тухэс». Что вы на это скажете? А гиц ин паравоз!

Ну, так я возвращаюсь к своему рассказу. Иногда я заходил к Борису Израилевичу. Это был тихий, интеллигентный человек. Он тихо работал в каком-то не то тресте, не то потребсоюзе. Входя в дом, мне казалось, я попадаю в какую-то загадочную страну. В большой красивой напольной вазе стояли несколько стеблей камыша. На маленьком столике стоял домик, сделанный, мне представляется, из соломы. Это было моё любимое место у них. Я мог подолгу сидеть у этого домика и вглядываться в окошки, двери, рассматривать, что там внутри. Мне казалось, что там горит свет, и вот-вот должны появиться маленькие человечки, которые живут в этом доме. Я спрашивал у бабушки, что это за домик. Она отвечала, что из Японии, но говорить об этом не следует.
Лет через десять, когда я учился уже в старших классах, Борис Израилевич подозвал меня и спросил, что я собираюсь делать после школы. Я ответил, что хотел бы стать журналистом или фотокорреспондентом, но на журналистику берут только с рабочим стажем, так что, возможно, пойду работать.
– Садись рядом, - сказал Борис Изральевич, усаживаясь на скамейку. – Ты видел эти вазы, эти чашки с драконами у нас? Ты знаешь, откуда они? – Я кивнул, и он продолжил, – Они из Токио. Ты знаешь, кем я был? Я был корреспондентом ТАСС в Токио. Я знал разные диалекты японского языка, я знал английский. В свое время я закончил Институт красных дипломатов. А в 38-м я оказался в Уфе. И мне повезло.
Я слушал и молчал.
– Поступай учиться на факультет иностранных языков, а захочешь писать, ты будешь писать сам. Тогда попробуешь стать журналистом.
Получилось, что наш двор выбрал мне профессию.

Двора нашего уже давно нет. Нет тех домов. Остались только два старых кривых и коренастых клёна. Сейчас они не кажутся такими большими. И каждый раз, проходя мимо них, я приостанавливаюсь и вспоминаю наш двор. «Хороша советская власть, – сказал бедняк и заплакал» – вздыхает бабушка, всё перерыв в шкафчике на кухне. «А советская власть плохая? – пристаю я, – «почему бедняк заплакал?» «Тихо! Тихо!» – говорит бабушка, – «Он наверное вспомнил что-нибудь своё».

Так вот и жили мы. Годы шли, вбивая в нас опыт и боль тысячелетий рассеянья. Брали мы в жёны женщин из местных племён. Выросли у нас дети, красивые и умные. Любимые. Полукровки. И нет им места ни в отечестве этом, ни в земле обетованной. Значит, нет места и нам. Так вот и жили мы. Кто с ярмарки, кто на ярмарку. Поживём ещё, покрутимся, поскрипим. Шалўом.
Или все-таки шўолом?


ИГРЫ НА ЯЩИКЕ
С ПЕСКОМ

У взрослых своя жизнь, у детей – своя. Ну, не то чтобы они не соприкасаются, поскольку детская жизнь, как ни крути, происходит от взрослой. Временами они очень даже переплетаются и перепутываются самым причудливым образом. И то, что для ребёнка трагедия, мир рушится, для взрослого человека смех. А может быть и наоборот.
Прошло уже много лет, можно сказать, больше половины жизни, а этот случай  не выходит-таки у Ладика из головы.
Ему было тогда  года четыре. Господи! В каком же году это было? Должно быть в 52-м. В прошлом веке. Они жили в одноэтажном деревянном доме в коммунальной квартире. У них была своя комната, и это считалось, если и не счастьем, то почти. Кроме Ладика из детей была ещё Настя, соседская девочка. Её бабушка каждый раз выгоняла их из кухни, когда игры вырывались за пределы Ладикиной комнаты. У Насти они никогда не играли. К их дверям подходить вообще запрещалось, а если было нужно, то на цыпочках. Так строжайше охранялся покой Настиного дяди – дяди Вити. Он отдыхал. Ладику казалось, он отдыхал постоянно. Он поднимался по ступенькам крыльца, доски постанывали под его огромными сапогами, и как только входил, задевая плечом косяки дверей, так и отдыхал.
В принципе, мир Ладика и Насти существовал отдельно, и мир взрослых вторгался к ним только, если надо было идти есть или спать. Во дворе были ещё дети, там они играли впятером или вшестером. Эхо взрослой жизни докатывалось до них, когда, к примеру, нужно было выбрать, кто будет командовать. Тут уж у кого папа или мама главней могло решить всё. Вообще все взрослые делились в основном на начальников и неначальников, но самая главная черта проходила по ответу на вопрос: был на фронте или не был на фронте. Ну, и играли дети, большей частью, в войну.
Надев родительские награды, которые брать не разрешалось, но и не запрещалось, Ладик что-то громко командовал. А как же! Папа на фронте был командиром. С дружными криками “ура” Ладик и Настя заняли кухню.
- А…а! – раздался голос Настиной бабушки. – Опять нацепил! Да у нашего дяди Вити медалей этих побольше твоего.
Настя почему-то забилась в угол, а её бабушка схватила Ладика за рукав и втащила в их комнату. Дядя Витя не отдыхал. Его не было дома.
- Стой тут, - сказала Настина бабушка. Она подошла к комоду, вынула из верхнего ящика картонную коробку и хлопнула её на стол. В коробке лежало много медалей!
- Видал? – Она толкнула Ладика своими прищуренными глазами. Он думал тогда про них: железными, которыми она всегда подозрительно смотрела не только на него, нарушителя спокойствия в доме, но и на его папу с мамой. И, даже, на тех, кто к ним приходил. Когда Ладик заболел, мама позвала знакомого врача Моисея Львовича, он был строгий, но ласковый, и, на всякий случай, у него всегда была конфета в кармане. Один раз, когда он пришел, Настя почему-то плакала в коридоре, и Моисей Львович протянул ей конфету. Бабушка отдернула Настину руку, протянутую за столь редкой в доме вкуснятиной, и взглянула на него своими железными глазами.
Настина бабушка тряхнула коробку, медали громко звякнули.
- Вот сколько на заводе дали. Иди! - сказала она и вытолкнула Ладика за дверь.
Ладик был обескуражен и в полном смятении, ведь дядя Витя не был на фронте.
Вечером Ладик спросил у папы с мамой, почему у дяди Вити столько медалей. “Вэй’з мир” - всплеснула руками мама и окликнула папу:
- Гиб а кук! Ребёнок что-то понимает!
Ладик привык, что иногда мама и папа, а чаще бабушка и дедушка  говорили на каком-то совсем непонятном языке, и поэтому он не брал в голову эти слова.
- Ничего я не понимаю. - Только и буркнул он в ответ.
- Иди сюда, Ладя, - сказала мама, - садись. Ты уже большой мальчик - у нас будет серьёзный разговор.
Мама и папа вдвоём долго что-то объясняли Ладику, и долго он  не соглашался. В конце концов, он усвоил: во-первых, за очень хорошую работу, во-вторых, ему не надо туда ходить, а в-третьих, он нигде и никогда не должен повторять то, что слышит дома. В душе Ладик сомневался. Ладно, ходить он туда не будет, и говорить ничего не будет, но по его представлениям тот, кому давали медали, должен быть хорошим и добрым. А дядя Витя смотрел на них такими же глазами, как Настина бабушка. Ладик ещё несколько дней думал об этом, уже никого не спрашивая, и успокоился на мысли, что ордена у дяди Вити нет, а у папы есть.
Однажды, когда уже было почти совсем тепло, наверное, в начале июня, Ладик с другими ребятишками играли в войну во дворе в песочнице - большом деревянном ящике. Лепили из песка гранаты и бросали их в забор. Ударяясь, они разлетались маленькими взрывами. Наконец, дети накричались, набегались, напрыгались, устали и принялись строить из песка дороги и тоннели. Нужны были машины. У Ладика была одна, и он побежал домой за ней. Вместе с машиной он принес маленький теплоход, который ему в подарок в посылке прислали бабушка с дедушкой. Не такой, что пускают по воде, а на колесиках, его можно было катать по полу. У него было две чёрных трубы, нарисованные окошки и красная полоса по низу, как у настоящего. Куча песка с тоннелями тут же стала морем. Машина превратилась в баржу, и теплоход таскал её вместе с грузом.
Звякнула щеколда, к которой зимой Ладик прилип языком, отворилась калитка, и вошел дядя Витя. Песок насыпали мимо ящика, и куча оказалась рядом с дорожкой, дети отползли, уступая дорогу, и продолжали играть. И тут дяди Витины ноги переступили, как у конькобежца на повороте, Ладик это видел в кино, когда мама с папой взяли его с собой, и густо начищенный, слегка припыленный снизу кирзовый сапог тяжело опустился на теплоход. Сапог как-то странно очень медленно двигался, а Ладик не успевал выхватить из-под него теплоход.
Обе трубы были вмяты внутрь. Колесики не крутились. Всё перекосилось. Очень хотелось заплакать, но слёзы не лились.
Вообще интересно, вот так случится что-нибудь, какой-нибудь пустяк, и застрянет в памяти на всю жизнь. Казалось бы, что особенного в той раздавленной дешёвой жестяной игрушке? А тревожит она и мучает. Это смешно, но Лазарь Соломонович до сих пор далеко не всегда может-таки выхватить теплоходик из-под сапога.
Вот ведь какие фортели выкидывает человеческая память.
А жена его, Анастасия Павловна, говорит ему по этому поводу: «Ладик, не бери в голову!»
Забавно, не правда ли?


ЕЩЕ ОДИН ВОПРОС

Послушайте, Яша, я вам задам один вопрос. Скажите, пожалуйста, что может сделать один хороший еврейский мальчик с целой армией? Я вам расскажу историю про Фиму. Вы знаете Фиму? Нет? У вас есть только пять минут? Мне этого вполне достаточно. И чтобы было совсем понятно, так я начну с самого начала.
Фима был домашний мальчик. Ему с мамой, папой, бабушкой и дедушкой было хорошо, во всяком случае, я думаю, лучше, чем в школе. Там нужно было постоянно с чем-нибудь или с кем-нибудь бороться и быть в первых рядах. Там нельзя было просто вырвать страницу из тетради, если вдруг получалась клякса. Там нужно было виновато смотреть в пол, пока учительница кричала, что если весь класс будет ставить кляксы, весь город и вся страна, то все заводы Советского Союза будут делать только чернила, и полететь в космос уже никто не сможет. Вообще, Фима учился нормально. Не без троек, но вполне прилично. Как говорит мой внук, он был ботаником. Я таки не совсем понимаю, кого они теперь называют ботаниками, но Фима после школы закончил в университете биологический факультет вместе с военной кафедрой. Там ему сказали, что он опять должен быть в первых рядах, бороться и крепить, и поэтому пойдёт служить в армию, где ему дадут настоящее дело, а не цветочки собирать.
Надо, так надо, и Фима отправился служить лейтенантом на два года. Он прибыл в часть, доложился, всё по правилам. Поселили его в общежитии. Он ходил на службу и получал зарплату. Никто его не трогал, ни на какие учения не посылал. Потому, как что взять с двухгодичника, который окончил биологический факультет?
Скажите, Яша, ну как вам это нравиться? Так что я продолжаю.
И тут у них там случилось, я уже не знаю, счастье или несчастье, но у командира батальона был день рождения. А назавтра утром приходит приказ, чтобы все командиры прибыли к генералу к семнадцати ноль ноль. И уже два часа дня, а командир батальона лежит-таки в постели. Печень у него, вы же понимаете, Яша, что бывает с печенью после дня рождения в маленьком военном городке, где кроме сержанта в медсанчасти с йодом никого с лекарствами больше нет. Так вот печень болит и выпирает из брюха, как спелый апельсин. Во рту вкус совсем другой, в глазах темнеет, не смотря на то, что это середина дня и командир батальона. Он посылает всех, кто его уговаривает подняться, совершенно нецензурно, даже, если все это произнести в наше время, и кричит, пусть его судят, разжалуют, уволят, но встать он не может.
И тут наш Фима смотрит на весь этот гивалт и идет прогуляться за город пособирать цветочки. Через четверть часа он приносит букетик зверобоя с какими-то ещё цветочками и травками и заваривает его в котелке. И уже, конечно, с помощью кадровых офицеров вливает этот котелок в командира батальона. Прошло минут сорок с охами и воплями, но командир встаёт.
Я вам скажу, Яша, наверно учительница в школе была права. Ведь если что-то произошло в батальоне, это значит в полку, в дивизии, в округе. Всех поснимают должностей. Может дойти, я так думаю, до самого генерального штаба.
Все офицеры очень жалели, что, когда закончились два года, Фима не остался служить.
Получается, что Фима, если посмотреть с одной стороны, спас всю армию. Вы только подумайте, кого ещё он мог бы спасти, если бы ему доверили всю страну. Сейчас он все ещё работает простым профессором в каком-то биологическим НИИ.
Ну, как это на ваш взгляд? Ой, Яша, я вас умоляю, только не надо мне ничего говорить!


СИМВОЛИЧЕСКИЙ
ВОПРОС

Здравствуйте, Яша! У меня к вам есть вопрос. Скажите, пожалуйста, что вы думаете о нашем городе и криминальной обстановке? Да, конечно, есть памятники, и сведущие люди о них таки знают. И есть имена. И Шаляпин, и Нестеров, и Нуриев, и Шевчук, и Спивак, и ещё бог знает кто. Это, так сказать, аверс, что мы увидим на реверсе медали? Вы можете мне сказать?
Город у нас скромный, и мы мало знаем о его подпольной, невидимой жизни. Бывало и форменное безобразие. Как пишут в газетах «передел собственности» с грабежами и рейдерскими захватами и «криминальные разборки» со стрельбой и убийствами. Кого-то посадили, кто-то успел удрать. Но всё это было грубо, в лоб, без малейшей, как бы кощунственно ни звучало, фантазии. Вы, наверное, помните, Яша. Не дай бог, чтобы такое повторилось! Но не было в нашем городе ни Мойши Винницкого, ни Суры Соломониак. Нет, я не расстраиваюсь по этому поводу. Да и с чего бы мне, скажите на милость? Я сейчас вам попробую объяснить. Просто я вспомнил один маленький случай, всего лишь эпизод.
Яша, вы знаете Арончика? Он когда-то учился в университете, и его выгнали оттуда в 67-м, потому что он что-то не так и не тому сказал об известном международном конфликте. Как-то раз мы даже чуть было не начали совместный бизнес по производству краски. Мы хотели делать темперу. Для этого нужны были яйца, причём тухлые, как нам объяснили, годились даже лучше. Представляете, Яша, собрать списанные тухлые яйца со всех столовых города почти даром! Мы бы могли заработать если не на машину, то по крайней мере на половину. Но не сложилось. Может быть и к лучшему, потерей университета могло бы и не ограничиться в то время. Арончик вообще был человеком весёлым и изобретательным.
Так вот эту историю рассказал он сам. А случилось, что однажды вечером он пошёл прогуляться по улице, у нас, знаете ли, было принято профланировать пару раз по вечерним улицам. Это называлось «прошвырнуться по Броду». Можно было встретить кого-нибудь, кто был тебе интересен или старых друзей, которых давно не видел,   или познакомиться с девушкой.  И вот в такой вечер Арончик нашёл новенькую пачку квитанций на штрафы по три рубля. Это сейчас три рубля не деньги, а тогда это только так говорилось. За рубль можно было посидеть вдвоём вечер в кафе «Берёзка». Квитанции были настоящими, с красной полосой по диагонали.
Вечером Арончик нашёл квитанции, а утром рано, в пять часов, он с приятелями на «москвиче» папы одного из них объездил городские доски объявлений и собрал те, что были приклеены не через бюро, а самостийно. Тогда у каждой доски объявлений висело предупреждение, что за самовольную расклейку объявлений полагается штраф. Мобильных телефонов в то время, представьте себе, не было, поэтому указывали, в основном, адрес. Как вы понимаете, в такой ситуации найти нарушителей было несложно. К  половине седьмого они объездили около двадцати адресов и решили, что пора завершить операцию, что и сделали. Собранных денег им хватило хорошо посидеть всей компанией в ресторане. И всё бы закончилось без последствий для всех. Кстати, на первый взгляд так оно и было. Но среди «оштрафованных» попалось два милиционера. Они, судя по всему, обратились к начальству. Расследование ничего не дало, и заключили, что всё провернули заезжие гастролёры.
Да, Арончик через какое-то время закончил таки институт. Он стал порядочным и уважаемым господином, но лёгкая импровизация никогда не была чужда ему.
Так, что, Яша, вы скажете по этому поводу? Нет, в тот раз Арончик никого не спас. И вопрос в другом. Примерно лет через сорок они перестали печатать квитанции и брать штраф наличными деньгами. Так вот тут сорок и там сорок. Не кажутся ли вам эти сорок лет символичными?
Ой, Яша, я вас умоляю, только не надо мне ничего говорить.


УФИМСКИЕ
РАССКАЗЫ
\
Все анекдоты ввели в компьютер, и компьютер выдал анекдот года-1975:
Муж уехал в командировку. Вдруг звонок. Жена открывает дверь. На пороге Брежнев и Василий Иваныч. Оба евреи.

Анекдоту года посвящается.

ПОСЛЕДНИЙ ЧЛЕН ПРАВИТЕЛЬСТВА

Это просто анекдот. Они уходят и приходят. Эту историю я слышал много раз. И все утверждали, что она произошла именно у них. Ха! Я-то знаю, вы мне поверьте, что всё это было у нас - в трамвае номер семь, который идёт на вокзал мимо бывшего универмага.
Старый Моисей, мой сосед, ехал на семерке по своим делам и встретил по дороге Семёна, который тоже когда-то жил в нашем дворе. Они разговорились, спрашивали друг друга, как здоровье, и увлеклись. А тут остановка "Парк Якутова". Билеты, как вы понимаете, они просто забыли взять.
Для тех, кто не знает или уже успел забыть, я объясню. Это потом в нашем городе все стали ездить без билетов. Это было, можно сказать, достижение проклятого капитализма. Нет, конечно, какие-то социальные ценности возвращаются. Например, билеты и кондукторы. А раньше нужно было кинуть в железный ящик три копейки, вы знаете, когда-то были такие деньги, а потом оторвать билет от ленточки, которая висела из этого ящика. Это называлось самообслуживание.
Так вот. Они беседовали и билеты не купили. Трамвай остановился, двери открылись, и вошел контролёр: "Ваши билетики?" Семён, солидный человек в костюме и в галстуке, инженер, работал на заводе - совершенно растерялся. Вокруг них образовалась пустота, как будто они были одни в трамвае. И тут старый Моисей пришел на помощь: "Скажите, пожалуйста, вы у членов правительства тоже билеты спрашиваете?" Теперь уже растерялся контролер и отступил в сторону.
Так Моисей в очередной раз вывел своего соседа из пустыни. Это, наверное, был последний член правительства, который ездил на трамвае. Я же говорю: анекдот.


ПОСЛЕДНЯЯ МАГИЯ

Когда произносят имя Рабинович, в воздухе появляется какая-то наэлектризованность. Нечто магическое есть в этом имени. Что вы на это скажете?
Мой дядя Миша Рабинович иногда любил пошутить. Ну, представьте себе, что кому-то нужно срочно ехать в Москву, а билетов нет. Это сейчас билеты всегда есть. Или почти всегда почти есть. А раньше это-таки была проблема.
– Вы не могли бы, случайно, мне помочь? – спрашивали его.
– Сейчас узнаем, – отвечал он и набирал номер кассы железнодорожного вокзала. – Алло! С вами говорит Рабинович. Я вас очень попрошу оставить на мое имя два билета до Москвы. Хорошо, большое спасибо, извините. – Он клал трубку на место. –  Можете идти покупать, скажите, что от Рабиновича.
И человек уходил в полной уверенности во всемогуществе имени.
Можно было просто зайти в магазин перед закрытием и "от Рабиновича" попросить бутылку вина. Ха! Опять приходится объяснять. Тогда нам строжайше было позволено покупать вино только до семи часов вечера. Иначе – милиция, протоколы, штрафы, снятие с работы. Так вот, представьте себе, в такой атмосфере вы получали свою бутылку вина.
Как-то вечером и я тоже решил пошутить. Ко мне пришли гости, а дома, как на грех, ничего нет. А было уже около десяти часов. Я побежал в дежурный гастроном, такие работали до половины одиннадцатого, "под Башкирию".
– Девушка, – говорю я, обращаясь к продавщице, – я от Алексея Николаевича, он просил срочно торт. Желательно бисквитный, но можно любой.
И, хотя на витрине никаких тортов не наблюдалось, через две минуты я шел домой с тортом в руках. "Сказка". Ни я, ни продавщица не знали, кто такой Алексей Николаевич и существует ли он вообще.
Да, по поводу билетов я совсем забыл сказать. Где-то в управлении работал однофамилец дяди Миши, с которым он даже не был знаком.
Никакой магии имени не было. Была магия системы.
Цирк, одним словом.


ПОСЛЕДНИЙ ПАРИКМАХЕР

Когда-то, если вы хотели хорошо постричься, вам нужно было идти в парикмахерскую в гостинице.
Это сейчас мужские причёски бывают самые разные. Молодёжная-стародёжная, площадка-автодром. А раньше причёсок было четыре: "под ноль", "бокс", "полубокс" и "полька" в зависимости от длины волос, которая плавно изменялась от половины до трёх сантиметров. И если вы хотели иметь на голове что-нибудь отличное, вам приходилось долго и нудно объяснять парикмахеру, махать руками и показывать на пальцах.
А в гостинице работал Андрей Иванович. Он понимал с полуслова и стриг так, что вы уже не могли пойти к кому-нибудь другому. Вы согласны были сидеть в очереди, пропускать вперед того, кто пришел позже, только чтобы попасть к Андрею Ивановичу.
Потом появился еще один мужской парикмахер Саша. Он тоже хорошо стриг, но через некоторое время исчез. Уехал, наверное, куда-нибудь в другой город. А Андрей Иванович работал в своей парикмахерской ещё много лет.
Так, что вы на это скажете? Что все рассказы о евреях, а Андрей Иванович никакого к ним отношения не имеет? А я вам скажу, извините, но вы ошибаетесь. Просто все уфимские евреи, кто хотел иметь хорошую прическу, стриглись именно у Андрея Ивановича.
Это был мастер, которого таки знали.


ПОСЛЕДНИЙ САПОЖНИК

Когда-то на улице имени революционера Красина жил старик сапожник Раскин. Он потихоньку шил и ремонтировал обувь. Вы знаете, "потихоньку" не значит "мало". Это значит, чтобы никто не знал.
Послушайте, я объясняю для молодых, которые ничего не помнят. Они, собственно, и помнить не могут – их тогда не было.
Потихоньку – только своим знакомым и соседям. Иначе его могли забрать в милицию, оштрафовать и, даже, посадить в тюрьму.
Моя тётя Эрика, я вам сейчас скажу, двенадцать раз отдавала свои летние туфли ему в ремонт. Нет, не то, чтобы он плохо их починял каждый раз. Вы же понимаете, пожилая женщина, у неё косточки. Они болят, а туфли уже разношены. Просто она каждую весну просила сменить подметки. Старик Раскин умел это делать, не меняя формы туфель.
Так вот, это был предпоследний сапожник. А последний, Яша, работал на нашей фабрике. Он любил шить модельную обувь. Яше поручали шить туфли на выставку, и они там, на ВДНХ в Москве, занимали какие-то места и получали там что-то. Призы или грамоты. Я уже не помню. Я помню только, это были настоящие туфли. Его все поздравляли, но ни одна его модель на фабрике не пошла в производство.
Яша долго терпел и пытался пробить. Потом он уволился и пошёл работать на завод в цех кем-то совсем не по специальности. Шить «потихоньку» он не стал.
Старика Раскина уже давно нет, а Яша вышел на пенсию, жил на "Спортивной" и ходил с палочкой. Как-то я его встретил в подземном переходе, он шёл со своими двумя красивыми внучками. Я спросил, не затеял ли он производство.
– А! – Яша махнул рукой. - Я уже с ярмарки. Пусть молодые пробуют.
Теперь уже и Яши давно нет.
А как, вы мне скажите на милость, пробовать, когда он был последний сапожник. Так мы и ходим во всякой дряни.
Вот такой юмор получается! Как вам это нравится, а?