...я не узнал тебя утром. Помнишь – «Не проспи утро в горах»?
Модно-романтическая тема сочинений юношеских времён…
Утро я не проспал. Почти проспала его ты, а я пошёл встречать рассвет с твоей сестрой. – На тебя разозлился. Уж больно хитро ты метала зелёные свои огни по углам ночной турбазы. Куражилась, гада. А мне не понравилось.
***
Ночная женщина…
***
… турбазы юности, нежные холмы приобщения, страстные вершины первого...
Не Поцелуя, нет…
***
Там, в большой общей спальне турбазы мы лежали вповалку на кроватях впритык: мальчики, девочки. И ещё не знали, что нам делать – вот так, всем вместе.
Ты первая прикоснулась. Просто взяла мою руку, засунула под своё лёгкое трико, уложила на грудь.
Я лишь вздрогнул, наткнувшись на острые, быстро затвердевающие под рукою соски, и не знал что делать со всем этим – невероятным…
Ты сама повела по телу, как слепого котёнка, мою неумелую руку своей – непонятно когда и кем обученной, «умелой» – всё ниже, ниже, ниже… и лишь наткнувшись пальцами на страшное, жёстко закурчавленное в низу живота, я отшатнулся…
***
…вот и теперь освобождённая сила, распирая бетон парапета, рвалась нам навстречу. Но на её пути восставали ребята: надёжные, безучастные…
Мохнатой стеной, вооруженные пульсирующими шлангами, они стояли поперёк потока. Стояли крепко. Огонь накатывал, но подбиваемый умело направленной струёй, взмывал поверх голов. Оборачивался вкруг себя и откатывался во мглу.
Он урчал, отступая, приглушал обиженный вой, но копил новые силы. Это ощущалось по мощи нараставшего гула…
И – снова накатывал на полуразрушенную асбестовую стену, пополнявшуюся запасными ополченцами. Павших оттаскивали к парапету. Выкладывали без паники, аккуратно выравнивали стену из обморочных тел.
Огромными серыми, обожжёнными кирпичами лежали они у бордюра, лицами к нам. Лежали тихо, тяжело дыша, и смотрели нам в глаза свинцовым взглядом. В нём не было укоризны. Всё шло так, как должно. Ни претензий с их стороны, ни сочувствия с нашей. Мы находились по разные стороны баррикад, но сражались-то – все, и мы, и они. Вот что было загадкой и сутью, вот что объединяло буквально всех.
…многие из наших уже обессилели, тихонько полегли в обнимку с любимыми – прямо на тротуаре.
Стойкие держались…
***
…чего я тогда испугался? Не вспомню наверно. Но точно, не одного только неизведанного, а и всей этой дикой бесцеремонности, лёгкости, простоты твоей, девственница, мокрохвостка. Да, я был наивнее, чище тебя, глупее, выспренней, а ты…
Ты лишь злобно зашипела, отвернулась, и тут же пристроилась поближе к моему беспечальному дружку. Только зевнула, потянулась, и он откликнулся…
Вы похохатывали, возились там, в полутьме горной турбазы. Но, по-змеиному извиваясь и шипя – шипя уже на него – ты не упускала меня из зоны внимания. Ради меня и устроила цирк!..
Впрочем, когда дело стало заходить чуть дальше положенного тобой, влепила звонкую пощёчину моему дружку и отодвинулась от него. Лежала, глядя в потолок. Зеленоватые блики мерцали в комнате, и только я один догадывался, что это не луна в окне, а ты распускаешь искры обозлённых, напряжённо суженных глаз.
Ну что ж, на войне как на войне!..
***
…мы тоже устали, измокли, но я держал тебя. А сам держался пришедшей силой, которая была восторгнута – тобой!
Я держался. И держал, и мучил тебя в эту ночь боя, огня.
Мы отыскались в ночном Городе, вспомнили всё, и были уже одно – ты, я. Изнемогали, держались из последних сил, когда накатил решительный, страстно перекрученный шквал. И затопил – всё…
Он смёл Безучастных за обочину, и они летели, крутясь над нами, как жухлые листья. Шквал прошёл прожигающим вихрем и сквозь нас…
***
…я взял за руку твою сестру, легко потянул, и она согласно пошла за мной. Просто объяснил ей, что бросок к вершине устроим раньше всех – как только забрезжит рассвет, а пока… пока посидим у подножья.
Я обнял её за воротами турбазы, усадил на поваленный ствол, и она покорно положила голову на моё плечо. Смотрела на луну, думала о чём-то неинтересном… а ведь вот где оно и было – вот оно, самое-самое место для Поцелуя – лучше уже не придумаешь, не найдёшь!
Но луна… белотелая, голая, наглая луна слишком ярко била в глаза, чтобы тут же поцеловаться…
***
…когда мы очнулись, Война уже окончилась. Надо было вставать, учиться заново жить. Набираться сил, восстанавливаться из руин. Огненный жгут, перекрученным нервом продёрнувший нас, вихлял бледным хвостом и уходил в чёрные дебри, за ту сторону земли…
Город приходил в себя. Из-за домов, из-за обочин, глухо охая, перекликались и называли свои порядковые номера Безучастные. Они выползали из щелей вялые, как червяки, исхудавшие, и даже странно похорошевшие. Погрустневшие, что ли? Тихие и покорные, сползались на сборный пункт в центре опалённой, дымящейся магистрали…
Молча построились, и понуро, с опущенными головами, не хлопоча о равнении, зашагали в казармы за Городом...
Наши выглядели бодрее. Утомлённые, но счастливые, обнимая подруг, отряхивали пыль с одежд. И – потянулись по мерцающим улицам в норки, в меблирашки. Только теперь стало ясно – тревога прошла. Больше нечего искать в Городе. Мы отыскали друг друга, и теперь пора домой. Хватит таинственных зарубежий, пора обживать своё...
Я приподнял тебя, бледненькую, измождённую, и ты, не открывая глаз, положила голову мне на плечо, побрела рядышком. Было устало, хорошо. Я утомлённо радовался – мы не ошиблись, не ошиблись!..
***
…да и не надо было их, этих поцелуев сейчас. Ночные влажные травы цвели во всю ивановскую, цвели и зверели, и пахли затаённой страстью, томящим предчувствием бессмертья…
Луна зашла за тучи, но скоро вышла и снова сполна озарила – как-то сверху и словно бы из иного пространства – озарила всю эту ночную, почти неземную картину. Так ясно озарила, что и мы увидели это. Увидели, кажется, прямо с Луны: вот они, двое, сидят себе, миленькие, на поваленном стволе сосны, и вот-вот поцелуются…
***
…в номере, на диване, ты, наконец, открыла глаза. Открыла громадные, тёмно-зеленые в прозрачном полумраке глаза, и… мир перевернулся. Как в кошмарной комнате детства, как в кривых зеркалах!..
Зелёная тоска, горечь, издавна гнездившаяся в глубине – всё было тем же, твоим. Но это опять – в который раз! – была не Ты.
…не ты, не ты, не ты…
***
…нет, не поцеловались. Просто сидели в какой-то гипнотической… нет – лунатической нежности, которая случается, наверно, лишь однажды в жизни, лишь в юности, в чистоте и ознобе предчувствия. Сидели, тихо мечтали как первые, не сказав никому, пойдём к вершине и, назло всем, первые увидим…
***
…не нашли единого ритма. А ведь это ты затмила, затмила собою – сестру! Она судьбой предназначалась мне, и судьба инее давала шанс, ночь, бесссмертье. Лунную ночь в горах… а я не узнал. Или узнал? Но узнал не её, а – тебя. А это теперь значит только одно – не узнал…
***
Да-да, я снова ошибся, не узнал Тебя. Не узнал твоих карих глаз… и они отдалялись, они отплывали от меня, от меня… и возникла – Воронка, и стала засасывать меня в своё непонятное, казалось поначалу – бездонное…
Но однажды, барахтаясь на дне этой воронки, я повернулся в отчаянье книзу – к бездне глазами – и мне почудился какой-то исход. Не сверху, как заведено, а – снизу.
***
…жизни ей не хватало!.. – это ты, хищница, высосала соки, положенные вашей родове. Совсем без меры хапнула девочка, показавшаяся мне м о е й – сразу, ещё тогда, на улице, на нашем «ушибленном» перекрёстке…
Обокрала ты сестрёнку. Ей остались слабые капельки, одонышки, напоённые луной…
Лишь годы спустя я осознал всю свою дикость, всё недопонимание тебя, твоей сути. Главной сути дела, жизни… и – любви, наверное…
Младшая сестричка прежде твоего вышла замуж, наплодила погодков, построила дом и жизнь, устроила мужу работу за рубежом и, ворожа, ворожа, повела по миру разросшуюся, буйно разветвившуюся семью…
Но это потом, годы спустя… а сейчас всё было иначе. Тихой капелькой – боязно прикоснуться – сидела ты со мной в обнимку на поваленном стволе ели, согласно кивала каштановой головкой, соглашалась встретить рассвет на вершине. На самой вершине горы, у подножия которой сейчас мы сидели, небывало ласково и целомудренно коротая ночь. В покорном поддакивании твоём мне виделась только слабость. А вглядись повнимательнее, отрешись я тогда от намерений отомстить твоей сестре-хищнице – открылось бы иное. Совсем иное.
Ну, хотя бы то, что не я её жалею сейчас, но она, понимая моё жалкое положение, спасает меня. И даже готова превозмочь предутренний сон, совершить бредовый, совсем ненужный ей бросок на вершину…
***
…на вершине забрезжило, и мы пошли.
Мы поднимались по старой, слежавшейся осыпи. Невольно сталкивали гремучие камушки, которые в свою очередь образовывали целые камнепады внизу...
По их грохоту ты и догадалась… – твоей сестрёнке становилось плохо!
Превозмогая дурноту, она терпеливо карабкалась за мной… и лишь у самой вершины не выдержала. Села на камень, и я ужаснулся – одни только стонущие глаза жили на залитом белизной лице! Я ненавидел себя, я не знал как быть, чаемая мною вершина была уже совсем близко, но ещё ближе человек, явно гибнущий в преддверии её!..
И тут появилась – Ты!
Запеленговала беду своими таинственными локаторами, и громадными – с камня на камень – звериными прыжками взлетела по крутосклону к погибающей сестрёнке. А дружок мой, вытолкнутый из турбазы встревоженной дьяволицей, задыхаясь, плёлся сзади. Огненно дыша, ты опалила меня ненавистью и пообещала разобраться попозже, а сейчас принялась растирать виски умирающей…
Наверное, и доли той нежности не досталось мне от тебя. – Ты спасала её, свою кровиночку, ласточку, сестрёнку, девочку… и – спасла!
Она задышала глубже, ровнее. Кровь прилила к лицу. Взгляд стал осмысленным. И благодарным….
***
А как хорошо с ней, твоей сестрёночкой, у нас всё начиналось.. ах, как хорошо! И безнадёжно...
Подневольный мой дружок, наконец, подполз к нам, и застонал, распластавшись на густо-пунцовом мху, застелившем каменное плато. Нудно, притворно-гнусаво уверял неизвестно кого, что он природный пьяница и развратник, а совсем не ответчик за скалолазов, дебилов. Он не подписывался на гнилые выходки, и вообще здесь в первый-последний раз…Ты пришикнула, и он замолчал, уткнувшись лицом в мягкую, поросшую мохом скалу.
А солнце уже всходило – вот-вот, минута-другая, и – взойдёт!..