О «Ревизоре» Николая Гоголя
Пьеса «Ревизор» Николая Гоголя – «самая великая пьеса, написанная в России (и до сих пор непревзойденная)», - писал Владимир Набоков в своей книге «Николай Гоголь». И действительно, эта величайшая пьеса, из всех, написанных по-русски, созданная малороссиянином, угодила в самую суть русского парадокса, как говорится, «не в бровь, а в глаз». Суть его – в несоответствии всеобщего разгильдяйства, лени и воровства державному замаху на самые, казалось бы, мелкие, незаметные дела; в необходимости, при всеобщей безответственности и казнокрадстве чиновников, соблюдения ими видимости перед вышестоящими, что все происходит по высшему разряду; в обязанности взяточников на местах, разбросанных по бескрайним просторам России, постоянно носить маску радетелей о благе России, думающих о ней днем и ночью, чтобы иметь возможность продолжать жульничать. Вспомним ремарку Гоголя о характере Городничего: «Черты лица его грубы и жестки, как у всякого начавшего тяжелую службу с низших чинов. Переход от страха к радости, от низости к высокомерию довольно быстр, как у человека с грубо развитыми склонностями души». В ней ключ к пониманию пьесы и всего строя русской жизни, суть которой эта комедия и вскрывает.
Пьеса ухватила самую суть русской жизни, уловила ее главный нерв и потаенную сущность: чтобы не происходило, всякая реальность отступает перед победными реляциями начальству. И этот строй семейственных отношений, построенных на взятках, между «своими», когда любое недоразумениие можно по тихому уладить взяткой, представленный выпукло и ярко, с чисто гоголевскими смаком, юмором и размахом, и позволил автору охватить всю Россию, обрисовав ее целиком.
Недаром сам Николай I, вопреки цензуре, лично разрешивший ее постановку, сводив на нее и свою семью, и министров, сказал после премьеры знаменитое: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне больше всех». Он, как правитель России, чувствовал, что здесь, в этой пьесе и таится секрет всех русских нестроений и бед. Если б он прислушался к автору, то, может быть, мог бы что-то и изменить в русской жизни, но, конечно, этого не сделал, ограничившись лишь этой своей знаменитой фразой. Что-то изменить попробовал уже его сын Александр Освободитель, но, как известно, кончилось это для него трагически: пережив 6 покушений, он погиб, после седьмого, проведенного группой террористов «Народная воля».
Но дело, конечно, не в том, кому, сколько в пьесе досталось, больше или меньше, а в том, что вся жизнь в России была глубоко порочна, и этот изумительный, несусветный бюрократический порядок покрывала верховная власть в лице Самодержца. А суть существовавшего тогда порядка состояла в умении сделать хорошую мину при плохой игре.
Малоросс с южных окраин России, с их малознакомым великороссам образом жизни, уловил эту особенность русской действительности с ее любовью к показухе и неисправимым желанием пускать пыль в глаза, рожденным, видимо, неким комплексом перед более раскованными и внутренне свободными иностранцами, умеющими устраивать свою жизнь, в отличие от нас, вечно пекущихся об «общем благе», игнорируя его при этом для своих близких. И вот эту-то русскую черту Гоголь и выставил на свет со всей ее выпуклостью и лоском.
Иностранцу, желающему постичь «загадочную Россию», я считаю, довольно будет перечесть «Ревизора» Гоголя, так же как, по рецепту Пушкина, чтоб развеселиться, достаточно «откупорить шампанского бутылку иль перечесть «Женитьбу Фигаро».
Набоков писал, что сюжет пьесы не имеет никакого значения, как не имеют значения и все остальные сюжеты произведений Гоголя. Главное, мол, внутреннее содержание: «Сюжет "Ревизора" так же не имеет значения, как и все сюжеты гоголевских произведений. Более того, если говорить о пьесе, фабула ее, как и у всех драматургов, лишь попытка выжать до последней капли забавное недоразумение. По-видимому, Пушкин подсказал эту фабулу Гоголю, посмеявшись над тем, как во время ночевки в нижегородском трактире он был принят за важного столичного чиновника; с другой стороны, Гоголь, чья голова была набита сюжетами старых пьес с тех пор, как он участвовал в школьных любительских постановках (пьес, посредственно переведенных на русский с трех или четырех языков), мог легко обойтись и без подсказки Пушкина» (Вл. Набоков «Николай Гоголь, гл. Государственный призрак»). Но Набоков заблуждается. Уже одно то, что сюжет был подсказан Гоголю умнейшим человеком эпохи, Пушкиным, говорит о том, что он не был случаен, что он витал в воздухе, отражая одну из характернейших примет жизни в России – мздоимстве, на котором, в отсутствие верховенства закона, чье соблюдение невозможно при самодержавии, здесь построен весь порядок вещей. И Пушкин, ощущая гигантскую перспективность сюжета, чувствуя, что Гоголь сможет лучше раскрыть его, со свойственным ему блеском, показав весь фальшивый лоск пошлости и алчности чиновничества, не завидуя собрату по перу, несамолюбиво отдал этот сюжет Гоголю, который и превратил его в бриллиант будущего шедевра.
Все знали, что в Российских реалиях существует некий гигантский изъян, чудовищный перекос в сторону власти государства над личностью, освещенный вековыми традициями и религией. Но одно дело, писать о недостатках русской жизни философские трактаты, вроде «Философических писем» Чаадаева, такое доступно многим, и совсем другое дело – преподнести их, как анекдот, да еще сдобренный уникальным южным юмором малоросса, глядящего на эту жизнь как бы несколько со стороны. Действенность второго вида критики перед первым наглядно продемонстрировала реакция самого императора Николая. Если Гоголю он благоволил, разрешив постановку, вопреки цензуре, а после, несколько лет спустя, выделил царский грант на создание «Мертвых душ» в «500 червонцев», то Чаадаеву, вообще запретил что-либо публиковать, объявив его сумасшедшим. И даже закрыл в 1836 г. и само издание «Телескопа», осмелившееся опубликовать Чаадаевскую крамолу, хотя оба автора критиковали одно и то же - лживость и показушность русской жизни, давно разошедшейся с реальной действительностью.
Отсюда можно сделать вывод, что Истина не в отвлеченных философствованиях, ее путь к человеку лежит через сердце. Все объяснило в Российском доме гениальное в своей краткости, хлесткости и емкости слово малороссиянина. Недаром же в эпиграфе стоит украинская пословица: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива».
Философски эту пьесу можно было бы обобщить так: вот вам итог вашей многовековой истории, со всеми Петровскими реформами, мракобесием веков, с их Иваном Грозным, возвышением Московского царства, разорением стальным московским когтем ранее свободных удельных княжеств, рожденным чудовищной установкой, позаимствованной у ордынских ханов, что все другие русские князья – суть рабы и вассалы московских князей, собиравших русские земли огнем и мечом. Вот вам последствия московской доктрины самоизоляции, на многие века отрезавшей Россию от внешнего мира, утверждавшей, что Россия - избранная, единственная после гибели Византии страна в мире, хранительница веры Православной, хотя, как известно, число православных церквей в разных странах, наряду с Русской, - великое множество: в Болгарии, Румынии, Греции, Сербии, Украине, и жив до селе, хоть и под владычеством османов Патриарх Вселенский, Константинопольский. Загляните в свою историю! В результате проводимой Москвой политики выжженной земли, ко времени деда Ивана Грозного Ивана III, на Руси не осталось ни одной независимой от властного московского сапога области! Последним островком свободы еще оставался Новгород, который окончательно разорил внук Ивана III – Иван Грозный, уставив дорогу от Новгорода до Москвы виселицами с повешенными новгородцами. Грозный явил кульминацию московского абсолютизма и связанных с ним самодурства и самовластья, вершину беснованья деспотии и тиранства, пик вакханалии московского произвола и опричного беззакония. И достигнув апогея своего самовластья, род Рюриковичей на нем прервался.
Вот что можно было бы выразить этим коротким анекдотом, подсказанным Гоголю Пушкиным, ярко иллюстрирующим, что видимость дел в России всегда важнее самих дел. Вот, - словно говорит Гоголь, - посмотрите, куда вы пришли от нормальной вначале вашей истории, когда еще Киев был «матерью городов русских». Действительно, если в начале вашей истории в XI-XV в.в. на Руси еще была повсеместная грамотность (о чем свидетельствуют берестяные грамоты XI-XV в.в., в том числе и писанные женской рукой), то в России XIX века, когда они были обнаружены, исследователи были готовы счесть их скорее фальшивкой, нежели подлинными историческими находками, ибо невозможно было даже представить себе в тогдашней сословной, граничащей с кастовостью России, подобное! Ведь берестяные грамоты находили не только в Новгороде, но и в Старой Руссе, Твери, Смоленске, Пскове, Вологде, Старой Рязани и других городах, словом, по всей древней Руси. Россия прошла многовековой исторический путь, ведомая московскими правителями, перенявшими от Золотой орды все методы и приемы управления, приведшие Россию за столетия от свободных вольных княжеств, со своими вече и избираемыми властями в ХIХ век, c его мраком невежества, спесью и произволом властей (потому что основной источник права – царская власть, а царь далеко); массовым рабством (кандалы, батоги и цепи для наказания за малейшие провинности дворни хранились в каждом барском доме) и 78%-й неграмотностью населения к 1897 г., а в некоторых губерниях и областях неграмотность была еще выше - 86% (в Киевской, Самарской, Келецкой и др.). Такой круг сделала Россия за свой исторический путь! Вот, - словно кричит «Ревизор», - поглядите, братья славяне, к чему пришли! «На зеркало неча пенять, коли рожа крива!».
После премьеры пьесы Гоголь оказался в центре скандала. У пьесы нашлись как яростные сторонники, так и непримиримые недруги, обзывавшие пьесу фарсом, клевещущим на Россию. Мало, кто задумался, что она могла бы что-то изменить в судьбе России. Но нет, Россия продолжает свой путь. И если Свистунов, по словам городничего, вместо 2-х аршин сукна на мундир стащил себе «всю штуку», т.е. весь отрез, то сейчас на квартире у современного «милициардера» Захарченко, возглавлявшего управление собственной безопасности, обнаружили аж 1,5 тонны денег (9 млрд.) руб., половиной из которых он готов был поделиться, если его оставят в покое.
Казалось бы, что оставалось русским зрителям, современникам Гоголя после премьеры? Смотри, потешайся, делай выводы, чтобы измениться, потому что действительно, на сцене звучало не затейливо придуманное «не всякому доступное, умно-худощавое, слово» об абсолюте немецкой философии, которым в молодые годы увлекался Герцен, считая освоение диалектики Гегеля главным делом своей жизни, а бойкое, уникальное в живости своей слово Гоголя. Молодежь выискивала персонажей из пьесы среди своих знакомых. Можно сказать, впервые, благодаря Гоголю и Пушкину, бессловесная Россия получила, наконец, свой голос и удостоверение личности, в котором она пропечаталась на все прошлые и будущие времена. Не надо ей было больше искать свои истоки, задумываться о пути – западном или славянофильском. Стало не нужно спрашивать, кто виноват и что делать? Ей оказалось нужно просто не делать некоторые вещи, которые она делает. Но Россия отворачивается от пьесы, называя ее сегодня словом с размытым значением – классика, т.е. написанное вчера, не имеющее к сегодняшнему дню никакого отношения. Дескать, у классика свои слова и представления, а у нас свои, и они не пересекаются. А то, что слово Гоголя угодило в самую сердцевину жизни – и прошлой, и нынешней, и не исключено, что и будущей, никто признавать не хочет.
«Ревизор» был воспринят ура-патриотами, как карикатура на Россию, потому что нельзя «выносить сор из избы». Потому что, вместо того, чтоб помыться, лучше надушиться одеколоном, и всегда предпочтительней, вместо того, чтобы получить за лживые речи грязной половой тряпкой по губам, воспользоваться пудрой и помадой. Гоголь оказался окружен криками и свистом, воплями, что он исказил, оклеветал, оболгал Россию, тогда как на самом деле он всего лишь сказал слово правды, отчего она становилось вдвойне больнее и нестерпимей. Потому что легче возражать на статьи и памфлеты о вопиющих беззакониях, происходящих на каждом шагу, говоря, что это единичные случаи, а в целом же, настоящее России прекрасно, прошлое удивительно, а будущее лучезарно, чем признать подлинность описанной изнутри картины русской жизни, в кульминации своей немой сцены, поднимающейся до настоящего эпоса.
Чтобы не признавать реальность нарисованной Гоголем картины, оставался последний рубеж обороны, в лице режиссеров и артистов, который всегда могли прикинуться, что не понимают пьесы вообще, объявив, что ничего подобного до сих пор не играли! Начиная с первой же постановки еще при жизни Гоголя, они стали играть ее, как некий глупенький фарс или пустенький водевиль, с присущими этим жанрам шутовскими ужимками и кривлянием, достойным ярмарочного балагана. Чтобы текст Гоголя дошел до зрителя максимально искаженным, чтобы скрыть от людей всю страшную правду, в нем содержащуюся, раз его не удалось запретить цензуре, за дело взялась театральная богема. Поскольку пьеса нестерпима в своей обличительности, единственное средство ее дезавуировать – это исказить, представить в виде фарса, цирка, ярмарочного фиглярничанья. Вот что пишет по поводу истории постановки на русской сцене «Ревизора» Набоков: «Первое представление "Ревизора" было отвратительным в смысле актерской игры и оформления; Гоголь чрезвычайно зло отзывался о непристойных париках, шутовских костюмах и грубом переигрывании, которым театр испортил его пьесу. Отсюда берет начало традиция ставить "Ревизора" как фарс; позднее пьесу стали подтягивать к комедии нравов, и, таким образом, ХХ век получил в наследство странную смесь неподражаемой гоголевской речи и убогих натуралистических декораций, которую время от времени спасала личность какого-нибудь гениального артиста. Странно, что в те годы, когда словесность в России пришла в упадок — каковое положение сохраняется уже четверть века, — русский режиссер Мейерхольд, несмотря на все искажения и отсебятину, создал сценический вариант "Ревизора", который в какой-то мере передавал подлинного Гоголя» (Вл. Набоков «Николай Гоголь, гл. Государственный призрак»). Со времен своего создания пьеса так и не была поставлена реалистически, не смотря на то, что она была написана, как абсолютно реальное событие, а не как гротесковая фантасмагория, эдакая невидаль. Подтверждением тому – настоящая жизнь. Ибо и самого путешествовавшего Пушкина несколько раз принимали за ревизора и даже 1 раз самого Гоголя, чем он сразу и воспользовался, подыгрывая этой ситуации, чтобы получить в первую очередь лошадей. Т.е пьеса не являлась плодом пустой фантазии, а была свершившимся фактом, действительно имевшим место. Набоков приводит такую же историю, случившуюся с неким поклонником Чернышевского. Вот как он это описывает: « …между тем спустя сорок лет после… премьеры некий политический эмигрант захотел, чтобы Карл Маркс (чей "Капитал" он переводил в Лондоне) познакомился с Чернышевским — знаменитым радикалом и заговорщиком, сосланным в Сибирь в 60-е гг. (он был одним из тех критиков, кто настойчиво предрекал гоголевский период русской литературы, понимая под этим иносказанием, которое привело бы Гоголя в ужас, долг романистов работать исключительно ради улучшения социальных и политических условий жизни народа). Чтобы выкрасть сибирского узника, политэмигрант нелегально вернулся в Россию и, выдавая себя за члена Географического общества (занятный штрих), добрался до далекой Якутии; замысел его потерпел неудачу только потому, что на этом тернистом пути его чем дальше, тем чаще принимали за ревизора, путешествующего инкогнито, — совершенно как в пьесе Гоголя. Такое, подлое подражание художественному вымыслу со стороны жизни почему-то радует больше, чем обратный процесс» (Вл. Набоков «Николай Гоголь», гл. «Государственный призрак»).
Так зачем же нужно было в русской театральной традиции представлять Хлестакова, нацепив на себя глупую рожу, изображая из него слабоумного идиота, а всем остальным персонажам, вместо проникновения в текст, быть озабоченными лишь тем, чтобы при любом удобном случае выкинуть очередное «забавное» коленце, обязательно включающие элементы клоунады, о которых у автора нет и намека? Вот уже почти 200 лет в России ставят Гоголя в виде фарса, закрывая глаза на подлинный смысл его пьесы.
После «Ревизора» России стало уже не нужно выяснять, кто правый, кто виноватый, не нужно возвращаться «к старине», чтобы разобраться в себе. Получается парадоксальная вещь - почти за 200 лет в России величайшая пьеса русского театра не была ни разу поставлена реалистично, т.е. согласно замыслу самого автора. Может, эта постановка все еще ждет своего режиссера?
Характерен пример в отношении к «Ревизору» ведущего столичного театра Сатиры. На его сцене, как известно, в 70-е г.г. прошлого века, помимо многих других, шли одновременно и 2 знаменитые пьесы – «Женитьба Фигаро» и «Ревизор». В обоих спектаклях главную роль играл Андрей Миронов. И здесь нам будет удобно сравнить очень разное прочтение главным режиссером этого театра Плучеком французской и русской классики. Почему упоминаемая в «Ревизоре» Хлестаковым «Женитьба Фигаро», на чье авторство он претендовал, ставилась театром абсолютно реалистично? Почему текст Бомарше, в котором «смешался глас рассудка с блеском легкой болтовни», подавался публике абсолютно без всяких кривляний, с уважением к автору, а текст Гоголя непременно должен был сопровождался нелепыми ужимками и откровенно балаганными выходками, на которые у Гоголя нет никаких указаний. Почему Бомарще Плучек ставил, бережно относясь к пьесе, не считая себя ее соавтором, а «Ревизора» ему нужно было показывать, все время хихикая и подмигивая публике, заставляя актеров изображать из себя идиотов, которых недавно выпустили из сумасшедшего дома? Почему попечитель богоугодных заведений Земляника в исполнении Мишулина съедает сигарку, предложенную ему Хлестаковым, а потом, когда тот предлагает еще, показывает, что уже наелся? Почему он ползает по полу, поджав под себя ногу, изображая нервный паралич, а потом падает без сознания на пол, обессилев от волнения, и его, как с арены цирка, оттаскивают за ноги за кулисы, или об этом есть авторские ремарки? Разве Гоголь писал пьесу для цирка, чтобы выставить себя на посмешище? Разве он сочинял репризы для клоунады? Если да, т.е. как это увидел Плучек, то у нас вообще нет классической литературы, коль вся она сводится к глупейшей и пошлейшей буффонаде. Мне на это ответят: мол, это и есть гротеск, оживляющий пьесу, на который нет и намека у автора, а то, не дай Бог, зритель заскучает. Режиссер имеет право на свои, глубоко личные (которые никому еще до него не приходили в голову) находки. Гениальную пьесу надо сделать еще более гениальной, а то не так смешно. Поэтому Миронов в роли Хлестакова грызет деревянные балки, желая показать, какой ОН ГОЛОДНЫЙ, а его слуга (тоже голодный) провожает жадным взглядом волокна мяса, которое трактирный слуга выковыривает у себя из зуба. Поистине, жалкие гримасы и телодвиженья, достойные представления в доме престарелых, нежели перед столичной публикой. Потому и Миронов, ухаживая за дочерью Городничего, в какой-то момент начинает изображать из себя боксера на ринге, как будто перед ним не дама, а спарринг партнер. Потому-то в сцене с купцами он берет икону, думая, что это зеркало, а потом, глянув на нее, с отвращением и ужасом отшвыривает прочь. Все это делалось с одной и той же жалкой целью – оживить «скучную» гоголевскую пьесу, а то, как бы без режиссерской отсебятины зритель не начал бы задумываться!
О восстановленной через 15 лет этим же театром гоголевской пьесы вспоминать не хочется, как не хочется этого делать и в отношении многих других театров. Вот, например, в театре Станиславского Хлестаков впервые появлялся на сцене, стремительно вращаясь, вокруг своей оси, вскидывая правую ногу. В балете этот элемент называется фуэте. Очевидно, по замыслу тамошнего режиссера сие загадочное вращение, не имеющее, казалось бы, ну уж совсем никакого отношения к пьесе, должно было иллюстрировать замечание Андрея Белого о Чичикове, которую приводит Набоков в книге о Гоголе: «Андрей Белый, этот гений въедливости, усмотрел, что вся первая часть «Мертвых душ» - замкнутый круг, который вращается на оси так стремительно, что не видно спиц» (Вл. Набоков, «Николай Гоголь», гл.3, Наш господин Чичиков).
В пьесе Бомарше Фигаро в исполнении того же Андрея Миронова говорит фразу: «Знаете, доктор, кажется, что все дураки Андалузии и Севильи съехались сегодня сюда, и вот только вас не хватало!» Он говорит ее совершенно нормально, без единой ужимки. Если бы он говорил ее в режиссерском ключе «Ревизора», то, наверно вышло бы так: «Знаете доктор, кажется, что все дураки Андалузии и Севильи (пируэт в воздухе, прыжок на одной ноге, звон колокольчика находящегося в правой руке у героя, потому что бубенчик – шутовской символ дурака) съехались сегодня сюда (герой перебирает в воздухе пальцами, изображая идущих и едущих дураков гостей), и вот только вас не хватало!». Режиссеру и в голову не приходит добавлять к комедии Бомарше «гротеску». Кажется, Плучек, ставя «Ревизора» сам перевоплотился в Хлестакова и возомнил себя и в самом деле соавтором великой пьесы, только уже не Бомарше, а Гоголя.
В чем же главная причина того, что постановки знаменитого театра демонстрируют полное уважение к французской прозе, и такое унизительно панибратское отношение к собственной классике? Ответ прост. Причины две. Во-первых, это полуторовековая театральная традиция, а во-вторых, никто не желает знать правду о себе, потому что «нечо на зеркало пенять, коли рожа крива».
Почему же пьеса, написанная почти 200 лет назад, звучит так современно? Да потому что с тех времен ничего в России не изменилось, – как брали взятки, играющие роль кровотока во всех российских делах, так и берут. Разница – лишь в возросших аппетитах чиновников. Как боролись со взятками 200 лет назад, так и борются по сей день, топя в бюрократическом море любое живое начинание, чтоб отстав на 50-100 лет от передовых стран, после вечно ковылять за западом, догоняя его, поднимая на щит новые веянья и идеи, который за 50 лет до этого осуждались, оплевывались и с чувством глубокого морального удовлетворения закапывались «сознательной общественностью» в землю. В свое время Довлатов бросил горькую фразу о своих соотечественниках: «Они умеют любить только мертвых!» Но это относится не только к отдельным художникам, это касается и целых направлений науки. Запрещались, например, кибернетика и генетика, и наоборот, превозносились «чудеса селекции» «народного академика» Лысенко, а его научный оппонент Н.И. Вавилов, действительно сделавший потрясающий вклад в науку, был уничтожен в тюрьме, как сторонник буржуазных теорий и лжеученый. Вся страна носилась, как с писанной торбой, с Марксизмом-Ленинизмом, оказавшимися на поверку как раз лженаукой с ее безумными идеями построения бесклассового общества (без денег, без собственности и без Бога), живущего при коммунизме, чьи идеи ныне история сдала в утиль.
Но вернемся к хору кликуш, освиставших Гоголя сразу после премьеры «Ревизора». На самом деле, тот истеричный патриотизм, выражаемый противниками пьесы, - явление вневременное. О нем писал Бунин в своих «Окаянных днях», повествуя об ура патриотах, живших в предвоенные годы: «Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была». Или: «Благородство это полагалось по штату, и его наигрывали, за него срывали рукоплескания, им торговали». Ура патриоты – это, в общем-то, жертвы государственной пропаганды, в зависимости от масштабов ее воздействия, в той или иной степени бескорыстно, и с тем или иным энтузиазмом прославляющие власть, более или менее массово пишущие доносы на своих соседей (при Сталине), клеймящих позором и требующих смерти предателей родины (при нем же), оказавшихся впоследствии невинными; это тот фундамент, не задумывающийся о действиях власти, всегда верноподданнически поддерживающий государственный ее курс. Это та основополагающая прослойка населения, которой власть безнаказанно манипулирует, и в которой всегда может быть уверенна, натравляя ее на неугодных ей фигур, и обретая всегдашнюю поддержку в делах неоднозначных, спорных, а чаще - уголовных (каковыми были, например, сталинские массовые расстрелы). Ура патриотизм – это средство вообще-то универсальное, на все времена. Оно помогает некоторым очень нехорошим людям под лозунгами державной идеологии в борьбе за власть безнаказанно воровать и совершать иные преступления, подминая под себя закон. «Суд истории, единственный для Государей, - кроме суда Небесного, - не извиняет и самого счастливого злодейства», - писал Карамзин в «Истории государства российского.». Эти слова можно смело отнести к любой эпохе русской истории, которая вечно переписывалась тем или иным новым русским правителем, путем добавлений и исправлений в летописях, начиная еще с эпохи начала возвышения Московского царства, времен Ивана Калиты и его детей, которые, совместно с монголо-татарами за короткий срок фактически истребили три поколения Тверских князей, являвшихся их политическими конкурентами в борьбе за ханский ярлык на царство, у одного из которых, Михаила Ярославича, они, находясь в Орде, вырезали сердце.
Недаром же во времена Екатерины Великой был издан указ, собрать по многочисленным монастырям все хранящиеся там летописи для сверки и исправления, которые были доставлены в Петербург, где и погибли в пожаре, возникшим неожиданно и по неведомым причинам. А после этого уже историю писала Петербургская академия наук, в которую Петр пригласил одних иностранцев (протоколы заседаний велись на латинском языке), в которой за все время ее существования из историков было всего 2 русских, остальные - иностранцы, в основном немцы. Таковы уж были предпочтения Петра, а в дальнейшем их присутствие поддерживала уже традиция, которую следующие правители и правительницы свято чтили, утверждая вслед за Петром, что среди русских «умных людей нет». Почему и дрался Михайло Ломоносов на заседаниях с немецкими академиками, по-русски доказывая им, что это они извратили историю России, предварительно уничтожив в пожаре следы преступления, действуя, по заказу своих правителей в создании образа варварской, плебейской, рабской, примитивной, бескультурной России, которую можно только завоевывать, а воспринимать ее как полноценного члена европейской семьи смешно и недальновидно. При российском благодушном отношении к иностранцам, им это в ХVIII веке позволили сделать относительно легко и безнаказанно. Самое трудное было уничтожить все первоисточники, что им при поддержке самой правительницы немки удалось осуществить сравнительно легко. Ломоносов пытался представить свой вариант Российской истории в пику ее версии, созданной немецкими академиками Байером и Миллером. Ломоносов раскритиковал диссертацию Миллера «О происхождении имени и народа российского», но все труды и документы, которые Ломоносов готовил в виде примечаний и подготовительных материалов были конфискованы и бесследно исчезли. Та же судьба постигла и исторические труды Татищева, вышедшие после его смерти под редакцией все того же вездесущего Миллера. Они были изданы по неким черновикам, тогда как беловая рукопись также куда-то загадочно исчезла.
Конечно, усилиями Московских князей, видевших свою страну наследницей империи Чингис-хана, создавших за столетия на огромной территории России некий филиал «Золотой орды», оказавшийся крайне живучим, Россия действительно сильно приблизилась к своему образу, существующему в современном западном мнении о ней. Т.е. как о стране, склонной к деспотии, с народом, воспитанном в вековом рабстве, предпочитающим именно сильную государственную руку - личным свободам, не любящему и с подозрением относящимся к лидерам, предлагающим ему свободу, как некое заморское, неведомое ему кушанье, с которым были знакомы его далекие предки, о которых и сама память давно уничтожена. Об этом писал Солженицын в своем «Архипелаге…»: «Состояние советского общества хорошо описывается физическим полем. Все силовые линии этого поля направлены от свободы к тирании. Эти линии очень устойчивы, они врезались, они вкаменились, их почти невозможно взвихрить, сбить, завернуть. Всякий внесённый заряд или масса легко сдуваются в сторону тирании, но к свободе им пробиться - невозможно. Надо запрячь десять тысяч волов». (А. Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», Ч.7 «СТАЛИНА НЕТ», Глава 1 «Как это теперь через плечо»). Примером, иллюстрирующим эти слова, является Горбачев, которого нынче иначе, как западным наймитом и не называют, забывая, что его привел во власть лично тогдашний председатель КГБ Андропов, которого западным наймитом или либералом уж никак не назовешь. Главной целью Горбачева многие сегодня считают развал СССР, для чего он, по видимому, и ввел гласность, сняв завесу молчания с чудовищных преступлений Сталинской эпохи (репрессии, ужасы раскулачивания, голодомор), вывернув наизнанку этот чудовищный, волочащийся советской властью за собой, сочащийся кровью мешок убийств, казней и расстрелов, о которых под страхом тюрьмы и психушки в СССР нельзя было говорить вслух; сделал свободным въезд и выезд за границу (возможный в СССР только с разрешения соответствующих «компетентных органов»), вернул церковь в публичное пространство страны, отменив запрет на свободу вероисповедания, существовавший в России с 1917, когда была начата война с верой и религия до перестройки оставалась фактически под запретом; начал возвращать церкви храмы, реквизированные советской властью, освобождая их из-под складов для картошки, домов культуры, кинотеатров и пр., или просто повторно даруя им жизнь – стоящим обезглавленными с пустыми глазницами окон и осыпающимися стенами. Его усилиями была сохранена жизнь миллиону человек, не отравившемуся в 1-й год антиалкогольной компании паленым алкоголем, как это бывало ежегодно до 1986 года, увеличил в том же году рождаемость. Об этом сейчас никто не вспоминает, а помнят только стишки: «В 6 утра запел петух, в 8 - Пугачева, магазин закрыт до 2-х, ключ у Горбачева». Главная причина неудач его реформ, как мне кажется, содержится именно в приведенной выше цитате Солженицына.
Представления, царящие на Западе о России, как и любые клише о целой стране являются идеологическими ярлыками и догмами, а, следовательно, орудием войны, не отражающими истины. Их никак нельзя отождествить с попытками объективно узнать ее народ, его культуру (одну из величайших в мире) и ее историю, насчитывающую, в отличие от США, более десятка веков.