* * *
Тихо и светло...
Эта жизнь удалась!
Запад подтвердился!
Он существует и функционирует с мягкой пружинящей безотказностью. Чистые чиновники в белом и галстуках улыбают тебя прямо с подхода. И намеренья твои нетщетны... они убеждают окружающую среду, они встречают упругое одобрение и настроенное желание помочь, посодействовать, чтобы получилось, чтобы у них с тобой получилось. У чистых чиновников вместе с тобой, еще недоверчивым, еще ждущим заслуженного хамства в окошко. Но нет... они не конфронтируют, они действительно там сидят, чтобы ответить, помочь. Они действительно там. Целиком. До самого галстучного узла... до самой завязки шнурковой. И перепись телефона на свое робкое имя делается быстрой и простой. Не месяцы руcских оскорблений, не задавленность тьмой выпрошенного одолжения, а тихий заход в пустой и светлый зал, где рыжая немочка настолько уже готова, что от готовности своей смотрит даже не такой прыщавой. И выход ровно через четыре минуты. Этот выход из праздничной пустоты учреждения лишь двумя новыми формулярами отягощает твой портфель. В следующем учреждении всё будет так же празднично. И всё тебе ответится, и найдется по компьютеру, и впишется в карточку. И завершится такой улыбкой, какая только закадычных разлучает, и...... снова выход в начищенный до блеска день. Всё состоялось, всё удалось... и так благодарно сердце, что даже не сразу разберешь в себе близкий стыд. А что, зашел бы еще в один праздничный? Ты поймал себя на позорном удовольствии быть четко вращаемым в этой фантастически смазанной машине? Ты видел, как они радуются совершенству формуляров, прямоте и скорости компьютерных удач. Ты видел как честно играют они в заполнение бланков, как мастеровито выходит у них эта ответственная, эта неискривленная....... не искривленная русским отчаянием игра. Видел, да? И захотел стать как они? Смазанным колесиком в смазанном движении? Да? Сладкое трение, да? 0бщность с другими колесиками... радость общей бессмыслицы? Но ведь и там была бессмыслица, только оскорбительная и унижающая, хамская... русская.
А город, город!
Что за город, мать моя! Он так отлажен и подметён, что всё позабудешь и вручишь себя его очищающей власти. Он даст тебе достоинство идеально пригнанной и безукоризненно функционирующей детали. Он соблазнит тебя богатством и порядком. Господи, прости!... первый же европейский город. Не славный еще Париж... не Рим державный....
Всё забыть и отдаться.
И зелени, и уюту с комфортом.
И радостным лицам хозяйчиков. Так подскакивают – тебя только и дожидались. И солнце мирное, залечивающее тоскливый радикулит, и воздух, свежий даже в самых неподходящих местах... и радость, всепобеждающая радость этого мира от самого себя, от безупречности функционирования всех своих частей и деталей, включая людей.
Отдайся и радуйся, тебе повезло!
Запад подтвердился!
Почему...почему ты не можешь?
Что не позволяет променять на эту живую и бойкую радость воспоминание о той страшной стране, где антисемиты плевали в тебя радиоактивной слюной?
Что не дает?
Почему?
Ты читал в книжках, да?
Про Родину... да?
И теперь тебе не хочется, чтоб здесь, на чужбине, было так чисто и светло... да? Хочется, чтоб стало гораздо хуже? Или просто, как он шутит, “пора объявлять им войну”?
Не знаю, не знаю.... может быть, но здесь не должно быть так радостно, так безукоризненно чисто, а тебе не должно быть здесь так хорошо.
Просто потому что не должно быть в чужом месте лучше, чем на Родине.
Даже если и покинутой.
Даже если тебя там объявили масоном и обвинили в заговоре против собственной матери.
....не смей радоваться..................
............не моги расслабленно приникнуть..................
..................ной себе внутренне вечный свой стыд......................... Помни – ты всё равно виноват!
В своей вине ты третий лишний между собою и собой.
* * *
Насилие суеты над мелкой моей душой.
Кидаешься, ранишься о высказанные кем-то мысли, трусишь перед звучностью имен. В конце концов, – когда уже измельчил свое представление о возможностях до мелко нарезанного лука, – из рабской соглашенности на любую роль, вдруг, видишь единственное.
Нет... сначала задаешь себе вопрос: ”А зачем же тогда, раз все эти Смирины да Харитоновы всё равно лучше знают, отчего ты скучен и чем именно бездарен?..."
И тут видишь естественное.
Вернее, единственное.
Вернее, последнее: “Не воюй с непобедимым. Пиши. Вышибала всегда прав. Не ищи места за столиком. Тебе там не будет хорошо. Будешь как все исходить ужасом перед перспективой завтрашней критики!”
Но как же... ведь сообщить... мы же для них, (для кого «для них»?) чтобы они прочитали... чтобы Бог вошел в их души через явленную нами красоту... чтобы ледышка глаза отмерзла до братской слезы...
И тихнет загнанная мечта о ком-то незнакомом, согласно кивающем твоей типографской строчке.
Ненавижу!
Всегда ненавидел!
Вышибалы они все – «смирины» эти да «харитоновы»!
Это вообще не фамилии... это должности.
А их критика... тоже мне, порфироносная волчица... ублюдоносная вдова.
Если есть еще что-то внутри, оно ноет, когда плохо напишешь.
Да и ст;ят они плохого письма!
Впрочем... хорошего тоже ст;ят! Эти уроды, без которых не бывает литературы. И жизни. Кто-то брякнул: “Люби их!”, - а ты мучайся. Да как, как любить уродов-то? Как? Страждет око и сердце безмолвствует, а воображение насилует себя картинками такого, что и знать не годится, не то что воображать....
Что он там теперь делает? Один в большой и современной квартире? Всё расставил... всё разместил? И минутные гости уже обсудили с тобой, куда – зеркало, а куда – телевизор. И ушли. Бессильный жить... бессильный любить свою скрипку. Ты так тяготился нами, нашим вторжением и общими вечерами под крепкий чай. Ну... теперь, наконец, ты остался один. Только звонки кровососущей мамы, только берлинский братик с тайной ревностью и вчерашним курсом золотых акций.
Ничего ты не хочешь?
А что?
Что ты тогда хочешь, если ничего не хочешь?
В чем отдохновение найдешь... какую пищу уму своему сыщешь?
Только крапивная жвачка одиноких вечеров.
Только жернов неподъемный каждого следующего утра.
Кто поцелует глаза твои лучистые? Это ж надо поймать твою голову на подушке, когда только отворились веки, когда еще не вернулась смерть в глаза, когда жизнь моргает испуганно и сторонясь уже... но еще не ушла... еще цепляется за ресницы.
Кто тепло твое примет забинтованное... спрятанное под шкаф?
Кто, говорю, из под шкафа вымет... вынет... если ты, бессильный жить, сокрушаешься, что с женой – и дорого, и вообще, неизвестно еще...........
Кто слюни твои утрет, если ты целому человечеству слюней своих не прощаешь... и сопишь... и ладишь протест.
Такой философический снаружи, такой завистнический изнутри.
Говорят, хорошо над горами.
Сам я не бывал, но....говорят!
Летишь, говорят, и такая щемота....
Всё светлое, сизое... всё в неправдах туманов.
Громадное вниз и вверх, и если отворотить на миг от невыносимой кратости заката, увидишь дали и там собирающуюся ночь.
Лети, говорят... неистовствуй! Брось всё это, а то, напротив, всё припомни!
Там, говорят, прозрачно.
Все ноты там длинные, а дыхание – лишь малая часть резонанса пространств.
* * *