Рассказать историю, наделить персонажей мерцающей в зеркалах воображения жизнью. Вдохнуть душу, заставить биться сердце, а кровь струиться по жилам. Выгородить пространство для любви и предательства, подвигов и страстей, сомнений и радостей бытия, смертного страха и несбыточных мечтаний.
На горизонте вырастить лес, темный и сумеречный, в нем строевые сосны и густой подлесок, Герой никогда не зайдет туда, лес просто деталь пейзажа, поэтому деревья сливаются друг с другом, отдельные его участки напоминают театральный задник, грубо намалеванный на холсте. Краска еще не просохла, но верхушки деревьев позолотило солнце - условный красный круг, волею автора карабкающийся по небосклону вверх, к зениту.
Перед лесом медлительная равнинная река - воды ее мутны. Что таится в ее глубинах неведомо. Обрывки ли снов, похожие на диковинных рыб или чудовища, призраки утопленниц, коварные русалки, водящие в полночь на поверхности хороводы в свете похожей на затертый серебряный грош луны?
Вдоль реки петляет, огибая овраги и низины грунтовая дорога. Прибитая предрассветным дождем пыль пахнет горькими травами. Хорошо если раз в день проедет по ней телега, запряженная какой-нибудь дохлой клячей. То ли везет товары на продажу в условный губернский город, то ли едет крестьянин на далекий покос, из-за принадлежности которого спорят, а иногда сходятся в жестокой драке два соседних села.
Одно из них, видимое с холма, на котором я стою, называется Хорово. Возможно, в старину был такой удивительный хор в церкви подле меня, который так славился на всю округу, что послушать дивное пение заезжал сам епископ, важный, пузатый, с короткими толстыми пальцами, охочий до пирогов с визигой и послеобеденного сна. Или владельцем во время оно был некто Хоров, из обедневшего дворянства, проигравший это село на Фонтанке, в доме графа Кудилова темной зимней ночью, когда даже фонари на набережной не пробиваются сквозь настырную поземку и тени от свечей так сумятятся по потолку и стенам, будто хотят сотворит недоброе с собравшейся почтенной публикой.
Так ли, эдак ли, но окрестные жители да и сами хоровцы из озорства вместо первой буквы «о» в названии села подставляли «е» и получалось досадная неприличность.
На холме, который я попираю ногами в яловых сапогах, подле выбеленной мелом по весне церкви с зеленой маковкой буйно растут травы и полевые цветы, скрывая старый погост с поваленными и пришедшими в негодность могильными памятниками. Некоторые из них так основательно покрыты мхом, что и надписи не разобрать. Но, внимательно приглядевшись, можно обнаружить, что упокоились тут Петровы и Васильевы, Кандауровы и Кузнецовы и даже один какой-то малый под именем Подпригайкорыто, видимо невесть как сюда забредший из самой Малороссии и в положенное время отошедший туда, куда всем нам дорога, будь ты персонаж, автор рассказа или лицо незаинтересованное.
Солнце тем временем заметно нагрело землю и от нее поднимался парок, род тумана, которой затянул крыши домов, покрытых серой дранкой или соломой. Спустимся вниз, по старым ступеням из серого ракушечника, добываемого в изобилии поблизости. Из под ног прыскают кузнечики, пуская в ход трепещущие крылышки, на камнях греются медлительные от ночного холода, не оставившего их пока, зелено-голубые ящерки, вниз, вниз!
Мы оказываемся в центре села, округлой площадке утоптанной земли, где каждый раз после сильного дождя образуется огромная лужа - излюбленное место игр местной ребятни, которая пускает в ней щепочки и ворошит мокрую грязь веточками по неразумному детскому обыкновению. Сейчас лужа пересохла, предрассветный дождь лишь слегка смочил пыль, в которой виднеется всякая дрянь, стащенная сюда за долгие годы - сломанное колесо от телеги, рваное тряпье, потерявшее цвет и форму, сгнившие черенки лопат, дохлые кошки.
У дома побогаче, с черепичной крышей, толпится народ в праздничной одежде - красных рубахах навыпуск и смазных сапогах. Бороды смазаны лампадным маслом и оттого блестят в солнечных лучах, лица красные от принятого на грудь самогона. Бабы в сарафанах и киках, девки в платках.
Из хаты на руках выносят простой сосновый гроб. Видно, что он легок, будто в нем никого нет, его ставят на два простых табурета, покрытых белыми рушниками и открывают крышку.
В гробу старуха, худенькая, как хворостинка с вытянутым лицом, морщинистым как печеное яблоко. Я подхожу к мужикам, от них пахнет дегтем и густым спиртным духом. Впрочем, кислый запах немытых тел перебивает эти ароматы. Откашлявшись для солидности, и в мгновение одевши себя по городскому - в пиджачную пару и косоворотку с картузом, вопрошаю крайнего из них, с серебряным наборным поясом поверх рубахи:
- Кого хоронят, уважаемый?
Тот, смерив меня взглядом и распознав не местного, пробасил:
- Ведьму местную, Ефимовну, будь она неладна!, - и сплюнул на землю, запачкав себе блестящий носок сапога.
- И что, она и взаправду ведьма или характером была недобрым, судя по прозванию?
- По настоящему, ведьма как есть! С потрохами нечистому продалась, в юности еще, девицою. Так и жила одна. Родители ее умерли, оставив одну семнадцати лет, приезжие они были. Замуж не пошла, хоть хвостом и крутила по молодости, едва гулящей не ославили, но боялись ее. Глаз у нее с измальства был черен да недобр. Как зыркнет на кого, непременно с ним несчастье случалось. Кто ногу сломает на ровном месте, у другого лошадь околеет или корова не сможет отелиться, а кто и вовсе занедужит до самой смерти. Хотели выгнать ее из села или дом сжечь, так она бурю вызвала, да такую, думали мы, что река село напрочь смоет. Жаловались священнику, он только руками разводит, Мол, молебен могу провести, а большее не в моих силах. В город ходоков послали, там только посмеялись над нами, говорили - суеверие, дикость, Травами, правда, лечила, за малую мзду, этим и жила, но бедно. Девкам приворотное зелье варила, те так и шастали к ней ночами, дуры. Велела похороны ей архирейские устроить, иначе сгинет село, мор нашлет. Архирейские, не архирейские, но зарыть придется с почтением, иначе беда. Да только страшно ее на освященной земле хоронить, вдруг по ночам вставать начнет? Дьявольское семя в христовой земле не улежит!
- Уважите нас? - спросил мужик.
Тут он вытащил из-за спины бутыль с мутной жидкостью, вытащил тряпичную пробку зубами и щедро плеснул мне в граненый стакан, вытерев его прежде наскоро рукавом рубахи.
- Не побрезгуйте! За упокой ее пропавшей души и милость Божию! - протянул он мне посудину.
Я махнул самогона, на вкус отдававшего чем-то кислым вроде лошадиного пота. С трудом удержал его в себе и выдохнул:
- Благодарствую!
Появился дряхлый священник и начал чин отпевания. Видимо, в церковь решили ведьму от греха не тащить. Мужики мрачно слушали и крестились в нужных местах.
Я отстал от них, прошел к отверстой двери хаты и вошел в дом. Он состоял из чистенькой комнаты с беленными стенами, в углу иконостас, в центре печь с синим рисунком - птицы и деревья, пол глинобитный, у окна лавка. На печи матрас, покрытый цветным лоскутным одеялом. Везде висят травы от потолка до полу. На простом столе с десяток книг: псалтырь и неожиданно Короленко, Решетникова сочинения, Лескова в журналах «Европеец» несколько томов, талмуд «Целебные растения Среднерусской Возвышенности и Поволжья», да тетрадь в атласном переплете синяя.
Видно было, что в доме все осталось, как при жизни старухи.
Открыв тетрадь, увидел старательно выведенные округлым почерком выцветшие от времени строчки. Ранние датированы были первой половиной века, тому лет пятьдесят назад: « Я здесь, наверное, умру со скуки и отсутствия общества. С тех пор, как папеньку обвинили в растрате и ему пришлось покрывать из собственного кармана проделки начальства, прошел уже год. В одночасье лишившись всего: уважения общества, прочной репутации, будущего, мы вынуждены жить как изгои среди диких зверей, только именующих себя людьми. Ах, эти прекраснодушные сказки про умный и добрый народ, которые я читала в журналах и слышала от развитых людей! Они далеки от действительности. Народ невежественен и дик, радость его водка, вера его магия. А занятие его. когда он не занят трудом, лежание на печи, пьянство да драки. Меня они чураются. Чувствуют что-то чужое и непонятное. Я как могу, скрываю свое презрение. С недавних пор они стали креститься при виде меня и делать пальцами рога. Я здорово подурнела, прежде белая кожа стала коричневой от палящего солнца, а лицо покрылось веснушками. Как же я все ненавижу, и мужиков, и себя. Временами корю родителей, хотя они ни в чем не виноваты. Они уже старики и из этого положения им не выбраться.
Вчера видела соседского парня Федора у колодца без рубахи, его руки так мускулисты, а тело такое сильное...»
Дальше пошло совсем личное и читать я не стал, вернув тетрадь на место.
Грустная история.
Человек, попавший в обстоятельства, которые оказались сильнее его. Одинокий и вряд ли счастливый. Не думал я, что в созданном мною поутру мире, так же, как и в настоящем, люди страдают и мучаются, отчего бы не сделать всех их счастливыми росчерком пера?
Но как? И что такое счастье, где оно?
Вы не знаете и я не знаю.
Я вышел из дому, отпевание закончилось и телега с гробом была уже на косогоре, следом шли казавшиеся отсюда муравьями мужики без шапок.
Я повернулся и пошел в другую сторону, всегда хотел попасть туда, где реальность обрисована только вскользь, намеком на вещественность, штрихом. По мере приближения, деревья становились из объемных плоскими, трава напоминала невиданную в этом веке пластмассу. Пахло гарью и металлом, свежими стружками и краской. Повсюду валялись детали. Там верхняя часть манекена, одетого городничим, в фуражкой с золотым шитьем, он в этом повествовании не пригодился, да так и остался недовоплощенным, чуть дальше буквы латинского алфавита из меди, возможно предполагалась какая-то умная цитата из древних, да так на ум и не пришла, мелькнула и лежит тут на земле без дела. Чучело Бафомета с рогами из красного дерева, наверное, можно было подпустить мистики, а какой же оккультизм без князя тьмы? Но раскрытие характера почившей героини пошло в другую сторону и уже готовый плеваться пламенем и творить зло нечистый остался безобидным проволочным каркасом с натянутой поверх него собачьей шкурой.
Я бродил по мастерской Создателя, заглядывая в темные пыльные проходы по сторонам, смотря на стеллажи со множеством неоформленных лиц, книг с чистыми страницами, не выписанных картин, множеством заготовок и деталей от планет, звезд, галактик, планами неосуществленных еще вселенных, стопками священных книг и рядами статуй забытых древних богов.
Здесь было тихо и светло и чувствовалось присутствие самого хозяина.
Он отошел только на минутку, поменять лампочку, которая кому-то служит звездой, прочесть книгу, которую написал гениальный поэт, просто немного отдохнуть и наконец полюбоваться на Свое творение.