Голос резко исчез и на смену ему пришёл всё тот же шум дождя.
А потом Андрей снова оказался в чьём-то теле. И надо сказать в очень нездоровом теле.
Всё это тело колотило от озноба и в то же время внутренний жар переполнял его. Дышалось тяжело, во рту сушило, глаза слезились, в ушах звенело. Перед собой он видел мрачную картину: непогода, серость, сырость, грязь. Ветер бесцеремонно рвал серое полотно мелкого дождя и обрывками швырял на землю. Чуть поодаль виднелись какие-то неказистые строения. Дальний забор из колючей проволоки ещё больше усугублял всю мрачность этого вида.
Перед Андреем внезапно остановилась повозка. Мокрая гнедая лошадь тащила невзрачную телегу, на уровне бортов которой лежала мокрая солома. На соломе сидели два человека – женщина, с вожжами в руках, и, чуть позади, полулежа, расположился мужчина. Обычные полотняные мешки, углом одетые на их головы, служили капюшонами и защищали от дождя.
Вдруг Андрей, точнее чьё-то тело с сознанием Андрея, чавкая ногами по грязи, направился к телеге. Подойдя сзади, этот кто-то сел на солому, как раз за спиной у мужчины. Мужчина обернулся и внимательно посмотрел на него.
- Что надо? – грозно спросил он.
- Погади, Пятро – обратилась в это время к нему женщина и они какое-то время молча смотрели друг другу в глаза.
- Ладно – наконец произнёс Пятро.
Чужое тело посмотрело влево, и Андрей увидел перед собой высокого человека в куцем, рваном пальтишке, сильно поношенной шапке ушанке, которая ему была явно мала, да и к тому же ещё с надорванным ухом. Его истощённое лицо, заросшее черной щетиной, казалось вымазанным сажей. Он изумлённо смотрел на Андрея.
- Пантелей... – наконец вполголоса произнёс мужчина – Ты с ума сошёл…. Они тебя сдадут…. Ты доедешь только до ворот.
- Пусть... Я уже больше не могу – произнесло тело с сознанием Андрея.
В это время телега тронулась, а тот мужчина продолжал стоять на месте и провожал их взглядом.
Вскоре они повернули за угол какого-то бревенчатого строения. Здесь телега снова остановилось. Андрей слышал, как у него за спиной женщина вполголоса с кем-то разговаривала. Он ничего не мог разобрать и если честно, то и не старался это сделать. Вдруг посмотрев в сторону, он встретился глазами с ещё одним незнакомым мужчиной. На нём была брезентовая накидка, голову покрывал капюшон, из-под которого выступал чёрный козырёк. По длине накидка доходила ему до колен, а ниже, опускался ствол, спрятанной под брезентом, винтовки. Обут был мужчина в добротные сапоги и стоял на дощатым настиле. По его чисто выбритом щекам текла вода. Лицо выглядело уставшим, глаза, неподвижно и безразлично уставившиеся на Андрея, как бы застыли в немом вопросе – «Ты кто?».
Андрей не осознавал этого взгляда. Ему, в общем-то, было всё и все безразличны. Неизвестно о чём думало тело, по имени Пантелей, в котором он, на этот раз, зачем-то оказался, какие оно в это время испытывало эмоции и чувства? Было ли в том, другом теле, своё сознание и ощущало ли оно те физические страдания так же, как их ощущал теперь Андрей?
Человек какое-то время смотрел в глаза Андрею, а Андрей - ему. Наконец тот опустил веки и, одновременно повернув голову вправо, крикнул вознице – «Трогай!».
Телега, скрипя и покачиваясь, проехала через распахнутые ворота, сбитые из жердей с натянутой поверх колючей проволокой, и поехала дальше, по мокрой, расдолбанной дороге, оставляя позади непонятные строения и неизвестных Андрею людей.
Через какое-то время они уже оказались в лесу.
Неизвестно, испытывал ли тот Пантелей радость от случившихся события, или ему тоже было всё безразлично, как теперь Андрею, потому что у последнего под горло подкатил тошнотворный ком, в голове звенело, в ушах стоял монотонный шум? От телесного жара глаза слезились и от этого вид лесной дороги, то прерывался, то неестественно изгибался, то исчезал вовсе.
Они ехали и мохнатые верхушки высоких сосен, раскачиваясь и шипя, слегка наклоняли к низу свои лохматые головы, словно любопытствуя – «А кто это сидит, там, на телеге?».
Может быть, уже начало смеркаться, а может быть просто потемнело у Андрея в глазах. Он этого не знал. Темнота быстро окутывала то ли его сознание, то ли лесную дорогу. Вдруг Андрей почувствовал, что его положение в этой темноте меняется: ему казалось, что он стал медленно кружиться, переворачиваться. Сначала он судорожно цеплялся за что-то руками, но сил держаться не было, и он полетел в чёрную пустоту своего безпамятсва.
Где-то далеко послышался глухой удар, словно разбился глиняный сосуд и жидкость, заполнявшая его, что-то липкое, тягучее, начала медленно расплываться, облегчённо освобождаясь от строгой, может быть даже кем-то навязанной и опостылевшей формы. Именно освобождение от этой формы, на данный момент, ассоциировалось у Андрея с исчезновением боли. Он уже не чувствовал ни жара, ни тошноты, ни озноба. Он ничего не видел и не слышал и это состояние его вполне удовлетворяла.
- Что это с ним? – неожиданно среди темноты послышался незнакомый женский голос.
- Похоже, в обморок упал – ответил ей мужчина – Ай… не надо было связываться с этими доходягами. Пока их поставишь на ноги, на харчи больше средств уйдет. А если окочуриться, что с ним делать?
- Бросим у дороги. Мало ли теперь таких валяется? Нет, ну чего, мужчина-то, вроде, крепкий, в хозяйстве сгодился бы. Степанида Козлова, вон, не нарадуется на своего. Всё по хозяйству делает. А когда прибился, так тоже ведь ветром шатало. Откормили, выходили, теперь гляди, какая помощь.
- Помощь…. Немцы пронюхают, будет ей тогда помощь. А вдруг он еврей или коммунист? Это же укрывательство.
- Ты про кого говоришь: про того или про этого?
- Да и тот и этот….
- Ну, этот-то, вроде, не еврей. А если коммунист то пускай помалкивает. Козловы вообще приучили – если кто к дому подходит, он по-быстрому, шух, и в чулан.
- Ого, да он, кажется, голову разбил. Кровищи сколько. Дай платок, перевязать.
- Может действительно в кустах бросить?
- Так он же ещё живой.
Голоса вдруг смолкли, а Андрей продолжал вслушиваться в тишину. Однако время шло, но ничего не происходило, только усилился какой-то шум, похожий на шум дождя. Однако потом снова стали доноситься приглушённые звуки.
- Только бы не тело, только бы не тело… - мысленно повторял Андрей. Через какое-то время звуки стали чётче, их уже можно было разобрать. Это был плач. Плакала женщина и её тяжёлые, и частые всхлипывания перешли в речь, перемешанный с тем же плачем.
- Ну что ты молчишь? Что ты молчишь, Пантелей?! Удар меня, кричи на меня, убей меня, но только не молчи! Да, я виноватая перед тобой. Я перед тобой сильно виноватая и сама это знаю, и прощения даже не прошу, потому что нет мне прощения. Возьми нож, зарежь или заруби меня топором. Заруби и выбрось моё тело собакам. Ты теперь можешь всё и во всём будишь прав.
Здесь разговор перешёл в громкие рыдания, которые усиливались с каждым вздохом. Вдруг послышался мужской голос. Андрей предположил, что это был голос Пантелея.
- Бог тебя простит…. Мне не за что тебя прощать, потому что ты мне ничего плохого не сделала. За что мне тебя прощать? Тебе ведь тоже было нелегко. Может быть, даже тебе было тяжелее, чем мне. А что новый человек появился, так это и слава Богу. Это Бог нам его послал и, может быть, в этом и есть наше спасение. Чего же здесь плохого?
Голос смолк, и женские рыдания теперь с каждым вздохам затихали.
- Кто же знал, кто же знал, что всё так получится? – говорила женщина, немного успокоившись – Ты ушёл на войну и от тебя ни слыху, ни дыху, ни письма, ни весточки. Откуда мне было знать – где ты и что с тобой? Пришли немцы и установили свои порядки. А потом появился он и сказал, что немцы это уже навсегда, что нам их не победить и что с этим уже надо как-то жить. Мы с ним познакомились случайно – немцы всех согнали на площадь, что бы объявить о новом порядке. Я пришла с детьми. Глаша ещё держалось, а Стеша уснула на руках. После собрания он взял её у меня с рук и нёс до самого дома. Он нёс молча и всю дорогу из глаз его текли слёзы. Почему? Не знаю….
Я его не приглашала, он приходил сам. Приходил и приносил еду, ничего за это не требуя взамен. И я тебе скажу, Пантелей, если бы не он, мы бы не выжили. Помощи ждать было не от кого и не откуда. А тут ещё этот Зимовкин... Когда пришли немцы, начал «стелиться» перед ними также, как когда-то "стелился" перед советами. "Данесу немцам, что муж работает в НКВД, данесу..." - всё стращал меня. Хотел чтобы пустила его в кровать. Сволочь... Здаровский его подкараулил и застрелил. Если бы не он - нас уже, наверно на свете бы не было. С этого момента он остался жить у нас.
А ты знаешь, он был хороший человек: заботливый, добрый, хозяйственный. Дети его полюбили. Ну и как я к нему должна была относиться? Если бы не он, нас бы расстреляли или отправили в концлагерь, или мы бы просто умерли с голоду. Он за это не просил ничего. Он просто спас нам жизнь и всё. И если бы я тогда сказала ему уходить – он бы ушёл. Но мне совесть не позволила это сделать. Всё это время я с ним жила не из корыстных побуждений, хотя ради детей я была готова и на это, а из-за элементарных чувств благодарности.
Когда наши войска стали наступать, немцы начали свирепствовать: жёстче обращаться с людьми, больше проводить казней, жечь удалённые деревни. Это накладывало отпечаток и на его: он стал задумчивым, мрачным, рассеянным. «Нельзя так с людьми, нельзя…» - говорил он как бы про себя. От меня он тоже дистанцировался, дома почти не появлялся. И я стала волноваться, не столько за него, сколько, конечно же, за себя и за детей. Но мне и его было жалко.
Перед исчезновением он тайно, ночью, привёз нам зерна, муки, тушёнки, сала, сухарей.
- Запомни – сказал он напоследок – не зависимо от того кто и когда у тебя будет спрашивать, ты всем должна говорить одно - это я угрозами принуждал тебя к сожительству.
Самый отвратительный момент в моей жизни, это когда потом следователь действительно так и спросил – «Принуждал ли Здоровский тебя к сожительству?». Я ответила – «Да». Этот грех до сих пор сидит в моей душе.
- Бедная… - с грустью произнёс мужчина, помолчал и, спустя какое-то время, добавил – ты тоже такая же бедная….
Голоса смолкли, и на смену им снова пришёл шум дождя. Но продолжалось он не долго, и вскоре откуда-то опять появились голоса, но уже другие.
- Кто это? – спрашивал кого-то мужчина.
- Пантелей Допрудный – ответил ему другой мужчина и, выдержав небольшую паузу, продолжал – Ты помнишь, перед войной у деревни Череза стоял пехотный полк. Так вот, Допрудный, наверно, единственный человек, кто остался в живых из этого полка.
- Это тот полк, который бросили в бой без боеприпасов?
- В бой, это громко сказано. Боя там не было. Немцы их расстреливали как зайцев. Потом уже выяснилось, что в штабе дивизии произошла путаница: машины с боеприпасами отправили совершенно в другом направлении. Командиру полка протелефонировали, мол, занимайте позиции, колонна уже в пути, скоро прибудет. В общем – обычный бардак. По этому делу расстреляли пятерых, хотя виновный там один – тот, кто перепутал путевые листы.
- Ну а он, Допрудный, как выжил?
- Я думою, по деревням скитался. Может быть, где-нибудь и в партизанах был, только он об этом молчит, а мы ещё не все документы проверили. Партизанских отрядов в тех местах знаешь, сколько было?
- А он что говорит?
- Да ничего он не говорит. Что он скажет, дурачок контуженный. «Бог спас» - вот и весь ответ. Каждый день ходит в церковь молиться. Раньше в Пастреловку ходил, а когда там снесли церковь, стал ходить в Румяное. А это десять километров. Десять километров туда, десять обратно. И того – двадцать. Каждый день, в любую погоду, в любом состоянии, пешком. Ну, дурачок, что возьмёшь.
- Может - симулирует?
- Нет, врач сказал дырка в голове. Удивлялся, как он вообще живёт с этой раной. А тут ещё случай интересный – возвращается Допрудный домой, а жена его встречает с ребёнком на руках. И ребёнок этот, конечно, не его, а нагулянный. Здесь и нормальный человек умом тронется. Говорят этот ребёнок от полицая. Но здесь людей не поймёшь: одни утверждают, что жила с полицаем, другие, что не жила, третьи говорят, что он её принуждал, четвёртые, что она сама легла под него. Чёрт их разберёт. Здесь ещё вот что интересно: когда наша армия уже была на подходе, тот полицай, вместо того что бы бежать с немцами, пошёл к партизанам. Пошёл и признался им, что служил в полиции, что расстреливал пленных, что принимал участие в сожжении деревни Пасечки, что Допрудную принуждал к сожительству и так далее. Его, конечно же, долго не думая, там же в лесу и повесили на берёзе. Сам Гринберг, замполит в отряде Лудепова, одевал ему петлю на шею. Но потом выяснилось совсем другое: пленных Здоровский не расстреливал, этим занималась Тонька-пулемётчица, в сожжении деревни не участвовал, а если учесть что Допрудную к сожительству не принуждал, так на нём вообще ничего нет. Здесь можно было и пятнадцатью годами обойтись. Но он специально оговорил себя, он сознательно шёл на смерть. Так оно и получилось. Ну вот не умеем мы работать с людьми, не умеем. Здесь сразу видно, что у человека был психологический излом, все признаки налицо. Этим надо было воспользоваться: поработать над ним, сделать так, что бы он нам принёс пользу. Ведь с мёртвого человека что возмёшь?. Помнишь «Зодиака»? Его, по сути, в последнюю минуту от «стенки» отвели. Решили попробовать в разведке, и не прогадали – какой агент в итоге получился. Хотя Гринберга я тоже понимаю: то, что сделали фашисты с его семьёй, оправдывает все его действия.
Но вот недавнишний случай с Блиновым у меня вообще в голове не укладывается. Он пошёл по расстрельной статье всего лишь за то, что послал на три буквы начальника. И между нами говоря - тот это заслужил. Ещё он обозвал Спринчанского и Метализина тыловыми крысами. И здесь, по большому счёту, он прав. Да, они во время войны находились в тылу, сражались с внутренней контрой. Дело нужное, я не спорю. Но это совсем не то, что передовая. Я был на передовой, я знаю. Если бы не простреленное лёгкое и ни эта культя на левой руке, мы с тобой бы сейчас не разговаривали. Блинову, конечно, обидно: почему он, фронтовик, прошедший войну от начала до конца, переживши все её ужасы, должен сносить унижения и оскорбления пусть даже от своих начальников. А эти полковники тоже хороши! Надо же аккуратнее с людьми работать. Это всё же наши люди, наш народ. Власть над людьми дается, что бы вершить справедливость, а не просто так сносить головы налево и направо. А у нас вообще пошла какая-то нездоровая тенденция: от любой анонимки, клеветы, гнусной кляузы, ты можешь получить срок. Нет, так всё оставлять нельзя. Я подниму этот вопрос на партсобрании.
- А Допрудную не раскручивали по статье «пособничества»?
- Так, фактически, не было пособничества. Да к тому же у неё четверо малолетних детей.
- Откуда четверо?
- Ну как, она ж последнее время с мужем живёт.
- Так он же контуженый, дурачок.
- Ну и что? Одно другому не мешает. Как говориться – «Дурное дело не хитрое…».
Мужчины громко рассмеялись, и сразу же послышался шум дождя.
Андрей предположил, что этот дождь является своеобразной границей между его разными видениями и слуховыми галлюцинациями, в которых он, пусть даже не по своей воле, участвует. Поэтому, когда дождь стал затихать, Андрей уже ждал чего-то нового. И ждать пришлось не долго.
- Председатель? – спрашивал в темноте незнакомый мужской голос – Быть не может! Это ты, председатель? Но подожди – ты же эвакуировал семью а потом и сам эвакуировался. Как же ты здесь оказался?
- По дороге «полуторку» обстреляли и она съехала в кювет. Я подвернул ногу и вот…. Идти я не мог, а в лесу ведь долго не протянешь. Я приковылял в ближайшую деревню и… - отвечал другой голос, судя по интонации, испуганного и растерянного человека.
- Ага, теперь понятно. А я вот думаю – почему это меня судьба забросила за тысячу вёрст от дома? Значит, всё-таки, есть Бог на свете! Ты хотя бы меня узнаёшь? А, председатель?
- Здоровский….
- Помнишь…. А я-то тебя как помню…. Я всё помню. Особенно твою продразвёрстку, когда ты у меня забирал последний кусок хлеба. Как ты ходил у нас по двору и распоряжался – туда посмотреть, там проверить. Надо отдать тебе должное – ты всё нашёл и всё забрал. И ухмылялся, уходя, довольный своей работой. Слушай, вот теперь, по прошествии стольких лет, я хочу у тебя спросить – зачем ты это сделал? Ну ладно эти, люди пришлые. Они чужие, у них другие порядки, обычаи, законы. Но ты же ведь свой! Мы же с тобой росли вместе, купались в одной речке, босиком бегали по одному лугу, в один лес ходили за грибами. За что ты меня так?
- Меня заставили….
- Хорошо, я поверю, что тебя заставили. Но почему же ты не брал излишки у тех, у кого они были? Хочкин, например. А ведь у него было что взять и это ему было бы даже не в ущерб. Но ведь все знали, что ты каждую ночь кувыркаешься с его дочкой в соломе. Поэтому ты к нему даже близко не подошёл. Но ты, председатель, всегда был корыстным и расчётливым. Ты любил выпить, поесть, но работать ты не любил. Зато ты всегда завидовал тому, кто жил лучше тебя. А ты никогда не задумывался, что эти материальные благо кому-то достаются с потом и кровью, что кто-то на них работает от темна до темна.
Ты нигде не уживался: ни у нас, ни у сапожника Лавина, ни у батюшки, отца Григория. У тебя только одно было на уме – украсть и выпить. Поэтому тебя все гнали как шкодливого ката. И ты всех за это возненавидел. Зато как ты ухватился за Советскую власть! С каким энтузиазмом, рвением и упорством ты взялся за раскулачивание. Не удивительно, что тебя вскоре заметили и выдвинули в руководители.
- Ты, это… не говори никому… ну, что я там председателям был...
- Ты меня просишь не говорить? А помнишь, как я тебя когда-то просил? Я тебя умолял, стоял перед тобой на коленях и готов был целовать твои ноги. Но ты пнул меня в лицо грязным сапогом и сказал – «Уйди, кулацкая морда».
А мой Федечка... мой маленький сыночек... научился говорить только два слова – мама и хлеб. Он умер ночью, у меня на руках, тихо и спокойно. Просто уснул и перестал дышать.
Через два месяца умерла жена. В этом ребёнке была вся её жизнь, ведь до этого у неё случились три выкидыша. Да что там говорить, ты сам всё прекрасно знаешь. А я вот выжил…. Бродяжничал, питался объедками, побирался и выжил. Я научился воровать. Ваши коммуны и колхозы, это рай для воров. До сегодняшнего дня я не понимал – зачем смерть обходила меня стороной? А теперь вот понял: Господь даровал мне жизнь только ради этого мгновения, только что бы я увидел час расплаты. Ты когда-то хотел меня унизить? Ты меня унизил. Ты хотел меня уничтожить? Ты меня уничтожил. Ну вот, а теперь пришла пора расплатиться за все свои грехи.
- Прости….
- Простить тебя? А ты знаешь – не могу. Даже при всём моём желании, так как я по натуре человек добрый, даже сентиментальный, я не могу. Не имею право я тебя прощать. Ради сына, ради жены я должен восстановить справедливость. Может быть когда-нибудь потом, в другой жизни что-ли, при других обстоятельствах, но не теперь. Так что – извини…. Филип, позови-ка сюда унтер-офицера! Я хочу ему кое-что сказать.
Последние слова мужчина произнёс громко, почти криком. После этого наступила тишина.
Андрей ждал продолжения разговора, но его не последовало. После длительной паузы начал говорить кто-то другой.
- Ты это слышал? Нет, ты это слышал?! А мы их ещё жалели: пять лет, семь, десять…. Что такое десять лет заключения для врага народа? Время проходит, и он возвращается таким же, как и был. Предатель всегда останется предателем. Всех их надо было к стенке, и стрелять, стрелять, стрелять….
- Тише ты…. Ни за трибуной….
- Бежать нам надо отсюда, Пантелей, бежать.
- Куда? Кругом лес. Мы уже скитались по лесу, пробовали есть кару. Это хорошо, что встретился порядочный человек: одежду дал, накормил, дорогу показал. Если бы не он, загнулись бы мы где-нибудь под сосной и волки сожрали нас.
- Деревни… есть же деревни….
- В деревнях здесь уже появляться опасно. Нарвёшься на немцев или полицаев и тогда уже точно крышка. С беглыми они долго не разговаривают: в лучшем случае – северный барак. А оттуда путь один – под пулемёт. Да и не могу я бежать, я болен и слаб. Куда я побегу – жар, озноб, голова кружиться, дышать трудно. Я вот думаю – может холера? Нас же поят водой из канавы. И никто её не кипятит.
- Но и здесь сидеть нельзя. Деревня Трибояны далеко, но это ничего не значит. Немцы, при малейшем подозрении, нас раскусят в два счёта. Да и что это за легенда: два мужика из Трибоянов пошли в посёлок Жухлый купить соли? Я удивляюсь – как они это ещё «проглотили». А время работает против нас.
- Да, Кузьма, время работает против нас. С этим я согласен. Сидишь здесь как на иголках.
- Согласен он…. А я тебе говорил при облаве – огородами надо было рвануть.
- Куда? В чистое поле? Не так давно с нами такое уже было. Напомнить? Я добежал до леса, потому что первый начал драпать. А остальные все на том поле полегли.
- А я бежал по дороге на Хромовку. Бежал и надеялся, что вот-вот из-за горы или ближайшего поворота покажутся грузовики с боеприпасами. Тогда ещё можно было организовать хотя бы какое-то сопротивление. Но никто так и не показался. Я потом кустами, по ручью, и тоже добрался до леса. И ведь какая-то же сволочь виновата во всём? Разве в штабе дивизии не знали, что нам не доставили боеприпасов? Они же, там, планировали эту реформу. Дело же серьёзное. Всех тыловиков надо расстрелять. Нет, я этого так не оставлю. Вот доберёмся до своих, я сразу рапорт Крокову напишу.
- Так тот же Кроков тебя первого и расстреляет.
- За что?
- А почему ты драпал? Почему ты не сражался?
- Чем? На весь полк только шестьдесят винтовочных патронов.
- Не важно. Добудь в бою, погибни, но сражайся. Бей врага чем придется, а не прячься под кустом как трусливый заяц. То, что мы выжили, скорее преступление, а не подвиг. Почему мы с тобой живы, а остальные нет? Да потому что мы убегали быстрее других. Лично я всё понял в самом начале, как только увидел на горизонте немецкие танки. Да, во всём этом кто-то виноват. Но только я вот что думаю – немец на самом деле такой крепкий или у нас везде такой бардак? Ладно мы, передислоцировались, но разве в дивизии не было ни одной укомплектованные части? Они чего, не вступали в бой, или их так быстро разбили?
- Пантелей, а почему мы не сопротивляемся? Нас здесь около сотни человек, а охранников не более пятнадцати. А ночью вообще – один на вышке, один на воротах и двое в доме. Тут и делов-то – двоим, троим человекам навалиться на столб и ползабора ляжет. Но мы безропотно и даже с каким-то раболепством делаем то, что нам говорят. Мы послушны как стадо баранов. Мы даже хуже баранов: тех надо стегануть хлыстом, только тогда они подчинятся. Нас же и стегать не надо: нам сказали стоять – мы стоим, нам сказали сидеть – мы сидим, нам сказали лежать – мы лежим. Нам скажут повеситься, и мы сами полезем в петлю. Свободу надо добыть в борьбе, а не ждать, пока её преподнесут на блюдечке.
- Все боятся смерти. Пулемёт на вышке, знаешь, сколько людей положит? Конечно, некоторые спасутся, даже большинство. Но ведь кто-то и умрёт. Даже если умрёт хотя бы один человек, всё равно никто не хочет быть этим одним единственным. Вот ты, Кузьма, скажи честно – готов отдать жизнь за свободу этих людей?
- Одному здесь не справиться…. Здесь надо всё продумать, организовать.
- Так организуй! В полку ты здорова организовывал. Но разница в том, что эти люди тебе не подчиняются. Им это не надо, их и так освободят: родственники приедут и выкупят за кусок сала и бутыль самогона. Хорошо воевать с безоружными и руководить бесправными, зависимыми людьми.
- Пантелей, вот ты сейчас говоришь как контра. Если бы мы теперь… не здесь… то….
- Я говорю правду. Мы отвыкли говорить правду, потому что сами сажали тех, кто её говорил. Мы привыкли льстить и поддакивать. И самое страшное – мы стали верить всей этой лжи, сами прекрасно понимая, что это ложь. А ведь лучше не станет, если мы будем врать сами себе.
Ситуация, на данный момент, такова – бежать нам некуда и оставаться здесь нельзя. Вся разница в том, что если останемся и будем сидеть тихо то, может быть, дольше проживём.
- Слушай, Пантелей, а что если нам попробовать устроиться к ним на службу? Не взаправду, а так…. Покуда суть да дело мы бы сориентировались, потом через линию фронта и… к своим.
- А где эта линия фронта? Этот вариант имеет право на существование, но больно уж ненадёжный. Во-первых - мы таким образом, засвечиваемся. Во-вторых – вдруг здесь, в это время, появится кто-нибудь из нашего полка?
- И что?
- И ничего. Где гарантия, что они не сдадут тебя?
- Почему это непременно сдадут? Не верю я, что бы советский солдат предал советского солдата.
- Кузьма, вот я не пойму – ты на самом деле такой… наивный или притворяешься? Вспомни свои бывшие дела. Особенно последнее дело старшего лейтенанта Капустина. За что ты его на десять лет засадил?
- Он вёл антисоветскую пропаганду.
- Кто тебе сказал?
- Военнослужащие сигнализировали.
- Ну конечно, сигнализировали…. Писали анонимку под твою диктовку. Ведь все знают суть этого конфликта. Капустин почти в открытую заигрывал с женой майора Тивилина. А Тивилин с тобой на «короткой ноге». Между прочим, это очевидный сговор. Капустин, конечно, ловелас, по натуре человек вспыльчивый, резкий. Но офицер он хороший: умный, сообразительный, авторитетный. Солдаты его уважали. Да и эта, майорова жена, если честно, добрая курва.
- Что ты говоришь, Пантелей? Ты болен, ты бредишь…. Это бред!
- Да, я болен. И живым мне отсюда не выйти. Поэтому я и говорю правду. Врать самому себе глупо. А перед смертью - тем более.
- Но ты, Пантелей, ведь тоже не святой. За тобой тоже кое какие интересные делишки имеются.
- Да, я не святой, это правда. Ты знаешь, кем я работал, прежде чем попал в отдел Крокова? Самым обыкновенным палачом, в самой обыкновенной тюрьме. Я самолично казнил приговорённых к смерти людей. А что в этом такого? Если есть на свете суды, преступники, если выносятся смертные приговоры, значит должны быть и люди которые приводят их в исполнение. Это такая же работа, как у дворника, пекаря, врача. Правда, здесь нет такой специализации…. Хотя почему нет? Убивать людей тоже нужно, если не мастерство, то, наверняка, хорошая сноровка. Весь вопрос – как казнить? Допустим, отрубать головы, действительно, нужна точность и умение. К тому же это процесс, требующий длительной подготовки и очень уж кровавый. Вешать – намного проще. Ну а расстреливать вообще легко. Но и здесь без сноровки и опыта не обойтись. Лучше всего стрелять в спину. Спина у людей обычно широкая, полностью открытая. Наводишь прицел в центр и наверняка попадаешь в сердце. Стрелять в человека спереди уже хуже. Грудь, глаза, руки, лицо – всё это отвлекает. Здесь уже много неточностей, приходиться исправлять. Ведь те, которые убирают трупы, с раненными дело иметь не хотят. Они требуют, что бы мы работу доводили до конца.
Хуже всего, когда человек паникует: плачет, мечется в истерике. Тогда приходиться делать несколько выстрелов, подходить ближе. На близком расстоянии лучше работать с наганом, но и здесь есть свои недостатки: брызги крови летят. А в общем, убийство человека ничем не отличается от убийства, допустим, барана, только без освежевания. У меня даже иногда возникала мысль – почему мы не едим человечину? Где-то люди голодают, а здесь столько мяса пропадает...
- Пантелей, да ты хуже меня! У тебя руки по локоть в крови.
- У меня руки, а у тебя совесть.
- Но ты ведь тоже донесения строчил и протоколы подписывал.
- Я не по своей воле, меня заставляли.
- Ха! Так тебе и поверили. Кому ты это скажешь?
- Богу…. Я скажу это Богу. Хотя, я думою, он и так всё знает. Ещё в самом начале работы в особом отделе, Кроков спросил у меня – «А почему это от тебя ещё не поступило ни одного рапорта об антисоветской деятельности или вредительстве в полку? У вас там всё идеально? А может ты занимаешься укрывательством? За укрывательство расстрел на месте, без суда и следствия». Да, я "шил" не одно дела. У меня даже две расстрельные статьи. Но во всех, слышишь, Кузьма, во всех моих делах имеет место факт. Да, конечно, может не всегда наказание соответствовало совершённому преступлению. Где-то вполне можно было бы обойтись не так сурово. Даже где-то, какой-то факт можно было и не заметить. Но "вышка" у меня заслуженная! Это сто процентов. А чтобы вот так вот, в открытую "фуфло гнать" - никогда. Так что перед Богом здесь мне каяться не в чем.
- Перед Богом…. Ишь ты…. Скажи ещё, что верующий.
- Да, я верующий.
- С каких это пор? Случайно не после расстрела попа из Щурсинского прихода?
- Нет, это случилось раньше, ещё в самом начале, когда я только стал приводить в исполнение смертные приговоры. Однажды приговорили к смерти вредителя, шпиона. Он кричал, что честный коммунист, что партия во всём разберется, что мы за всё ответим и так далее. Но непосредственно перед казнью умишком то тронулся: начал кричать, метаться. Пришлось привязать. Конечно, он умер не сразу, я добивал. Направил ствол в сердце, и перед тем как выстрелить, посмотрел на лицо. Его взгляд был безумный, а губы шептали молитву. А ведь до этого кричал, что он атеист. Тогда я вдруг понял - независимо от того верим мы или нет, Бог находится внутри нас, где-то глубоко в подсознании. У меня вдруг возник вопрос – «А как бы я себя вёл на месте тех, кого расстреливаю?». Ведь если на этом жизнь и заканчивается, если дальше ничего нет, то ведь это страшно. Даже если условиями жизни человек доведён до крайности, то всё равно должен быть страх, когда пересекаешь эту черту. Но большинство казнённых принимало смерть спокойно, по крайней мере, внешне. И я вдруг пришёл к выводу, что у этих людей есть вера. И не важно какая, главное, что эта вера гарантирует продолжение бытия. А какая другая вера, кроме веры в Бога, обещает продолжение бытия? Вот тогда я и уверовал. При чём – искренне уверовал. Правда я спрятал эту веру в укромных глубинах своей души и никому об этом не говорил. Но она с тех пор была со мной всегда, что бы я ни делал, что бы ни говорил, даже если и говорил и делал совершенно противоположное этой вере. Конечно, я грешил. Я многое делал не так и теперь об этом жалею. Я, к примеру, придирался к жене, обижал её, плохо обходился. И ведь, в сущности – не за что. Не знаю, почему, но тогда меня в ней всё раздражало. Она была обычной женщиной: хорошей женой, матерью, хозяйкой. У нас было где жить, было что есть. Чего ещё желать? Но я почему-то злился, кричал, ругался, случалось даже бил её. Дочери меня раздражали. Доходило до того, что они прятались от меня и не вылезали, пока я не уходил из дома. Меня в доме всё раздражало – быт, обстановка. И ведь, если честно, в начале войны, пользуясь своими связями, я мог бы эвакуировать семью. Но я этого не сделал из-за безразличья к ним. В этом, конечно, страшно признаваться, но я хотел таким образом даже избавиться от них.
Однажды весной на улице я увидел такую картину: двое конченых бродяжек, мужского и женского пола, сидели у помойки. Был апрельский день, было тепло и солнечно. Мужчина каким-то щербатым гребешком расчёсывал женщине волосы и оба они в этот момент выглядели радостными и счастливыми. И я тогда вдруг подумал – вот у меня есть всё: семья, работа, жилье, а у них нет ничего. И вот я теперь раздражённый и злой, а они радостные и счастливые. Так почему же я, сытый, ухоженный, обеспеченный, не радуюсь, так же как и они, этому солнцу, теплу, весне? Не радуюсь просто тому, что я живу: хожу по земле, дышу, думою? Ведь в этом есть какое-то противоречие, несоответствие?
Здесь, в этом бараке, я ночами не сплю. Разве можно спать в таких условиях: вонь, сырость, холод? И вот от бессонницы размышляя над прошлым, я вдруг пришёл к выводу – рай и ад, мы создаём сами. Причём состояния рая мы как-то не осознаём и не замечаем, считаем его, в лучшем случае, какой-то скучной обыденностью. Более того – мы сами его разрушаем и превращаем в ад. Ад для себя и для других. И только когда попадаем в настоящий ад, мы осознаём всю разницу и понимаем, что раньше, оказывается, жили в раю.
- Пантелей, а тебе ведь тоже не избежать ада.
- Конечно нет. Но я не боюсь ада. Более того – я даже хочу страдать, мучиться, чтобы поскорее избавиться от всего плохого и скверного, что бы дальше наслаждаться радостью бытия.
- Подожди, Пантелей, но ведь я сейчас тоже страдаю. Значит, я тоже могу рассчитывать на какое-то избавление?
- Конечно, Кузьма, конечно! Ведь человек создан для добра….
- Пантелей, ты сошёл с ума... Не знаю, на что здесь можно рассчитывать…. Отправить на тот свет пару сотен, или сколько ты их там порешил, человек, и почувствовать после этого радость бытия? Хотя в этом что-то есть….
- Нет, Кузьма, ты не понимаешь…. Вот смотри – если взять тело человека, то в нём нет ничего плохого, отрицательного, ненужного. Каждый орган расположен на своём месте и служит только во благо. Значит, человек рождён для счастья и радости. А всё плохое, что с ним происходит, это всего лишь какая-то иллюзия, выдумка, мираж. Правда эта иллюзия нам кажется настолько реальной, что мы её принимаем за действительность. Но на самом деле ничего этого нет. Это всё человеческое воображение и мы в этом воображении видим в ближнем только плохое, реагируем на него и создаём новое отрицательное воображение. Что бы избавиться от него нам надо видеть в людях хорошее, уметь найти и взрастить это хорошее и положительное. Мы же, на почве своих отрицательных качеств, совершаем такие же плохие поступки. Вот если бы когда-то тот председатель поступил по совести, то семья Здоровского была бы жива, и он теперь не выдал бы его немцам. А если бы все поступали по совести, то никогда никакой войны бы не было.
- Бред… всё это бред… бред больного человека. В конце концов, это не справедливо. Вопрос ведь в чём – у буржуев есть всё, а у пролетариата – ничего. Для одних это радость бытия, для других - страдания и муки.
- Это всё второстепенно и не играет никакой роли. Поступки человека не измеряются его материальным состоянием. Это, Кузьма, в тебе говорит зависть. Здесь вся суть в том, что мы, в борьбе за справедливость, сами поступаем не справедливо. Мы сами создаём то, с чем боремся. Так, тем более, справедливости никогда не добьёшься. И вообще – понятие справедливости не должно входить в компетенцию человека. Это Бог решает, что справедливо, что не справедливо, кому жить, кому умирать. Вот если я только каким-то чудом выйду отсюда и вернусь домой, я буду жить совсем по-другому. Я буду любить жену, относиться к ней с уважением. Я буду покупать дочерям подарки, расчёсывать им волосы, заплетать косички. Я буду каждый день ходить в церковь и благодарить Бога, ставить ему свечки. Я буду жить и радоваться той жизни которая будет.
- Ну а как же революционная идея? Ты когда-то рьяно её пропагандировал и контролировал неоспоримость?
- Да какая там идея? Тогда идея во всех была одна – пожрать. Большевики давали паёк вот и вся идея. Нас в семье было пятеро – кроме меня ещё два брата и две сестры. Я последний, самый младший. У отца в собственности имелся небольшой кусок земли. На ней мы работали и с неё кормились. Сёстры повыходили замуж, братья поженились и унаследовали землю. Я оказался лишним и никому не нужным. Меня, конечно, никто не выгонял из дома, но и большой радости от того что я там жил, тоже никто не испытывал. Ещё подростком меня отправили зарабатывать себе на хлеб к себе местному помещику Зуйтенко. И надо сказать, что ко мне там относились хорошо. Я честно работал и он это ценил. О каких-либо притеснениях и речи не было. Там со мной обращались даже лучше чем в родной семье. Там же меня научили читать, писать и даже разрешали пользоваться домашней библиотекой. Но вот грянула революция и всё пошло прахом. Не стало Зуйтенко, не стало целого мира. Братьев раскулачили, сослали в лагеря, землю отобрали. Я направился в город, потому как только там можно было найти хотя бы какие-то пропитания. Приходилось перебивался случайными заработками, по принципу – где густо, где пусто. В некоторых случаях я даже был близок к отчаянию, настолько всё шло плохо. И вот однажды, в привокзальной корчме я познакомился с хорошо подвыпившим мужчиной. Мы разговорились, и он предложил мне устроиться в полк охраны, в Седагорскую тюрьму, где сам работал. На следующий день я пошёл туда, хотя большой надежды не питал, потому как пьяным разговорам не очень верил. Но за неимением лучшего.... Надо сказать меня там встретили, свели с нужными людьми, пригласили в кабинет, начали задавать вопросы. «Мы тебя возьмём – наконец сказал старший, после того как внимательно меня выслушал – только тебе надо научиться стрелять, сменить фамилию и никому не говорить об отце и братьях». Так я стал Допрудный. А ведь настоящая моя фамилия – Запрудный, потому что мы жили за прудами.
Расстреливать людей я начал не сразу, я даже не знал, что этим буду заниматься. Вначале я знакомился с порядками, обстановкой, условиями жизни в казарме, особенностями объекта. И вот однажды командир сказал – «Надо привести приговор в исполнение».
Первый шаг всегда делается трудно, в прямом и переносном смысле. Даже забить гвоздь не говоря уже о том, что бы стрелять в человека.
Нас, стрелявших, было трое. Я находился в центре. Меня, как потом выяснилось, проверяли.
У стены стоял матрос: высокий мужчина с перебинтованной головой и рваной тельняшке.
Я делал всё по команде, как все.
Выстрелы прозвучали одним звуком. Человек у стены упал, а я стоял. Небеса на меня не обрушились и земля под ногами не разверзлась. Мир вокруг не изменился: всё так же плыли облака, светило солнце, пели жаворонки.
Осмотрели труп. Все три пули попали в сердце. Трехлинейка бьёт кучно, обычно, куда целишься туда и попадаешь.
- Ты нам подходишь – сказал командир.
Так начались мои трудовые будни. Первое время мне снились выстрелы, я вздрагивал и просыпался среди ночи. Но вскоре это прошло.
Именно тогда я начал задумываться: как ничтожно мала цена человеческой жизни и как легко её можно прекратить. Но где-то внутри меня что-то сопротивлялось: так быть не должно, это противоречит здравому смыслу.
У меня тогда ещё теплилась надежда, что мы скоро расправимся с преступниками, прекратятся казани и мы заживём правильно. Но время шло, а количество смертных приговоров только увеличивалось. И я не понимал – почему? Откуда берутся эти преступники? Ведь люди вокруг были как люди, жизнь как жизнь. Казалось бы – весь негатив должен уже закончиться, исчерпаться, или, по крайней мере, его должно стать меньше. Но у меня складывалось впечатление, что он всё время пребывает. И только потом, когда я попал в особый отдел, я понял, что дело-то, оказывается, в нас самих. Мы боремся не с кем-то, а сами с собой. Наш враг это те же мы. В ближнем мы видим только отрицательное и не уравновешиваем добро и зло. Нам проще рубить с плеча, так выгоднее. Мы настолько привыкли к несоответствию, что даже не замечаем его. И только когда нас самих, так же бесцеремонно рубанут по живому, мы вдруг спохватываемся и кричим – «За что?!». И тогда я подумал, что если есть на свете Бог, то он когда-нибудь прекратит всё это безобразие так же как прекратил когда-то Садом и Гоморру. Теперь я в этом убедился. Эта война нам послана в наказание за наши грехи. Мы пошли против Бога, мы унизили и осквернили Его светлый образ. И вот нам расплата. У меня давно существовала мысль, что когда-нибудь, кто-нибудь придёт и точно так же унизит наши святыни, всё, что мы создали, чему поклонялись и что идеализировали. Сама революция это тоже наказание за какие-то грехи. Грехи тех, кто совершил их в прошлом. Причём воюют здесь ни добро со злом, ни ангелы с демонами, а демоны сами с собой, зло внутри себя, увлекая в круговорот этой кровавой бойни всё больше и больше людей, как виноватых так и невинных. Но это не логично и не справедливо: невиновные и безгрешные страдать не должны. Значит, должен быть кто-то, кто всё это уравновесит и расставит по местам, пусть даже и за чертой жизни.
А может в этом и есть Божий замысел, может так и очищаются души от грехов?
Последний вопрос повис в пустоте. Спустя какое-то время послышался грубый голос, звучавший как-то особенно твёрдо.
- Всем управляет голод. Когда у тебя полон желудок, ты можешь рассуждать о Боге, благородстве, справедливости. Но кода ты голоден ты обычнчй зверь. Дрессированные животные проделывают цирковые номера не потому, что они такие умные, способные и талантливые. Они просто голодные.
Здесь следует спросить у Бога – если ты уже отделил человека от всей этой «сирой» массы, то почему не позаботился о соответственной пище, что бы сохранить человеку человечность, что бы он не преклонялся перед тупым инстинктом. В чём здесь благородство Бога? В том, что он создал человека и бросил его на произвол судьбы – мол, выживай, как хочешь, а я посмотрю, что из этого получиться? Только не надо мне тыкать в нос тем, что человек сам должен создать в себе благородные качества. Мне и нахрен не надо такое благородство, если оно сводиться на нет всего лишь куском хлеба. За всё время существования человечества, человек ни на грош не стал благороднее, всё такая же сволочь, как и в начале. Если Бог такой умный и гуманный, то почему не поступает соответственно? Тогда уж лучше пусть его не будет вовсе, чем он есть такой. Поэтому мы боремся за справедливость, что бы не было бедных и богатых, что бы все были равны. Что бы не было обществ, где одни беспардонно обжираются и благодарят своего бога за то, что он послал им пищу, а другие от безысходности ищут спасение в смерти.
Все войны на Земле начинали богачи-эксплуататоры, но воевали и гибли бедные люди, простой народ, пролетариат. Если равенство и справедливость не входят в компетенцию Бога, то люди должны сами создать это равенство. Только тогда зачем им уже Бог?
- А если весь смысл человеческой жизни заключается как раз в том, что бы создать в себе эти благородные качества?
- Ну, и где же здесь благородство Бога? Зачем ему поклоняться?
- В благодарность…. Потому что Бог создал человека, помогает ему, наставляет его, защищает. Надо только верить, а иначе как помочь человеку, если он в тебя не верит.
- Вот скажи, Пантелей, у того «святоши» разве мало было веры? Что же его никто не спас и не защитил? Почему не отсохла твоя рука, нажимавшая на спусковой курок, а свинец не превратился в невесомых мотыльков?
- Значит, Бог так решил. Священники, ведь, обычные люди. Просто на них лежит больше ответственности, потому что они взяли на себя миссию нести в народ слово Божье.
- Ну, вот я посмотрю, как тебе поможет твой Бог. Ты хотел правды? Вот тебе правда - сдохнешь... Сдохнешь по-любому. Ты уже кровью харкаешь, глаза красные, как у кролика. И ждать осталось не долго...
- Это, конечно, тоже Богу решать. Только… а знаешь, Кузьма, мы ведь делаем всё не правильно. Это мне только сейчас пришло в голову…. Нам теперь надо говорить с местными. Сейчас война, в деревнях мужчин мало. Вся тяжелая работа на женщинах. Если бы какая-нибудь старуха нас забрала как родственников... Кто здесь будет проверять? Документов ни у кого нет. Мы бы отработали, осмотрелись, прикинуть что к чему. Или можно договориться и пристроится к тем кто выезжает? За выезжающими охранники, по-моему, уже и не смотрят.
- Это рискованно: в охране-то, в основном, местные. Дня два назад я видел как пьяные охранники-полицаи пристали к парню. «Партизан?! Партизан?! – кричали они – Признавайся, что партизан!». Пантелей, я ведь по большому счёту, человек не сентиментальный. Но мне искренне жаль было того парнишку, честное слово. Он кричал, плакал, божился, клялся, а они ему всё одно – «Партизан…». Поставили к стенке, начали стрелять. Мимо, конечно, всё шутки ради, просто забавлялись, со стороны даже было понятно. Но он-то всё воспринимал всерьёз. Обделался весь, слёзы, слюни, сопли, а им смешно. А эти тоже… европейская цивилизованная нация…. Повыходили, ржут, зубы скалят. Самих бы так поставить к стенке под пулемёт. Ох, как бы они у меня ползали. Я бы их заставил собственное дерьмо жрать! Это я всё к чему говорю – им ведь, охранникам, только дай повод. Если проколемся, они уж над нами поиздеваются!
- А у нас есть выбор?
- Может, всё-таки, лучше бежать?
- Беглых расстреливают на месте. И это в лучшем случае. А если тебя начнут допрашивать, ты всё им скажешь. Они умеют допрашивать и ты это знаешь. Слышь, Кузьма, а вон, рядом с тобой мужик лежит. Спроси-ка, откуда он...
- Мужик, а мужик? Слушай, по-моему, он помер…. Эй, ты, мужик!