тогда мы много занимались интересными художниками, и через мои руки текла река тоненьких глянцевых буклетов.
не помню, кто его мне сунул, этого никому не известного, парня, бог весть из каких провинций.
на фото ничего привлекательного, простое невыразительное, какое - то даже никакое, нездорового, мучнистого цвета лицо, с набрякшими черными кругами под усталыми, тусклыми глазами, прилипшие ко лбу жиденькие светлые волосенки, почти пух лебяжий, уши непомерно большие, нос диковинной формы; то ли нос, то ли клюв.
гном гномом, сказочное какое-то существо непонятного происхождения, бессильная жертва генетического произвола.
такие люди всегда привлекали меня, но картины...
его картины сразу приковали мой взгляд к себе стальными наручниками, в них был приказ, призыв к моему сознанию и выйти уже само по себе оно не могло, клетка захлопнулась, раздался щелчок, но я не придала этому значения, мало ли, что примерещится.
в конце концов, уже известен "синдром стендаля", разница была лишь в том, что сам "синдром стендаля" не является отсроченным, он плод непосредственно момента восприятия, здесь же было что-то иное.
техника у парня хорошая, ничего необычного, так рисуют многие поклонники босха, та же гамма, но только несколько более светский сюжет, поражало разнообразие деталей и от картины к картине повторяющиеся одни и те же лица, но в разной композиции, лица совсем не современные, такой тип лиц сейчас не встретишь на улице, придется поискать.
но и в этом не было ничего из ряда вон выходящего, все это пока имело нормальные логические объяснения.
волновало что-то другое, необъяснимое и волновало это отчего - то только меня.
никто больше ничего не чувствовал, просто хорошая живопись, просто еще один талант из глуши, сирота казанская, бедный, больной, некогда брошенный в роддоме отказник.
но меня не отпускало странное чувство тяжести, непонятно было от чего оно исходит, это иррациональное, пугающее чувство и как при такой волшебной технике может быть такая костяная закрепощенность в руке.
это наводило на какие - то смутные ассоциации с узниками средневековых тюрем, вроде "каменного мешка", удушье навалилось на меня, страшное удушье прелого сырого подземелья, душа заметалась как пойманная в силки пичуга.
бежать, бежать любой ценой, но откуда и зачем я не понимала, только не находила себе места, попав в некий чужой морок или внезапное наваждение, мотала бессильной головой, как лошадь, старающаяся избавиться от наброшенного душного мешка,сквозь который свет пробивался как через холщовое решето, распадался на отдельные фрагменты, паутинное мельтешение светотеней, за пределами ограниченного мешком видения, - щелчок прозвучал, замок нельзя теперь достать человеческими руками, он впечатался в плоть сознания.
сейчас заработают жернова, невидимой мельницы.
к ночи удушье усилилось и буквально вжимало в землю, меня начало куда - то заносить, резко обострилось обоняние и квартира стала напоминать зловонную помойку обилием неприятных запахов; в сознание хлынули чьи - то чужие ощущения.
этот человек был во мне, внутри, он как - то смог войти и тоже отчаянно искал выход, он умолял спасти его, точнее не он, физический, а некое страдающее сознание, закрытый в темницу плоти, дух, он не мог это выносить, это был такой силы вопль и рывок к свободе, что могли содрогнуться стены целой цитадели.
мне было невыносимо жарко и тяжело дышать, будто на плечи давили кованые латы или кольчуга весом килограмм в тридцать и я еле могу пошевелиться, сильно трет шею, соль от пота печет и разъедает кожу, солнце слепит глаза и высоко в небе парит сокол или не сокол, я еще не настолько слилась с его сознанием, чтоб различать там птиц. но это была опасная, клювастая хищная, горделивая, красивая птица.
внезапно затрубили трубы, что -то в этом движении напоминало восторг от разводных мостов, они единым строевым движением взметнулись вверх и не понятно было сон это или явь, я уже не могла оттуда выйти, я должны была там умереть и я это уже почувствовала, со странным равнодушием, относясь к факту смерти с интересом не большим, чем ко всему остальному, даже трубы волновали меня куда интенсивней, чем собственная участь, которая была фатально предрешена кем -- то мне неизвестным, я шел, точнее ехал на зрелище собственной смерти.
колыхались знамена, целый лес ярких разноцветных полотнищ из прекрасного шелка, проскакали рысью богато разряженные всадники на странных низкорослых лошадях с волосатыми ногами, почти скрытыми от глаз попоной,везде были только эти коротконогие волосатые лошади, ликование захлестывало изнутри и ничего не оставалось кроме него в мире, ничего, кроме солнечного экстаза крови и смерти и толпа, в предвкушении большого пиршества впечатлений, валила на площадь из
необычно узких боковых улиц.
беспокоились нервные звери, резкие окрики, обострившееся чувство плоти, возбужденной, наэлектризованной, - толпа смыкалась вокруг меня, как щупальца тугого спрута, толпа раздувала ноздри, скользкая, многоголовая, кровожадная гидра.
горячая пыль,смешиваясь с потом оставляет на коже грязные потеки.
топот копыт.
он нарастает как издалека приближающаяся гроза, громыхают несуразные раздрызганные повозки окрестных крестьян, толстые крепкие бабы с глазами как бобы, маленькие, как головастики, тощие, рахитичные и малокровные детки и...удар в спину,острая пронзающая резкая боль,слева в районе почки, будто нанизали на вертел, но не настолько больная как ее представляешь, потому, что еще сильнее другое чувство.
удивление заполняет меня как вода пустой котлован, оно плещется внутри, перемешиваясь с восторгом и экстазом, внезапно глохнут звуки окружающего мира и остается только парение, я бесконечно долго падаю вниз, во тьму.
я слышала, что перед смертью вся жизнь проносится перед глазами, а душа взлетает к господу в лазоревые как на картинах небеса, а там уже сонмы ангелов трубят, повторяя наших герольдов, но я не вижу и не чувствую ничего, кроме теплой, обволакивающей тьмы, она всасывает меня туда, откуда я пришел, в огромный живот звериной праматери - медведицы, колышущийся мягкий шерстяной живот земного зверя.
я не помню как тело соприкоснулось с землей, только резанул запах какой - то пряной пыли и дальше ничего, абсолютно ничего.
душа даже не предприняла попытку молитвы, все молитвы остались в каменеющем мозге брошенного тела, застряли там в быстро схватывающемся цементе последнего впечатления.
снов не было в эту ночь, ничего больше не было.
утром первым делом бросилась накручивать старомодный диск.
кто тот парень и что с ним? откуда он взялся у нас в буклетах? кто его нашел?
я хотела знать про него все, волнуясь, как девушка на первом свидании.
поговорить с ним, встретиться!
сама не знаю зачем...
в таких случаях не отдаешь себе отчета.
что у него с почками, что со спиной, что с ногами? - мой интерес в семь утра был явно какой - то нездоровый с точки зрения нормальных людей в моем окружении.
- откуда ты знаешь его? - осведомился недовольный, заспанный голос подруги,-что на тебя нашло вдруг?!
- ну, да он инвалид, у него такая куча патологий врожденных, что непонятно как и жив до сих пор. он в интернате вроде живет где - то, больше ничего не знаю. кроме того. что его и не навещает никто, нет у него никого на свете родни.
- а что именно у него болит?
- да все то, что ты и перечислила, в почках камни как кирпичи лежат с рождения, позвоночник неподвижен, ноги почти отказали, сидит и то еле - еле...странный он, непонятный, почти идиот, только вот рисует хорошо, но что с ним делать никто не знает, не жилец он, короче, да оно, между нами говоря, и к лучшему.
встретиться мне с ним не удалось.
никто так и не понял отчего он вдруг, так внезапно, умер в ту ночь.
Синдром получил название по имени французского писателя XIX века Стендаля, описавшего в книге «Неаполь и Флоренция: путешествие из Милана в Реджио» свои ощущения во время визита в 1817 году во Флоренцию:
Когда я выходил из церкви Святого Креста, у меня забилось сердце, мне показалось, что иссяк источник жизни, я шёл, боясь рухнуть на землю…
Я видел шедевры искусства, порожденные энергией страсти, после чего все стало бессмысленным, маленьким, ограниченным, так, когда ветер страстей перестает надувать паруса, которые толкают вперед человеческую душу, тогда она становится лишённой страстей, а значит, пороков и добродетелей[1].