…ты помнишь, как шумели в ту ночь потоки талого снега в горах?
Зима отступала, таяли ледники… небезопасно было подниматься в тот высокогорный лагерь, составленный трудягами-туристами из полудюжины избушек на курьих ножках. Годами, как муравьи, по три, по пять кирпичей в рюкзаках поднимали сюда весёлые добровольцы. И возвели полуразбойничий, пестро разукрашенный лагерь для любого, кто предпочел городским кабакам с оркестрами песню под гитару, костёр, встречу, разговор...
Да, отступала зима, таяли снега… но как было удержаться в городе, когда свежо, дразняще, до щёкота и раздувания ноздрей пролетал сквозь весенние улицы молодой ветерок с хвойных гор? Как не рвануть к знакомым елям на горной полянке, к избушкам, весело галдящим над студёным ручьём, лучисто огибающем заповедное место?
По-весеннему вздутый ручей не был страшен, ребята знали, когда выбирали место, – ручей никого не сгубил. Знали, что даже предельно наполнясь, он минует поляну и унесётся в овраг.
Здесь быстро знакомились, узнавали друг друга с прошлых побывок. Содержимое рюкзаков вытряхивалось в котёл, девчата принимались готовить стол, парни добывать дровишки, растапливать печь. Что творилось в эти дни – с пятницы по понедельник – в гудящих избушках! Сколько ошеломительных свадеб, дружб, семей родилось!..
Где вы теперь, романтики-бородачи? Где светлые девчата, делившие с нами дощатые нары, легко залезавшие в тесные спальники, где и согрешить-то было нелегко… да и грехом назвать трудно. Наглеть было не принято, хамы здесь не приживались – горы их отторгали. И всё, что свершилось тогда, свершилось праведно…
Где они? Написали диссертации, нарожали детей, которых можно водить в тот самый лагерь, который… который снесли исполкомовские злодеи как пример нахаловки и самостроя.
Ау, ребята! Помните вечера под треск дровишек в печурке, под звон гитары и душераздирающие легенды и байки? Помните. Такое не забывается. Такое живёт. А значит, жива та весенняя лунная ночь, взбудораженная талой водой, гулом далеких снежных обвалов, осиянная первым Поцелуем…
***
Я сразу узнал Тебя! Хлопоча у стола, шинкуя овощи в громадную миску, ты искоса бросила на меня взгляд. Голубоватые с прищуром глаза из-под беленькой чёлки посмотрели на меня внимательней, чем на других вошедших, и у меня заныло сердце... Тебе понадобилось моё присутствие! И, если угодно, покровительство. Ты попросила жалости и знала – я понял.
…ты закончила шинковать, вытерла руки, и медленно, точно сомнамбула, отворила дверь. Вышла на крыльцо, оперлась руками о перила. Стояла, глядя в сиреневые небеса, куда уже выкатывался бледный диск луны над хребтом синеющих на закате гор. В проёме двери чётко вырисовывалась спина, – напряжённая, ждущая…
У меня уже не было выбора, сомнения… я вышел следом. Взял за хрупкие, благодарно дрогнувшие плечики, и прижал к себе…
Ты, даже не повернула головы, знала, что это я вдыхаю твой чудесный, пушистый затылок, молчу за твоею спиной. Откуда знала? Мог подойти любой, но ты узнала меня, совсем незнакомая девочка...
Горы потемнели, луна вымахнула над мохнатым ельником, а мы молчали и молчали, не замечая никого. Я уже знал, ты зовешь меня в свою незнакомую жизнь, и не смел поцеловать. Слышал сквозь тоненькую спинку твоё радостное сердце… но ещё не сгустилась тьма. В далёких снежных горах ещё брезжили красноватые отблески, блуждавшие по снежным вершинам, и в неполной тьме ещё не до конца проявилась ты…
Здесь требовалась не резкая фотовспышка, а выдержка.
И выдержки хватило.
Правда, всё это время накатывал страх – а вдруг я опять не узнал? А вдруг ты повернёшь ко мне страшные, неродные глаза, и я – испепелюсь?
Выдержки хватило.
***
И проступила на негативе ночного неба – Ты.
Какие тёплые были у тебя глаза! Какие нежные губы, с едва приметным пушком, коснулись моих!..
Я целовал плечи, руки, всю тебя, счастливо дрожащую под тоненьким свитерком. Встал на колени, и лицом припал к твоему лону, прильнул и слушал тебя, дышал... А ты гладила мои волосы и что-то бессмысленное шептала. Я уже знал тебя наизусть, даже в одежде. Не было ни твоих джинс, ни моей штормовки, никаких наших тел…
***
…а это совсем немало – ночь. Ночь на жарких нарах, под «самодельное» пение и звон походной гитары до рассвета, под треск догорающих поленьев, под вечный, под серебряный шум тающего ледника…
Вот где не было ни страха, ни слов. Было чудо, и только. И ещё – сила. В силовом поле мы и держались. Это была Война – шаровая, сильная, страстная! И был отчётливо проявленный свет ночи: плотный и нежный одновременно. Два плотных луча нежно вошли друг в друга, образуя световое кольцо...
И это, и это золотое кольцо, бледнея перед рассветом, медленно ушло за луной. Вошло в её угасающий круг. А мы с тобой, осиротевшие без кольца, остались на земле.
***
…на обратной дороге, в рейсовом автобусе, спускающем нас в город, я увидал на равнинном весеннем свету твои шумные, опустошённые глаза. Они были распахнуты миру, долу – уже только ему, нижнему, понизовому миру!
Я постарался не отшатнуться.
Только крепче обнял худенькие плечики, поцеловал русую чёлку… и ты была счастлива со мной – до самого лета. А летом растаяла снегурочкой, размыла адреса, испарилась, что-то смутное пообещав напоследок. И что-то белое, как зима, мерцало в твоих талых глазницах на исхудавшем лице… снегурочка моя дорогая, шумная, нежная, талая, памятная доныне!..