Давно я живу городской жизнью, имею сорокалетний стаж,
вышел на пенсию. Я семейный человек, живу в достатке, на
жизнь не обижаюсь.
Но до сих пор, когда я прохожу около хлебных прилавков,
хлебных ларьков, пекарен, я всегда улавливаю чудотворный запах
этого аппетитного продукта. Который на меня действует как
божественный эликсир.
И я мгновенно начинаю вспоминать своё
босоногое, далёкое, очень снежное и полуголодное детство.
Тогда в доме буханка хлеба считалась самым дорогим продуктом.
Если был хлеб, значит все сыты и довольны, а это уже счастье.
И когда сейчас мне приходится частенько слышать; что хлеб
плохой, что он вреден для человека и что его изготавливают из какой-то не доброкачественной муки,
от этих слов у меня слезится и плачет душа.
Хлеб не может быть плохим, он может быть
не проделанным, не пропеченным, но не в коем случае плохим.
И мне всегда хотелось обидеть этого человека,
но я не мог себе этого позволить.
Он ведь и так очень сильно обижен
судьбой, если не понимает, что такое хлеб.
Мамка иногда сама пекла свой хлеб, когда была мука, любого сорта, если муки было недостаточно, она тёрла картошку в тесто. Испечь хлеб это очень серьёзная работа, сначала необходимо приготовить гущу, мамка держала её всегда в тепле, периодически посматривала, иногда подбивала добавляя муки. Затем всё это перекладывалось в дежку, перемешивалось и
руками. Работа трудоёмкая, ответственная, благородная и всегда необходимая. А до того, как тесто подойдёт, она готовила печь. И только когда печь прогорало, мамка разметала метлой угли на поду по бокам печки и приступала к посадке теста.
На деревянную лопату насыпала отрубей, если не было отрубей, капустные листы или газетные и клала тесто и отправляла в печь.
Затем брала прядь соломы, бросала в печь, поджигала, плотно закрывала заслонку и засекала время на часах. И вот начиналось самое волнительное время.
А когда время подходило, мамка открывала заслонку и кочерёжкой вытаскивала одну буханку и протыкала ножом, чтобы определить хорошо ли
пропеклась буханка. Если хлеб был сыроват, она снова бросала в печь соломы, поджигала и закрывала заслонку, а если пропечён, вынимала кочерёжкой каждую буханку, соскабливала ножом отруби и укладывала на
приготовленный стол в два рядочка.
А потом брала ковшик и умывала водичкой каждую буханку и накрывала большим, белым, чистым столешником. По хате распространялся такой аромат, что слюну удержать невозможно.
Поэтому хлеб есть хлеб и когда его в доме в достатке это уже счастье в каждой семье, из каких сортов муки его бы не пекли,
"Это продукт всем продуктам продукт".
А мне с детских лет полюбился этот чудо-продукт и я знал ему цену и как он тяжело достаётся людям.
Мне самому с детских лет приходилось работал на уборке зерна в поле, и на току.
Приходилось работать на комбайне, если можно его назвать комбайном.
Это потом пошли комбайны настоящие: "С К-4", "Дон".
А в мои детские годы,
тогда ещё были комбайны прицепные.
Гусеничный трактор Т-40 таскал его по полю.
А на копнители стоял подросток и вилами утрамбовывал солому в копнителе чтобы приличные были копна.
Если копнитель не закрывался автоматически, он спускался по лестнице на ходу, закрывал копнитель и снова забирался.
Мне тоже приходилось работать на копнителе, с этого я и начинал свою трудовую деятельность на комбайне.
И я ежедневно приходил домой под вечер, уставший и очень грязный, только под очками прикрывавшими глаза были белые круги.
Нам тогда продлевались школьные каникулы на две недели или на
месяц, пока не заканчивалась уборочная страда.
А к вечеру, когда растительность покрывалась обильной росой, комбайны прекращали работу до следующего дня. А мы везли на машинах иногда последний намолот зерна на Змиёвский элеватор. А рано утром снова в поле.
И поэтому всю свою сознательную жизнь я ценю этот чудо
продукт отношусь к нему с любовью.
Проработав все свои детские годы на уборке зерновых, я всегда имею право с чистой душой и каждый день позволить купить себе буханку хлеба.
Какое это счастье держать в руках это золотистое чудо, с
ароматным запахом и поджаристой хрустящей верхней корочкой.
И если бы в то время этого «плохого» хлеба, как сейчас говорят
было бы в достатке, это было бы просто счастье, что невозможно выразить словами.
Помню, как однажды, я ещё тогда был ребёнком, мамка послала меня в поле отнести отцу обед. Он работал животноводом, уходил рано утром и приходил поздно вечером. И поэтому частенько обед носили отцу в поле.
А нести то особенно было нечего, хлеба в доме ни крошки и мамка завернула в узелок три сваренные в мундире картофелины и литровую банку кислушки. Да ещё и наказывала, чтобы не подсаживался к этому скудному обеду, если отец будет настаивать, скажи, что поел, а мы тебя будем ждать, чтобы пообедать вместе.
Хорошо это понимают те, кого коснулось, то далёкое довоенное, военное, да и после-военное время.
Когда в блокадном городе Герое Ленинграде, норма хлеба доходила до 125 граммов в сутки, а в городе Герое Сталинграде и того меньше.
И когда будучи взрослым и отслужившим в рядах Советской армии, мне приходилось быть в городе Ленинграде, толи в столовой, толи в кафе, я видел надпись висевшую на стене. Наш город пережил "Блокаду", берите хлеба столько, сколько сможете съесть.
Где-то примерно так, дословно не помню, это было так давно.
Но эти слова так сильно зацепили тогда мою ещё не совсем окрепшую молодую душу.
И ведь не даром говорится и в песне поётся, "Что хлеб в доме всему голова".
Я родился в селе, где и проходило моё босоногое детство.
Мы каждый день с братом бегали в ларёк, чтобы купить хотя бы
по одной буханке, а повезёт, то и по две, а это уже счастье.
Мне тогда было лет восемь, девять, а брат был на год старше.
Расстояние от дома до ларька было приличным и когда мы
прибегали, народу уже было много.
Многие жили рядом и
по очереди дежурили около ларька, чтобы быть в первом десятке.
И когда приходила продавщица тётя Шура и открывала ларёк и
все, кто дежурил ночью, приходили и занимали свои места.
Очередь мгновенно увеличивалась в размерах и становилась
огромной. И мы с братом оказывались , чуть ли не в самом конце.
Хлеб и другие продукты, всегда привозил дядя Гриша, у него
для этого была постоянная лошадь, старенькая, серой масти не
пригодная для тяжёлых работ, сани и огромный брезент.
Одной половинкой брезента он покрывал сани и укладывал на него хлеб в
пекарне, а другой укрывал его и осторожно отправлялся к
ларьку.
Все сразу же узнавали, что везут хлеб, так как над
брезентом клубилось сизоватое облако пара, потому что хлеб
вынимался из печи перед самой погрузкой.
Майка, так звали лошадь, задумчиво опустив голову, шла еле передвигая ноги.
Подъезжая ближе к окошку ларька, дядя Гриша громко кричал:
эй посторонись и огромная толпа послушно
отходила в противоположную сторону.
Он останавливал лошадь, бросал небрежно вожжи на спину
лошади и подходя к саням осторожно приподнимал брезент.
Из под брезента вырывалось огромное облако пара, с ароматным
запахом и смешиваясь с утренним морозным воздухом,
распространялась по всей толпе, заполняя улицу и наши лёгкие.
От сладковатого запаха приятно кружилась голова, и булькало в
животе.
Хлеба было мало, его быстро выгружали, и Дядя Гриша распахнув
свой овчинный полушубок, аккуратно укладывал в санях брезент,
затем брал вожжи со спины лошади, забирался в сани и легонько
дёргал вожжой.
Майка неохотно, как будто после сна,
дёргалась вперёд и не нехотя тащила пустые сани, розвальни.
Под полозьями саней приятно посвистывая, хрустел снежок.
Стоявшие в очереди люди стали волноваться, что
хлеба очень мало и всем не хватит.
Они стали просить тётю
Шуру чтобы она продавала по одной буханке в одни руки.
Кто стоял ближе к окошку, они просили по две, мы всю ночь
простояли, возмущались они и всего из-за одной буханки.
Продавщице ей всё равно по одной, по две, ей быстрее
распродать и дело с концом.
Кто помогал выгружать хлеб, получили по две, а остальным по
просьбе всех продавщица продавала по одной буханке.
Очередь двигалась медленно, а хлеба становилось всё меньше и
меньше.
А покупатели, жившие по близости и дежурившие ночью,
всё подходили и подходили, и очередь не уменьшалась, а наоборот
увеличивалась и поэтому, те, кто стоял в конце очереди, понимали,
что им хлеба не хватит, но всё равно все упорно стояли до конца и на что-то надеялись. Как гласит пословица, "Надежда умирает последней".
Брат Виктор частенько протискивался к окошку, цеплялся за прилавок,
подтягивался, чтобы посмотреть, сколько осталось хлеба.
У него в этом была хорошая практика, он часто ходил в ларёк один.
Но когда с ним произошёл неприятный случай, родители
стали посылать меня вместе с ним.
Однажды он убежал рано утром и не приходил целый день, над селом уже сгущались ранние зимние сумерки.
А в окна домов уже засветились огоньками.
А брат всё не возвращался, и мамка стала
волноваться неужели, что случилось, приговаривала она.
А когда пришёл отец с работы, она рассказала, что произошло.
Не волнуйтесь, проговорил отец, он мужик не пропадёт, сейчас
вернётся возможно где-то задержался и присел на скамейку, развернул газету, стал читать.
Вдруг в дом вбежала тётя Нина, младшая сестра отца, она тогда уже невестилась, ей было лет девятнадцать, двадцать.
Узнав о случившемся, она стала ругать отца, за такое халатное
отношение, и пообещав поискать племянника, тут же умчалась.
Мы все с нетерпением стали ждать её возвращения.
Время тянулось очень медленно, иногда казалось, что оно вовсе остановилось.
Она вернулась через два часа вместе с братом.
Его щёки были красными, как свекла, он был весь в снегу и улыбался.
У него в руке болталась авоська с двумя буханками хлеба.
Они были мёрзлыми и тоже все в снегу и на одном валенке
не было калоши.
Оказывается, на него набросились собаки, когда он возвращался
домой.
Убегая от собак, он провалился в яму, которая была
завалена снегом и не мог из неё выбраться.
Мы все очень обрадовались их возвращению и благодарили тётю
Нину.
Потом вместе ужинали, долго смеялись на радостях, а на
другой день она принесла потерянную калошу.
Вот с тех пор мы стали ходить в ларёк вдвоём.
Не стойте, вдруг прервал мои мысли голос продавщицы, хлеб
закончился .
Люди загалдели, за возмущались но всё таки стали постепенно
расходится. Брат подбежал к окошку и стал упрашивать продавщицу
чтобы она продала хотя бы одну буханку.
У Вас ведь есть ещё хлеб, я же вижу. В углу на полке лежало несколько буханок.
Этот хлеб заказной, я не могу его продавать,
проговорила она и закрыла окошко.
Но тут же открыла и крикнула;
идите в училище, туда хлеба много грузили.
Мы тут же побежали в училище. Там тоже было много народу,
но хлеб ещё был. На витрине, на большом бумажном листе
большими буквами было написано: « Хлеб только рабочим и
служащим». Мы с братом подобрались поближе и спросили тётю
Таню, так звали продавщицу.
Можно ли нам занимать очередь,
читайте, и она показала на плакат с надписью.
Если останется, мне всё равно кому продавать, становитесь.
Мы с братом заняли очередь и с большой надеждой смотрели на
продавщицу. Продавщица тогда была как Бог.
Мы не сводили с неё своих глаз и с золотистых, быстро исчезающих с полок с помощью её рук буханок.
Она была в синим, новом халате, голова была покрыта цветной
косынкой, Из под которой выбивались, пышные, красивые, тёмно-
каштановые волосы.
Покупатели всё подходили. Покупали в основном
по две буханки, редко, кто брал одну.
И когда остался всего один покупатель, мужчина, а на полке лежало ещё две буханки, у нас ещё была какая –то надежда.
И этот последний покупатель видимо прочитал наши мысли, а
может просто по человечески , пожалел нас.
Он посмотрел в нашу сторону и взял только одну буханку.
У меня от радости застучало
в висках. Я видел, как тётя Таня взяла своими пухлыми, белыми, красивыми
руками эту последнюю с полки буханку с поджаристой верхней
корочкой и сунула её в дрожащие руки брата.
Он не успел ещё, как следует взять её, как вдруг двери резко распахнулись, и в помещение вошёл очередной покупатель училища,
Продавщица тут же выхватила буханку из рук брата и передала её этому покупателю.
Я помню, как брат тогда сильно плакал, это невозможно передать
словами.
Я стоял рядом и у меня по щекам тоже текли слёзы.
Мы вышли на улицу с пустыми руками. На улице было солнечно
и морозно.
Снег слепил глаза и как-то грустно хрустел под ногами.
Брат до самого дома шёл и всхлипывал. Я шёл, молча, и не знал, как его можно было успокоить, что я мог тогда ему сказать.
Я ведь и сам был в таком же положении, как и он.
Нас ведь тогда могла успокоить и развеселить всего на всего одна буханка обыкновенного чёрного хлеба.
,