Ходил на маслобойню сегодня. Интересная такая дорога: снизу, под ногами сначала так себе, потом хорошая, потом плохая, потом совсем плохая, потом опять немножко так себе. А сверху, над головою неизменно она прекрасна, в любую погоду. Сегодня туманная погода и листопадная, и там, где дорога совсем плохая, повсюду прекрасные, зеркальные лужи. Я петлял между этих луж, виртуозно руля тележкою, а в тележке шевелились и подпрыгивали пустая бутыль для масла и пустой мешок для жмыха, производя шуршанье и и бумканье. На звуки эти из жёлтых осенних полей прибежали две собаки и хотели меня обгавкать, но я оборотил к ним своё лицо, и они тогда застеснялись и убежали.
На маслобойне мне налили в бутыль тёмно-золотого масла, а в мешок насыпали тёплого, одуряюще-вкусно пахнущего жмыха, и я поехал домой, восхищённо любуясь и принюхиваясь.
Лицо моё от этого существенно переменилось, стало несколько добрее, и окружающий мир стал отвечать мне взаимностью. Из полей доносилось приветственное маханье чьих-то хвостов, со двора старой тракторной бригады со мной поздоровался сторож. Голос у сторожа низок и дребезглив, как у старого трактора, а внешний вид в печальном молчании рассказывает историю о том, как вчера сторож пил молодое вино, и сам стал от этого молод, о да. А нынче драматически возвратился к себе настоящему и грустит, и осень его глубока. Вот он стоит и глядит сквозь железный забор на совсем плохую дорогу, на отраженье неба в зеркальных её лужах, на умопомрачительный ясеневый и тополиный листопад, осыпающий ржавые остовы древних сеялок и комбайнов, навеки застывших по всей охраняемой территории. Осень, осень настала на свете!
Но вот сейчас сторож наломает хворосту, растопит в сторожке печку. Хворост сыроват, он будет сначала шипеть, трещать и плеваться, но всё равно разгорится потом, и сразу станет уютнее в мире, огромный холодный туман горько запахнет маленьким тёплым дымком, и тяжесть на сердце станет поменьше. А когда печка нагреется, то надо картошек намыть, уложить их пирамидкою на горячий чугун плиты и накрыть сверху казанком. И сала кусок достать, и брынзы, и луковку, и хлеба. Я совершенно убеждён, что у сторожа этого где-то припрятаны остатки давешнего молодого вина – стакана полтора уж точно наберётся.
Вот так. Всё сейчас наладится у него, не будет больше никакой тоски, а будет жизнь, всякая-превсякая жизнь – тёмно-золотая, туманная, дребезжащая тележками по колдобинам, басовито хрипящая «здрасте…», летающая по небу с воронами, тихонько взлаивающая из пустых полей. Я смотрю на неё и слушаю, и вдыхаю, и не насытиться мне никак.