Первый Поцелуй. Карнавал
...я вспомнил, я узнал тебя, гречанка! Гибкая, тонкая змея, чахоточно-злая в ненасытимой алчбе, чуть не оторвавшая мне яйца!
…ошалело металась, страшная в своей смуглой красоте тварь, выла в раскорчёванной постели, а потом долго не давала уснуть… и свистела от злости, и выдавливала последние, уже болезненные, с лихвой вхлёстнутые в жадное лоно соки. «Так, болван похмельный, так тебе и надо!» – сжимая зубы, проклинал я себя. Она ведь и не скрывала – ничто, кроме постели её, сумасшедшую, не интересует. «Зовёшь? Ну, так смотри, попью кровушку!..»
И попила...
«Я что, спать сюда пришла? Я же б... б-любительница. Спасибо ещё скажи, что денег не беру… но раз уж пришла, то своё возьму... а ну-ка, давай… давай-ка ещё разок попробуем!..»
И, сползая всем телом книзу, запуская в мошонку длинно-костлявые пальцы («пальцы воровки и музыкантки» – по собственному определению), давила до боли, выкручивала что-то во мне, в том самом «во мне», мне самому уже не принадлежащем, выкручивала то самое «не хочу». И всё время что-то там, внизу, потрясающе бесстыжее вышёптывала, ласково переговаривалась на сокровенном низовом языке с отдельно взятым Нечто, мне уже не принадлежавшим. И, тормоша, колдуя, привораживая, добивалась – в который раз! – своего.
И болтала, болтала, болтала без умолку…
«Тишина, ты лучшее из всего, что слышал» – Как сладостно было вспомнить эти строки в опустевшем на рассвете дому!..
***
…я вспомнил, я узнал тебя, простодырая саблистка, изумительно просто дававшая всем и всякому. Сердце у тебя было доброе…
Сияя зеркально-ласковыми глазами, ты запросто шла с приглянувшимся кавалером в подвал, на чердак, куда позовут. Стройная мадьярка, случайная моя сослуживица, мы с тобой тоже долго не мудрили, просто зашли ко мне домой перекусить в рабочий перерыв…
Мы даже не всё ещё доели, когда ты вдруг посмотрела на часы, поднялась и пошла по коридору, деловито высматривая подходящую комнату…
От знакомых художников-сослуживцев после узналось – ты считала своим долгом «платить» даже и за бутылку лимонада, а не то что за полноценное угощение, каковым можно было счесть котлеты с гарниром и графин вина…
При этом была абсолютно здорова. Судьба весело хранила молодое тело, не травмировала душу. «А, не мыло, не измылится» – легко отмахивалась ты порою от моих укоризн.
Заброшенная ребёнком в чужую страну, растерявшая родню, с детства обречённо усвоила – мужчине надо. Лучше дать самой, чем быть избитой, или, не дай Бог, изувеченной. Жизнь тебя уже успела поколотить…
В пятнадцать родила. Отдала ребёнка государству, и с головой окунулась в спорт. В семнадцать стала классной саблисткой. На всесоюзном первенстве получила сквозное ранение, бросила саблю. Обучилась делопроизводству, и у богатенького шефа выудила квартирку. Прощай, общага! Чего еще желать сироте? Благодари встречного-поперечного, не обременяй души, покуда жив спрос на твоё тело, пари-порхай с лёгкостью в этом тяжком, занюханном мире…
…две полные белые луны выплыли из-под юбки, из под чёрных кружевных трусиков… и упали на спину русые волны… и увяз я, как муха в меду, в тёплых, ласковых шёпотах…
***
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую бесстыдницу со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, куда приходилось бегать в покосившийся сортир, обнесённый лохматыми звёздами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемежаемые ликующим визгом...
…и груди, и губы твои, и тесное лоно, и огненно-рыжие волосы, наплывающие из тьмы распаренной массы… и какие-то споры о профсоюзах, о Солидарности, которую ты, гордая полячка, зачем-то защищала от меня. Чёрта ли мне в твоих бредовых профсоюзах, когда ты солидарна со мной, а не с ними – вон как ты поддакиваешь изголодавшейся плотью!..
…и какие еврейские обиды? Не обижайся, милая… да отчего ж и не быть еврейскому вопросу! Русский с евреем братья навек… а в святцах, погляди только, сплошь еврейские имена – как не быть вопросу? А знаешь что, плюнь ты на свои эмигрантские проблемы. Не станешь ведь краше в своих палестинах? Не станешь. Краше уж некуда. Да и зачем, зачем? Вон какие полные у тебя груди!.. А густые волосы? Вьются они, тёмные, по плечам, струятся сквозь терпкий тысячелетний запах, сквозь душную ночь… и лоно твоё отворяется с плачем…
…брось, ты не девочка, тварь несытая. Чего разнылась, какой, к чёрту, муж? Подумаешь, муж… от этого не умирают. Муж не уж, жена не стена… сама же, сама бегаешь, шлюшка. Плоть тебя зазвала, и мне смешно смотреть, как ты прибегаешь задворками, краснеешь перед встречными за своими очками. Курсистка, синий чулок, аспиранточка хренова. Уж больно робко, больно стыдливо ты прибегаешь, вздрагиваешь от телефонных звонков…
…иди сюда, стерва, я тебе не твоя сабля, я тебя не зарежу, не пораню через окошко… я тебе не месяц раскосый, ветвей не царапну, и донёсешь ты в целости свои телеса вместе с душой и продуктами в дом – папочку кормить, лапочку кормить, сыночку кормить…
…я – плоть, я плотная жаркая масса. А ты – вода, славянская речка с плакучими ивами. Девочка-славянка, я же тебя узнал! Ты ходила ко мне в сновидения… вот и теперь пришла, распустив бледно-русые волосы. Ты опустила синие глаза, прозрачная девочка с нестеровским ликом, с телом лесной фиалки, с чистым весенним запахом…
Я знаю эти слабые, нежные ноги. Я отличнейшим образом помню твои
рученьки-стебельки, обвивающие так горячо, так горячо! А полные губы, проникающие до дрожи!.. Ты стоишь наяву, я только забыл имя, но ты стоишь нагая. Как все вы, ждущие поцелуя, семени, зноя!..
Ага, ты хочешь луча – кинжального солнечного луча, рассекающего прохладные воды. Ты – капелька. Росистая, костоломная капелька. Ты ждёшь игольного лучика… а зачем? А затем, что он изнутри озарит подвижную, дымную в неосознании себя, сферу...
А путь?
А долгий, мучительный путь?
А первый трепет?..
…да-да, ты лучше всех, ты в слабости своей милее всех, девочка-росинка. Но и ты почему-то не захотела трудиться, воевать, идти по изгибам. Не захотела струиться по излогам, растекаться нежностью, – идти, трепеща и разгораясь...
А ведь раньше ходила!
Почему-то на этот раз и ты решила прийти на готовенькое, как все эти греко-татарские, польско-еврейские, дремотно-русские дивы. Прийти и сразу, напрямую, подпасть под молох, упасть куском текучей влаги под мохнатую лопасть, под жернов, перетирающий Божью плоть.
Да куда ж вы все спешите?
Очувствуйтесь, осмотритесь – мир полон тайной прелести, он ритмичен и нежен, упорен и терпелив. Только войдя в его Ритм, прейдя его тёмно-золотые ступени, можно прозреть, исполниться Света!
…зверь после совокупления печален…
Еще бы! Тлел такой золотой огонёк, теплилась в мохнатых мечтах такая надежда, такая тоска неземного! Грезилось о пролёте бездны, о вечности… а что получилось? А получилось то, что зверь едва ли взмыл над самим собою. Едва ли вымахнул даже над макушкой леса. Рухнул, опустошённый и опечаленный, вниз. Рухнул в сопревший, пропахший текущей сукой валежник родимой берлоги…
***
…и ползёте, и лезете без оглядки в эту жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьонки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь своих древних, великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушённым хвостом?..
…священный карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда – жрите, опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли…