Небо нависало над парком серой дырявою холстиной, и лило, лило сквозь это решето без просвета и без конца. Одинокое дерево, названия которого старик не удосужился запомнить, цепляло ветвями за лохмотья низовых облаков, прочесывало их, впитывая влагу поникшей листвой. Под деревом было мокро, стоял, прислоненный к стволу спинкою шезлонг и ткань его сочилась влагой, серой и тяжёлой как лежавшее над деревом небо.
Старик оторвал воспаленные глаза от вида за окном, подергал красный рычажок на подлокотнике кресла; оно отозвалось жужжанием и судорожными рывками. Удовлетворенный, он хмыкнул и передернул плечами, глубже кутаясь в плед.
- Марта!!! - вдруг закричал он, - Марта, чёрт!..
Представив, какой переполох вызовет разнесшийся по этажу его крик, желчно усмехнулся и стал рассматривать свои крупные полированные ногти. Ноготь среднего пальца был самым длинным и уже загибался, уплощаясь посередине. Непорядок, подумал старик, и принялся обкусывать, придерживая локоть поднятой ко рту руки свободною рукой. Хорошо сохранившиеся, хоть и пожелтевшие зубы делали свое дело и маленькие кусочки ногтя, споро отщёлкиваясь, падали на мраморный подоконник.
На минуту внимание старика отвлекло движение за окном, и он повернулся резко, отбрасывая плед, весь устремившись туда, к тяжёлому небу и подрагивающей ветке одинокого дерева.
Тревога оказалась ложной - ничто не нарушало уныния небесной хляби, и лишь ворона охорашивалась на суку, троекратно, по вороньему обыкновению, укладывая крылья за спиной.
Недовольный тем, что не увидел ожидаемого, а особливо – собственным стариковским смрадом, пахнувшим из-под пледа, он заерзал сильнее прежнего и громче прежнего стал звать уже слышавшуюся в коридоре Марту.
Она вошла, волоча конец спадавшей самовязаной шали, обернутой вкруг пояса, делая в воздухе сметающие движения щеточкой, зажатой в узловатых пальцах правой руки. В левой был парный к щеточке серебряный совочек, который она держала немного на отлете, уже полный мусора, собранного по пути.
Под тяжелым взглядом старика она отвела глаза, продолжая непроизвольно мести воздух, пока, наконец, не задела щеткой каминного экрана. Тот закачался, она попыталась его придержать, но, резко присев, остановилась от поясничной боли, экран же, качнувшись в последний раз, с грохотом упал, расписной пергамент позапрошлого века лопнул и тут же в дальнем углу зала стали угрюмо бить напольные часы, заглушая ее плаксивые оправдания.
Проигрыш мелодии и сам двухчастный бой заняли целую минуту, в протяжении которой старик неотступно глядел на виновную, всё более оттопыривая брезгливую нижнюю губу и, лишь стихла последняя нота, погибнув в провалах кессонного потолка, вынес отрывисто и смачно свой приговор:
- Дура.
- Старая никчемная идиотка, кляча. Когда твои ничтожные предки закусывали пиво гнилой капустой, шурин моей прапрабабки, герцог Аргайл, милостиво принимал этот экран из рук автора. Это был триптих "Соблазнение пастушки" работы Ватто, неповоротливая старая кляча! Ты знаешь, что такое "триптих"?
Не успев развить этой назидательной темы, старик снова резко обернулся к окну, чуть не выпав из коляски, но опять напрасно: вместо ожидавшегося, из туч показался треугольник чаек, перекликавшихся тоскливо и гулко, подстать погоде.
- Да, так что это я?.. А-а, м-м-м-м... (он покусал, сосредотачиваясь, мундштук трубки, попутно прикусил волос из седого с прожелтью уса, скривился от боли и, вновь раздражаясь, засверлил Марту взглядом). Та стояла, прикрывая подолом учиненное ею безобразие, и по-прежнему пыталась смести что-то невидимое с видимого только ей предмета щеточкой с серебряной накладкой. Не глядя на старика, она знала, что он опять обернулся к ней, и пыталась казаться как можно менее заметной, вжимая голову в острые плечи.
- И что ты там метешь, а? Я чего-то не вижу - что ты там машешь щеткой? А?! - не забыв нового раздражения - разрушенного расписного экрана, но, опустив в глубины памяти прежние, он рывками, в несколько приемов поднялся с коляски. Задетый полою стеганой куртки рычажок привел кресло в движение, и оно ощутимо ударило старика под колена, заставив его нелепо упасть обратно, подъяв все четыре конечности вверх.
- Да помоги же ты мне! - вскричал он, но и тогда Марта не сразу вышла из оцепенения, продолжая отпихивать ногой с глаз подальше остатки былой пейзанской красоты. Очнувшись, она подбежала, насколько позволяли ей это опухшие колени, к барахтающемуся в кресле старику, привела его в прежнее положение, однако он противился, ерзал, пока, наконец, не встал опять, на этот раз - успешно.
Постояв недолго у окна (Марта пыталась в это время пристроить куда-нибудь щеточку с совочком), старик, недовольный безвидностью облачного покрывала и дождем, оборотился к ней:
- Что опять с воронами - ты узнавала? Где садовник, за которым я посылал третьего дня? Почему опять вороны в парке? Хочешь, чтобы они будущей весной опять расклевали все гусиные кладки? Вы все этого хотите, я гляжу. Садовника - в парк с ружьем, и пусть не успокаивается, пока не перестреляет всех ворон - ясно?
Марта мелко кивала, не поднимая головы, и думала, что садовник давно ушел, что его теперь не дозваться из домика у самой ограды парка - в миле отсюда, что он опять станет смотреть на нее своими раскосыми ничего не выражающими глазами, а потом скажет что-то по-своему, непонятное, и захлопнет перед носом дверь.
- И пусть-ка он разрушит их старые гнезда, вот что. Ага!..
Идея старику явно понравилась, он заходил по залу цапельным шагом, высоко поднимая тощие ноги в клетчатых шерстяных брюках.
- Пойди... - он стал рыться в горке ключей на необъятной полке камина - пойди в оружейный зал, - он подал ей ключ, - возьми шестое ружье из второго шкафа... От окна если считать шестое... из застекленного шкафа, дура набитая! Или ты думаешь, я тебе из сейфа предлагаю взять!? Я тебе давал ключ от сейфа? Я тебе даю ключ от оружейной, а не от сейфа - как же ты можешь взять из сейфа, если у тебя нет ключа? А?
Он нависал над ней, уперев руки в бока, сверля взглядом ее седую макушку, она же предпочитала не отвечать, зная, что любой ответ станет поводом для следующей вспышки его ярости.
- Так вот... О чем это я?.. Ага - возьми ружье - запомнила какое? - отнеси садовнику и скажи...
Старик почувствовал утомление и, доплетясь до кресла, рухнул в него, не заботясь о том, поставлено ли оно на тормоз. Кресло покатилось назад, пока не уперлось в стену; в процессе качения старик недоуменно и с испугом озирался по сторонам.
- Да... Скажи ему о воронах - пусть постреляет, и на глаза мои, слышишь?! - пусть на глаза не показывается, пока по границам парка не будут висеть вороньи тушки! Мы их напугаем, мы не дадим им портить гнезда наших гусей!
Старик потряс сжатым кулаком, подняв его над головой.
- И скажи, чтобы гнезда разворошил... Иди уже...
Он подергал красный рычажок, и кресло подкатилось обратно к окну. Марта, пятясь, удалялась в темноту, к приоткрытой двери, но старик окликнул ее:
- Что там, в куполе - ничего не видели там, со своего чердака, не летят?
Но она уже скрылась, задвигая тяжелый штоф дверной портьеры и прикрывая золоченые створки. Старик почти неслышимо из-за двери окликнул ее, окликнул и еще раз, но она быстро уходила по коридору, все также с втянутой в плечи головою, всё также волоча крупноцветковую по полу шаль. Приняв из рук швейцара поднос, она вынуждена была повернуть обратно, пошла к той самой двери, которую только что с облегчением закрывала, и вступила в каминный зал с торжественным:
- Ваша почта, сэр!
Однако, голос ее подвел (а еще более подвело зрелище погубленного экрана) и "сэр" не получился - лишь "э" пискнуло в ее горле и затихло.
Старик величественно повернулся вместе с креслом - ему, наконец, удалось разобраться с рычажком управления, и воззрился на нее, подняв брови, сколь высоко это позволяла сделать неэластичная старческая кожа:
- Что такое? Ты здесь опять?
- Сегодняшняя почта, сэр! - уже чуть увереннее возгласила Марта и, неловко сунув ему серебряный поднос, кинулась убирать остатки разрушенного экрана.
Положив тяжелый поднос на подоконник, старик взялся было разбирать конверты, но залюбовался розовой полосою заката в наметившемся просвете между тучами. Полоса была зазубрена сверху, и на зубцах этой пилы вспыхивало нестерпимое еще, не по-вечернему яркое солнце, и не было возможности увидеть ничего, кроме этого слепящего сияния, и яркие пятна стояли в глазах еще долго, долго... Марта возилась, слабо покряхтывая, у камина, ее юбки и шаль мели золу из топки, но старик отвернулся, зажмурился, мотая головой, пытаясь избавиться от солнечной мари в глазах.
Когда он разомкнул веки, марево еще не прошло, но Марты уже не было, на ковре осталась широкая полоса золы, тянувшейся вслед ее юбкам; он хотел было вернуть ее, но, почувствовав усталость, отказался от этого намерения.
Просвет в тучах между тем расширился, свет ослаб, а розовый уступил место фиолетовому, переходящему у горизонта в почти болотную зелень по краям туч. Старик силился увидеть желаемое, впитать в себя невероятную красоту улетающей гусиной стаи на фоне заката, но гусей все не было, да и глаза его заслезились от солнца, пошли перед ними разноцветные круги и он отвернулся, уставившись в темную пещеру зала, привыкая к полумраку. Часы отыграли четверть (какого?), проступили их контуры в самом дальнем углу и, наконец, стал различим и деревянный, в фестонах и розах, потолок.
Теперь можно и приняться за чтение. Вскрыв ножичком конверт с эдинбургским вчерашним штемпелем (простенький конверт, общественный, отметил про себя старик, не найдя герба и не чувствуя благородства бристольского картона под пальцами), вынул сложенный втрое лист бумаги, погрузился в чтение. Его губы шевелились, брови то поднимались в изумлении, то сдвигались, пока он растерянно не завопил:
- Ма-а-арта!
Она оказалась в зале почти сразу, подошла, немного боком, услужливо склонив голову и глядя в угол, встала в нескольких метрах от него, производя замысловатые движения руками.
- Марта... Сколько лет тебе было, когда поступила ко мне в службу? - Взгляд старика заставил ее по привычке съежиться, отвернуть голову, но необычность вопроса позволила обратить на него большее, чем обычно внимание, морщины на ее лице разгладились, она пожевала впалым ртом и, глядя в потолок, ответила:
- Шестнадцать, сэр, да будет вам угодно.
- Неугодно! Не-у-год-но!
Собственно, на вопрос, почему ему это неугодно, старик не нашелся бы что ответить, но привычка выражать свое недовольство прислуге давно впиталась в кровь. Однако, допрос требовал большей сосредоточенности, чем обычные распоряжения по дому, и он не стал продолжать в том же духе. Забыв выстроенный ранее ход разговора, он смешался, застучал ногтем по ручке кресла и обернулся на всякий случай к окну - проверить, не показались ли там те, кого он ждал уже несколько недель.
Небо не спешило дарить его ничем, кроме разноцветия заката - он отметил уже и фиолетовый и искрящийся оранжевый оттенки, тучи освободили почти половину небосклона, но наблюдатель досадовал на них, хотел их отодвинуть, отмести рукой, раздражался, теряя нить разговора.
- Так... А мне сколько было лет тогда - не напомните, уж коли ваша память столь точна?
Старик лукавил, ибо сам совершенно не представлял тех лет, тогдашних их возрастов и вообще: все то время было у него в каком-то розовом искрящемся тумане, похожем на тот, что заволакивал сейчас закат. Туман времени совмещался с красотою заката, влек его в какие-то приятные теплые дали и он уже забыл о Марте, когда та ответила ему:
- Сорок, сэр.
- Что - сорок? Что? А-а, мне - сорок? Когда? - он озадаченно смотрел на нее, она, смущаясь, никла головой, охлопывала подол, и почти уже готова была поклониться, но неожиданно для себя повторила:
- Сорок, сэр. Вам - сорок, а мне, с вашего позволения тогда было шестнадцать.
Сопоставив эти цифры и вспомнив содержание столь потрясшего его письма, старик наклонился к ней, посмотрел на морщины, избороздившие лоб, посмотрел на отвисшую под подбородком кожу, на провалы щек и спросил, безмерно удивляясь:
- И что-то между нами было, Марта? Что было? Каким, черт возьми, образом? - он опять погрузился в пучину напускного недовольства, не допуская и мысли о том, что было изложено в письме и не допуская каких-либо отношений с... Он даже не мог подобрать слова - с прислугой? Нет, это грубо, это... так неделикатно... С незнакомой женщиной, много низшей его по социальному статусу? Многословно, пожалуй, некрасиво, нелепо как-то, непонятно...
- Марта! Что вы стоите, в самом деле, соляным столбом?! Отвечайте, чёрт вас дери со всей вашей семейкой - вы видели, что они мне пишут! Читайте.
В письме, которое Марта приняла дрожащими руками, было приветствие "Здравствуй, милая бабуля", потом - многословное описание трудностей, вызванных неумением адресата вести корреспонденцию от руки, не прибегая к клавиатуре. После - подробный рассказ о радостном для респондента открытии - мама рассказала, что он (респондент) - внук "того самого ужасного старика, у которого ты, бабуля, служишь уже тыщу лет. И как ты умудрилась, ха-ха-ха! А не перепадет ли мне наследства от этого старого пердуна, уж коли ему столько лет, что мне прям страшно становится, а, бабуль? Ты там проясни этот вопрос у старого греховодника".
Марта приняла письмо, прочла, вглядываясь в каждую строку, резко взглянула на старика, ахнула, присев от неожиданности и опрометью бросилась вон.
Вслед ей неслось:
- Я не отпускал вас, Марта! - но она, хромая, не чувствуя боли в суставах, неслась в свою каморку с чердачным круглым окном. Там, закрыв двери, она принялась жадно перечитывать послание, водя искривленным пальцем по строчкам, а прочтя, откинулась на жесткую спинку дивана и уставилась в потолок.
Нижняя губа ее затряслась, но она, не дав себе заплакать, стиснула зубы и стала писать ответ, находя по возможности расплывчатые и округлые выражения.
"В настоящий момент мой уважаемый работодатель здоров и чувствует себя неплохо, особенно после прошлогодней поездки на воды, в которой я его сопровождала".
Марта судорожно сглотнула - ей вспомнилась та дальняя, давняя осень, когда он в первый и последний раз вошел в ее комнату и она, напуганная до нервного тика (тик не проходил полгода), открыла ему то, о чем не имела еще ни малейшего понятия. Тогда тоже небо было затянуто тучами и закатный луч, прорвавшийся через облака и слуховое окно, играл пылинками у ног вошедшего - высокого, статного и безумно красивого мужчины...
"Что касается до описанного тобой предположения и слов твоей взбалмошной матушки (прости, дорогой), то это не просто совершенная чепуха, а чепуха оскорбительная, коию я тщу себя надеждой больше от тебя не услышать".
- Я должна спуститься к нему и все объяснить, все рассказать, - шептала Марта себе под нос, переступая на верхней ступеньке винтовой лестницы и настраивая себя на объяснения.
Каминный зал, куда она вошла, не склонив по обыкновению головы, казался пустым - старик отъехал на своем кресле к библиотечным полкам и листал, направив свет лампы на страницы, огромный альбом "Swans and Geese of Great Britain and Europe" в роскошном переплете и с золочением на обрезах. Отсвет обреза падал на каминную полку, на бронзовую пастушку часов, составлявшую еще недавно композицию с погибшим экраном, и, отражаясь от пастушки, лежал на белом подоконнике.
Непроизвольно устремив туда взгляд, Марта увидела как за окном, на совсем небольшом расстоянии от башенок правого крыла дома, проплывают в небе гуси, в торжественном молчании, подсвеченные снизу нестерпимо розовым закатным светом.
- Смотрите, сэр, смотрите туда, там..., - забыв о цели своего прихода, она метнулась к вскинувшему голову старику, развернула его кресло и, не слушая протестов, приговаривая: - Вы всё ждали, вы так долго ждали, вы хотели вспомнить свои прежние охоты - смотрите! - она покатила его, упирающегося, к окну, но было уже поздно.
Никого и ничего, кроме прыгающей в ветвях вороны за окном не было, старик начал вставать с кресла, весь пойдя красными пятнами гнева, роскошный альбом был замят колесами, и Марта, привычно склонив голову набок и опустив глаза, рапортовала:
- Простите, сэр, ради Бога простите, я обозналась, мне показалось...
- Какого распроклятого дьявола, старая ты никчемная дура, а!? Да что с тобой сегодня такое, в самом деле - ты выжила из ума? Ты передала садовнику ружье? Ты вычистила мою трубку яблоневого корня, или я до скончания века принужден буду курить пенковую? Ты вообще хоть чем-то занята у меня или нет? Что ты сейчас пришла - с докладом? Докладывай и убирайся прочь, не мозоль мне глаза.
- Странно, я совсем не помню ее молодой, - подумал старик, запахиваясь в свой плед как в тогу. Когда же она появилась у нас?.. Что-то сегодня говорилось об этом - с кем? Вот незадача - не помню с кем. Ну что ты будешь делать!
Думаю, она у нас уже лет пятьдесят. Надо бы включить старую дуру в завещание, у нее, наверное, дети - не на что, небось, похоронить. Интересно, у нее есть дети? А, хотя, что в этом интересного...
Да, надо будет отказать ей что-то, тысяч хотя бы пятьдесят. Нет, неправильно поймут: десять, достаточно будет и десяти.
Смешная старуха, пугливая. Пугать ее - одно удовольствие.
Да, перебьются и старшенький и младший, и их отпрыски - чертово отродье, сгустки крика и разрушения! Ничего, пусть подвинутся ради милой старушки, десяти тысяч и не почувствуют. Привыкли жить на широкую ногу за мой счет. Когда приезжал старший?.. Да, в позапрошлом... или в позапозапрошлом? И дня не пробыл, вместе со своими чертовым отродьем - перебили мне всю династию Мин и отчалили; я, видишь ли, слишком с ними груб и требователен! Ха! Забыл, небось, щенок, как я таскал его на охоту. А, охота - гуси! Где мои гуси? Что эта мышь кричала про гусей?
- Марта!!! - Его голос звучал гулко, теряясь в сводах зала, ударяя по хрусталю каминных канделябров. - Марта же, в конце концов! Ты что - видела нынче гусей? А, ч-ч-чертова глухая старуха...
Опустившись снова в кресло, старик принялся разглаживать страницы, ворча под нос и переходя время от времени на "Боевой марш охотников N-ского колледжа". Вспоминая, погружаясь в сладкую негу мёртвых событий, он все реже поднимал глаза на небо, переставал следить за небом, не вопрошал более небо: - Где же, где гуси? Ну же, где мои гуси, почему я с самой весны не вижу их? Это же не осень, в самом деле - без гусей и без охоты! Где, где?
Старик, продолжая бубнить о прежних охотах, о старых "голландах" и "вильсонах", о дуралеях в управлении графства, клонил голову к книге и понемногу засыпал.
Половина небосвода горела всеми оттенками алого, вторая была мрачна своей кучевою синью и скальпель лебединой стаи, вспарывая тучи, уходил в закат, теряясь в неистовом свете.
Старик спал.