– Мама, я тебя боюсь. Ты так патетически звучишь!.. как начало второго концерта Рахманинова для фортепиано с оркестром. Ни слова больше не скажу без своего адвоката. – Леонид Палыч, или Лёнька, он же Лео, он же муж моей подруги Лизы определённо спасётся, как бы ни штормило, и его спасательным кругом будет чувство юмора.
Зинаида Львовна отмахнулась в досаде: – Не сбивай меня, Лео! Рта не раскрыть в собственном доме. Только речь о чём-нибудь серьёзном заведёшь, так тут же всё в фарс превратит... О чём я говорила? Вот, сбил. Никакого уважения.
– О чём бы вы, маман, ни говорили, проеденная плешь мне гарантирована.
– А ты поставь меня, старуху, по стойке смирно, и с кляпом во рту! Представляю себе всеобщую радость.
Мы с Лизой сидели в креслах, наслаждаясь зрелищем. Лёгкий Лизин характер позволял ей всю жизнь чем-нибудь наслаждаться – долгие годы мы наблюдаем этот её дар быть благодарной за всё, что с ней происходит. Заодно и нам всем очень легко, когда она рядом. Её муж Лео, я уверена, когда-нибудь будет занесён в Красную книгу как редчайший экземпляр счастливейшего из мужей.
Лиза преподавала английский язык в школе – и английский язык, и её ученики были любимы ею, а любить своих учеников, как известно, удел избранных. Ученики отвечали ей тем же. В наше время люди забыли, что можно любить своих учителей и учеников…
– Продолжайте, Зинаида Львовна, – сказала Лиза. – Я лично ваши волнения разделяю. Имеете право звучать патетически. Я на вашей стороне. – И Лиза изобразила Ван Клиберна за роялем, высоко подняв и несколько раз торжественно опустив руки на воображаемые клавиши.
– Спасибо, Лизонька, ты ангел, – сказала Зинаида Львовна. – А я вырастила обалдуя на свою голову.
Через неделю Нике, единственному ребёнку в семье и моей крестнице, исполняется восемнадцать, выросла девочка. И сложность заключается в том, что промежуток между её днём рождения и зимней институтской сессией совершенно отсутствует. А любящий Никин папаша Лео, не связав события, наприглашал гостей человек пятнадцать, причем сделал это в режиме сюрприза для своих родных, то есть сам придумал, сам и пригласил. А сейчас радостно сообщил, перед фактом поставил. Лео всегда очень спонтанно-сюрпризно-радостный, поэтому ничего нового.
Итак. Из Москвы приедет его, Лёнькин, старший брат Жора с дочкой Риммой и молодой женой Ингой Олеговной. «Бррр… – сказала Ника. – Или это я одна по ней не соскучилась, по Олеговне?»
А из Алма-Аты прилетит сестра Лизы Анка со своими детьми и подругой Мусей. Прибудут заранее, уже через три дня – Анка хочет детям и Мусе Питер показывать в очередной раз… «А вот здесь кричим уррра! – обрадовалась и подпрыгнула Ника. – Муууся… Любовь моя».
Остальные приглашенные, слава богу, из местных.
– Маман, не кипятись, тебе неполезно, – сказал Лео. – Я ведь хотел как лучше. И, смею напомнить, я в некотором роде имею отношение… стало быть, и право. Сюрприз. Совершеннолетие. Чего плохого-то?! Разберёмся…
Вообще-то Лео – историк и профессор, но Зинаида Львовна в прошлом году отметила своё восьмидесятилетие и оценила по достоинству преимущество новых условий. Теперь можно ко всему относиться с высоты этих восьмидесяти лет, это вам не жалких семьдесят. Что ей теперь историки и профессора? Обалдуи.
– «Не кипятись…» Легко сказать. Куда всех спать-то класть?! И как девочке к экзаменам готовиться прикажешь? В таборе таком…
– Я не поняла, – сказала Ника, – а мои друзья? Или второй раз отмечать будем? Моих тоже человек десять минимум… сами знаете.
– По-настоящему, Николь, будем отмечать сразу после сессии, я так думаю, – Лиза встала, и я ещё раз убедилась, что она может дирижировать любым оркестром. – Местную публику, извинившись, перенесём на попозже. Твой папа, надеюсь, сможет это дело утрясти восвояси… а куда ему деваться? правда, милый? Ну а тех, кто едет издалека, примем в родственные объятия. Машка, – это она мне, – ты возьмёшь к себе Анку с Мусей, когда Жорик со своей надменной бандой явится?
– Лизонька, Машенька, мне страшно представить… – убедившись, что я, конечно же, возьму Анку с Мусей, сказала Зинаида Львовна необычным для неё тихим голосом. – Два дня в аквариуме с муренами. С пираньями даже. Как это его угораздило…
***
Несколько лет назад совершенно неожиданно для всех умерла жена Георгия Лидия – женщина редкой красоты, ума и жизнелюбия. Без малого тридцать лет жизни с Лидочкой Жора был защищён от всякого семейного мусора. Скандалы, ревность и обиды, нормальным образом сыплющиеся на головы его друзей, Жору искренне удивляли и даже иногда смешили. Его жене Лидочке нравилось всё, что Жора думал, говорил и делал.
Совершенно неверующая Зинаида Львовна два раза в год тайком ходила в церковь и ставила свечки за здравие обеих своих невесток – её любовь к ним была бесспорной.
Быстрое и драматичное течение Лидочкиной болезни выбило опору из-под Зинаиды Львовны. Жора в силу оптимизма до самого конца по-детски надеялся на хороший исход, свекровь же почуяла плохое сразу. К церкви ощутила, мягко говоря, неприязнь.
После смерти жены жизнь вокруг Жоры нахмурилась. Утешение «время лечит» не работало – чем дальше, тем невыносимее ему становилось. Дочь Римма под напором родственников перебралась к нему пожить и жила целый год, но это совсем не помогло, даже наоборот – Римма была сделана из какого-то непонятного для Жоры материала, и Жора, хоть и любил её по-отцовски, всё время ждал удобного момента для объяснения. Он хотел, чтобы она уехала к себе. Он хотел жить один, с Лидочкиным портретом.
Римма с раннего детства всех удивляла. Её стеснялись – такая серьёзная и спокойная девочка не вписывалась в общую картину, при ней на семейных встречах очень скоро начали говорить тише чем обычно, без эмоций, без анекдотов… Она никогда не улыбалась, пока была маленькой, и не шутила, когда выросла.
От Лидочки, матери, ей досталась божественная внешность – но божественность её была холодной, выточенной из белого камня. Римма не делала ничего «плохого», что делают другие дети, поэтому всей семье, включая Зинаиду Львовну, казалась скучной и неинтересной. Лида всегда защищала дочь, не давала её тормошить и веселить – поначалу каждому хотелось её тормошить и веселить! такую хорошенькую маленькую принцессочку-несмеяну! – но девочка угловато уворачивалась, и Лида уводила её, нервно-серьёзную, в другую комнату, обняв за плечики мягкой рукой. Возвращалась нескоро, без дочери, но улыбалась лучисто, всех успокаивая: ничего страшного, такая вот непростая девочка.
Когда Римме было лет десять, она отчётливо сформулировала своё мироощущение, оно же жизненное кредо, и с тех пор ему не изменяла. Кредо звучало так: все вокруг меня мне должны. Размер долга определялся в каждом случае индивидуально.
Требовательность по отношению к жизни сделала Римму несчастной и одинокой – мало кто понимал и уважал это её убеждение, разве что мать и редкий умный кавалер, да и то только поначалу. Даже умному кавалеру быть всё время должником не нравилось. Какого чёрта?
Лида же, одарённая талантом любить всех, а уж тем более собственную дочь, совершенно просто всё объясняла: "Вы когда-нибудь были красавицей? Ну и не осуждайте. Нет ни одной счастливой красавицы, и не было. От Елены Прекрасной до Ирины Алфёровой..." Лидочке намекали, что примеры существуют, взять хоть её саму, со светящейся её красотой и добротой, но она только улыбалась: "Это другое... Я себя красавицей не чувствую. А она чувствует".
С самого детства после общения со своей двоюродной сестрой Ника делала перед зеркалом холодное лицо и застывала на минуту, приподняв бровь: «Мам, а я ведь тоже красивая?»
– Слава богу, не до такой степени, – всегда отвечала Лиза, и со временем это превратилось в устойчивую семейную шутку.
Римма давно оформилась во взрослого человека, и требования её тоже повзрослели. Те, с кем она соглашалась общаться, должны были обладать безупречным вкусом и такими же безупречными деловыми качествами. Недостатки во внешности допускались, но незначительные.
Римма, конечно же, была отличницей из отличниц. Она добивалась всего спокойно и уверенно – учиться плохо недопустимо, тогда лучше вообще не учиться; если задача поставлена, её надо выполнить, иначе, зачем ставить задачу?.. на глупости нет времени, так как жизнь одна – и прочая, и прочая… «Лошади едят овёс и сено, а Волга впадает в Каспийское море. И летом теплее, чем зимой…» – поддерживала с ней беседу хулиганка Лиза. Римма не обращала внимания.
Оба брата, Лео и Жора, с удовольствием продолжали семейную по мужской линии династию историков. Жора, всю жизнь занимающийся Древним Римом, научился легко обосновывать в любой компании преимущество науки истории перед другими сферами человеческой деятельности, а Римма, названная, кстати, в честь Вечного Города, доводы эти слушала с детства, и в результате усвоила.
Исторический факультет ленинградского университета, рекомендованный родителями, полностью удовлетворил Риммины запросы. Она была выделена преподавателями из студенческой толпы, спасибо историческим папе и дяде, хорошо известным и уважаемым, но учиться она умела и сама, со всей серьёзностью, ей присущей, поэтому обвинить преподавателей в необъективности было трудно.
Мальчики-однокурсники замолкали при её появлении, из чего делался вывод, что говорили о ней – а о ком же? Никаких конкуренток Римма не видела, конечно.
Нежелание молодых людей строить с ней отношения, зафиксированное Риммой через пару лет как факт, было трезво ею проанализировано и объяснено: слишком уж она, Римма, для них хороша. Слишком умна. Слишком отличается от других. Требования у неё высоки, цену она себе знает. И так далее. По той же причине и факультетские девушки не шли на сближение с ней – а здесь ещё зависть приплюсовывалась, само собой… Внешность-то божественная. Разве не логично? Логично.
***
– Не знаю, Лизонька, как ему помочь… да и как я, старуха, ему помогу?.. кто меня слушает? Ему ведь и самому уж шестьдесят, большой он мальчик, Жорик-то... Я, Лизонька, очень скучаю по Лиде… но что теперь поделаешь? – Зинаида Львовна, успокоенная нашей поддержкой, напоенная любимым фруктовым чаем, укрытая пуховым платком, расслабленная и тихая, очень нас радовала – её обычная активность пугала Лизу, следящую за артериальным давлением свекрови, и мы ценили редкие моменты философского затишья и смирения. За глаза Лиза называла свекровь Тигровной; конечно, Зинаида Львовна это знала: «Лизонька – она такая. Остроумная. Повезло Лёньке, обалдую».
Зинаида Львовна всё держала в руках, так повелось в семье с самого начала. Сыновья подчинялись или делали вид, что подчинялись – зависело от обстоятельств. Как и любая другая властная старуха-мать, она не помнила, что давно старуха, но точно знала, что мать, и поэтому имеет полное право воспитывать своих детей.
– Ты не представляешь, Маша, как я всё последнее время рискую потерять её расположение, перечу ей часто… – сказала Лиза, когда мы уединились на кухне. – Не даёт ей покоя Жорка со своей ведьмой. Приходится придерживать её любым способом, инсульта не хочу. Давление у неё прыгает…
Помнишь, они приезжали пару месяцев назад? Так она выбрала удобную минуту, когда мы разбрелись кто куда, зажала его своей материнской любовью, умудрилась-таки зажать, хоть мы и старались не допустить... Потом мне рассказывала в красках: «Жора меня всё время оскорбляет, думает ему позволено. Я ему говорю: Жора, ты полный кретин. О тебя вытирают ноги эти чёртовы бабы, и правильно делают, потому что ты тряпка, и мне на тебя стыдно смотреть. Вот Лидочка бы… А он вдруг как закричит: хватит, мама! И дверью хлопнул. Кто ему дал право меня оскорблять, хлопать дверью?»
Я ей говорю: вы себя слышите, Зинаида Львовна?! Это ж вы его назвали кретином! А он всего лишь сказал – хватит, мама. Кто кого оскорбляет? Ну и чем вы отличаетесь от остальных чёртовых баб? «Лизонька, – говорит, – мне можно, я ж мама его! Я хочу ему счастья. Впрочем, – помолчав, вздохнула, – ты права. Дай я тебя поцелую, Лиза». Я даже удивилась. Раньше бы спорила до усёру, пардон. Дай ей бог здоровья на долгие годы.
***
Римма по окончании учёбы оказалась пристроенной в недавно открытое в Питере научное историческое общество, где, наконец-то, обнаружила достойных её внимания приличных людей. Вернее, не людей. Одного человека. Вернее, она обнаружила одну молодую даму. Дама была всего лет на пять-семь старше Риммы, но вела себя словно опытная потомственная дворянка. Не общалась абы с кем. Имела своё мнение и убеждения. Не разменивалась. Даму звали Инга. Она работала в историческом архиве. На её лице было написано «не надо меня трогать».
У Инги не было такого кредо, как у Риммы, ожидающей разнообразных благ от всех окружающих в виде манны небесной: ей, Инге, не хотелось, чтобы люди ей были должны. Ей вообще не хотелось иметь отношений с человечеством. Человечество вызывало у неё чувство брезгливости. У Риммы тоже было чувство брезгливости, но оно было закопано в дальнем углу её сознания – всё-таки Римма жила в большой семье, где волей-неволей общаться приходилось… Папа, мама, тётя, дядя… Бабка вредная, насквозь всё видящая и спуску не дающая.
А Инга жила одна, и это единственное, что поняла Римма про её приватную жизнь. Инга не впускала внутрь своего пространства никого, даже такого приличного человека как Римма.
Обе были начитанны, обе были красивы и высокомерны. Общались светски, играли свою игру под названием «избранные». Народ с работы, правда, называл этот союз серпентарием, но обе с детства умели не обращать внимания на человеческую глупость. Мужчины обходили их за километр.
***
– Ну, Лео, ты артист! Мне систер всё про тебя рассказала, – Анка, доставленная Лизой из аэропорта, ввалилась в дом с тремя сумками в двух руках. – Иди скорее вниз, помоги Муське. Она вам чемодан вкусненького собрала, а чемодан без колёс. На втором этаже отдыхает с этим своим чемоданом. Здраааавствуйте, Зинаида Львовна, дорогая моя! Лиза машину паркует, а от моих гавриков помощи мало. А Муся с чемоданом там мучается… Васька! Юзик! – крикнула вниз, – а ну, марш наверх!
– Анка, какая же ты шумная, – сказал Лео, обнимая её, – Анка-пулемётчица.
– А мы, провинциальные, все такие. Ступай, а то она там волнуется. Плохо без лифта-то…
Лиза с Анкой – близнецы, но никогда этого не скажешь, такие они разные! Есть, конечно, доказательства – на детских фотографиях их вообще не отличить одну от другой. Лет в восемнадцать обе приняли решение что-нибудь с собой сотворить, чтоб стать неодинаковыми. Активная Лиза опередила сестру, коротко остригла рыжеватые кудри, окрасила то что осталось в тёмный цвет и научилась рисовать глаза как у кошки. Анка осталась прежней – светлой и кудрявой, с круглыми глазами. Так с тех пор и живут – непохожими.
Давным-давно Анка уехала за мужем в Алма-Ату, но лет через десять развелась. Муж после развода повёл себя благородно, оставив жене и маленьким детям квартиру в полное распоряжение. Лиза предлагала сестре продать квартиру и вернуться – если не в Питер, то куда-нибудь в пределы досягаемости, например, в Новгород, тем более что Анка сама работала агентом по недвижимости. Однако Анка, всё взвесив, решила, что нет никаких причин снова менять жизнь, что детям тут хорошо, и тепло тут… и Лиза согласилась с доводами. Лиза и Анка были необычными близнецами, умели не надоедать друг другу.
Анкины дети, братья Васька и Юзик, получились все в мать. И, понятное дело, в тётку Лизу до перекраски. «Генетическое пиратство в нас не истребить, Лиза, – грустно вздыхала Анка, вспоминая своего мужа-красавца. – Зря я на него, гада, рассчитывала. Брюнет, понимаешь, синеглазый. А что толку? Рыжие лохматые дети вокруг бегают…»
Вообще всё, что можно было рассказать о Лизе с сестрой, выходило светло и весело, даже если тема была грустной. Безусловно, они добились, чего хотели – у них получилось стать разными, но какая-то невидимая прочная вуаль, общая, накинутая на плечи обеих, не давала усомниться в полном родстве и единстве их тел и душ.
Сёстры рано остались без отца и матери, лет с двадцати, так уж сложилось нехорошо. Совершенно молодые и здоровые родители погибли, столкнувшись на своём москвиче с тяжелым фургоном – ехали из Карелии, уставшие и счастливые, с двумя корзинами грибов, домой торопились…
Девушки крепко обнялись и пережили трагедию, поклявшись любить своих будущих детей так же, как любили их самих.
***
– И шо, вот это мы будем есть? – Муся внимательно оглядела накрытый стол. – Куда вы дели мой чемодан, Леонид Палыч?
– Что-то не так, Мусенька? – Зинаида Львовна занервничала. Она командовала при составлении меню, гоняла Лео за свежей зеленью на рынок – южане должны любить зелень! Сама пекла печенье…
– Не-е, всё так! Только у нас этим украшают. Листики, веточки, фруктики… Это шо на отдельном блюде? Кинза? И шо в этой кинзе кушать?! Я привезла вам самодельной колбасы и копченую баранью ногу.
Муся была Анкиной соседкой. Приехала в Алма-Ату из Ставрополья: вышла замуж за казаха, отдыхавшего в санатории, где она поваром работала. Отличительной Мусиной чертой была абсолютная доверчивость, граничащая с наивностью трёхлетней девочки – мы долго не могли поверить, что такое вообще бывает.
Анка любила Мусю всей душой, но не отказывала себе в невинном развлечении разыграть её; Муся каждый раз ахала, хохотала, а потом надувалась по-детски: «Ты уже зови меня просто Дуня Дуракова…»
Позапрошлым летом Анка впервые привезла подругу Питер смотреть. Убедила её казахского мужа, что Мусю можно отпустить, что не украдут её русские мужчины себе в жёны, хоть Муся и красавица с пышной грудью и всем остальным, и хозяйка, и повариха от бога. Казахский Мусин муж Анку уважал, поэтому поверил.
Муся, никуда не выезжающая из Алма-Аты кроме родного Ставрополья, от Питера сразу естественным образом онемела – только ухала совой или мычала, выражая восторг. Метро тогда, полтора года назад, удивило её своим богатством не меньше Исаакиевского собора или Эрмитажа, поэтому в этот приезд подробная подземная экскурсия вошла в план мероприятий. Ни Мусин муж, ни дети метро в жизни не видели, и Муся предвкушала, как будет рассказывать про скульптуры, люстры и колонны на станциях – она обязательно возьмёт блокнот и запишет названия всех этих станций, и выучит их наизусть. Муся рассчитывала произвести впечатление своим рассказом на мужа, чтобы в следующий раз он тоже захотел поехать с ней. Одно дело – музеи, их по телевизору показывают, и совсем другое – такие же музейные залы под землёй, где люди ходят просто так, на поездах эти залы проезжают… Мусе казалось странным, что никто не восторгается, задрав голову, например, лепниной на потолках... или полами из мрамора. Счастья своего не понимают.
– Тётя Муся, – сказала Ника, – мы обязательно с вами поездим, я обещаю. Тем более, на улице такая холодрыга…Только нужно время правильное выбрать, чтоб не в час пик. А то задавят вас насмерть в этом метро, что тогда ваш муж скажет?
– Ой! – испугалась Муся. – Могут задавить?..
Муся была вся круглая, толстая и добрая – от носа до пяток. У неё не было секретов от окружающего мира, а если появлялись вопросы к нему, она их тут же задавала и всё для себя проясняла.
– Могут легко, – грустно улыбнулась Ника и незаметно подмигнула нам с Лизой. – Я сегодня так и не смогла в вагон зайти… пять поездов пропустила.
– И как же ты добралась? – Муся заволновалась. Ей не хотелась думать плохо о питерском метро.
– Да как добралась… Прыгнула на сцепку между вагонами, так и добралась. Думала, убьюсь, но ехать-то надо.
– Так ведь страшно! Между вагонами-то?!
– Конечно, страшно! Но я привыкла. Главное – держаться крепко, а то может сдуть в туннель. Я вас научу.
Муся сникла. Ника-то худенькая… И молодая. Как она, Муся, удержится между вагонами? Да ей и не допрыгнуть...
– Мусенька, – сказала Зинаида Львовна, – Ника шутит, тут все пошутить не дураки. Поедешь в вагоне. Неужели ты сама такую вкусную колбасу делаешь? Объеденье. Научишь Лизу?
***
Ника росла на наших глазах совершенно счастливым человеком – родители никогда не ругали девочку за ошибки, объяснив, что именно исправление собственных ошибок и называется личностным прогрессом. Ника не боялась троек, и поэтому у неё их не было. Если ей не хотелось идти в школу, Лиза писала вежливую записку классному руководителю с каким-нибудь объяснением и обещанием проверить самостоятельное Никино изучение пропущенного материала.
Я вообще не помню, чтобы ей что-то запрещали. В школе все подруги тайком от своих родителей ходили к Нике чуть не каждый день, причем дважды – сначала чтобы красить ресницы и губы, отправляясь на девичьи прогулки, а потом чтобы всё это смывать, возвращаясь, – Нике же, в отличие от её подружек, разрешались и ресницы, и губы, но она, попробовав разок в пятнадцать лет, больше не хотела.
Через год те же подружки закурили – и снова без Ники. «Если вдруг тоже надумаешь, Николь, всякую дешёвую дрянь не покупай, – сказала тогда Лиза. – Мы все курили в твоём возрасте, познавали непознанное… Тигровне только не говори, а то она нас всех загрызёт». Ника не «надумала», и мы очень радовались этому обстоятельству и восхищались Лизиной мудростью.
Никины одноклассники и позже однокурсники постоянно устраивали посиделки в доме – и Лиза, и Лео, и Тигровна всем очень нравились, ни у кого не было таких интересных, весёлых и доброжелательных предков.
Лиза знала всё про всех. Никины подруги доверяли ей свои тайны и просили взрослого совета. «Я от них устаю, – признавалась Лиза, – но лучше так, чем быть не в курсе. Какой у них бардак в головах!.. Неужели и мы такими были, Машка? Я уже не помню. А Ника совсем другая. Во всяком случае, с ней мы все чужие закидоны проговариваем, и мне нравится, как она мыслит. И сюрпризов от неё не будет».
Зинаида Львовна девочку любила – Ника весело ей подыгрывала: «Слушаюсь, ваше величество! Будет исполнено в срок!» – и бабушка много раз задумывалась о том, как природа подшутила над ней, подарив двух сыновей, требующих неусыпного материнского надзора и много уступающих в гибкости и дипломатичности женщинам семьи… Властность Тигровны таяла, когда она оказывалась в окружении Лизоньки с Никой или Лиды.
Первая же внучка, Лидочкина с Жоржем дочь Римма, к беззаботному женскому кругу не принадлежала, и Зинаида Львовна с этим фактом ничего поделать не могла, поэтому испытывала неудобство при общении с Лидочкой, когда заходила речь о Римме.
***
После смерти мамы Римма немного потерялась в пространстве семьи. Разорвалась единственная нитка, удерживающая девушку на родственной орбите.
Она уже давно снимала жильё, привыкла жить самостоятельно, по своим законам и расписанию. Лида никому не говорила о своей болезни и умерла быстро; Римма тоже не знала, что мама болеет – её, как и многих других членов семьи, известили за неделю до конца. Хорошо, что успела её увидеть в последний раз…
Римма всегда чувствовала тепло от неё. Последнее тепло было присыпано землёй и украшено цветами и венками.
Римма пробовала приблизиться к отцу и бабушке, но у неё не получилось. Формально-то получилось – девушка после разговора с родными вернулась в родительский дом, но по-настоящему это никому не принесло облегчения. Римма своей красотой напоминала отцу молодую Лиду, и он вздрагивал каждый раз, как дочь входила к нему. Они почти не разговаривали – Римма вообще была неразговорчивая.
По совету своей единственной подруги Инги Римма выводила отца в свет – в театр ходили, на выставки, на концерты… Жора не сопротивлялся, он стал вялым и сентиментальным; его реакция на музыку и другие произведения искусства пугала Римму – отец мог заснуть на концерте, или заплакать…
Однажды на выставке к ним подошла молодая женщина. «Это Инга, отец, знакомьтесь. Мы вместе работаем. Она мой друг», – и Жора вдруг склонился, поцеловав протянутую тонкую руку.
После выставки пошли в ресторан. Инга почти не ела – я ем только в проверенных местах, сказала.
«Вы такая худенькая, вам надо есть», – неожиданно для себя сказал Жора.
«Я сама знаю, что мне надо, уж извините», – Инга криво и прохладно улыбнулась, и он в тот момент точно понял, что она тоже несчастна.
Римма внимательно следила за обоими. «А ведь отец ещё молодой, – вдруг поняла она. – Он просто ослаб от горя…»
«Инга, а вы приходите к нам в гости, – сказал Жора. – Римма скучает со мной, мучается дочерним долгом… а ей это не идёт. Я буду очень рад, если вы согласитесь. У меня хорошая коллекция музыки. Можно заказать еду в ресторане, которому вы доверяете».
«Я подумаю, – сказала Инга. – Что у вас за коллекция? Джаз? Не люблю джаз», – и Жора, как ни странно, понял, что оживает.
***
– Послезавтра вечером приезжает Жорж со своими, – Зинаида Львовна сама сервировала чайный стол, наливала чай в красивые чашки, довольная своей ловкостью. Лиза с удовольствием следила за её движениями. – Мусенька, Анечка, придётся перебраться к Маше, все не вместимся. Печенье ешьте, а то я обижусь.
– Васька с Юзиком не подведут насчёт «ешьте», Зинаида Львовна, – засмеялась Анка. – Что вы там про печенье говорили, да, дети? – дети закивали и взяли по печенью. – Хотите я вам хохму расскажу? – Все загудели: хотели хохму, конечно.
– Представляете, как они могут «украсить» любой тихий вечер, эти двое? Я ж после работы – мёртвая наполовину. Весь день с людьми, а люди нынче нервные. Прихожу как-то раз вечером домой и понимаю, что домом это назвать трудно – дети мои играли здесь от всей души. Но впечатление как от шестибального землетрясения.
Ну, я и рассвирепела, а они вдруг испугались – убедительно у меня получилось. В конце сказала – я иду к себе, саранча, и если утром что-то будет не так как надо – держитесь. Пощады не будет. Аннулирую все свои обещания в вашу сторону. Медео, ролики… что там ещё?
Уже легла и вдруг вспомнила, что на нервной почве не позвонила одному клиенту – приятный дядька с деньгами ждёт информацию от меня, а информация есть, нашла ему чудную квартиру, и даже там, где он хотел! – хорошо, что вспомнила. Позвонила, а он настолько приятный, что даже слишком. О деле быстро договорились, потом о жизни, о том, о сём… вскользь обо всём… Чувствую, что нужно закругляться, я ж для него всё-таки риэлтор. Да и дядька точно женат, гад. Поэтому попрощалась аккуратно, чтоб не обидеть, и забыла через минуту.
Утром слышу шебуршение – гаврики порядок наводят, разговаривают вполголоса, чего вообще не бывает, и кофе пахнет... Сердце моё материнское и сжалось от любви. Подождала немного, потом беру мобильный, нажимаю без очков верхний контакт – они, гаврики, всегда "верхний контакт", по десять раз на день им звоню… Ответили на мой звонок, но молчат. «Слушайте меня внимательно, – говорю тихим голосом, – я оттаяла. И больше всего на свете я хочу вас обнять. Несите мне кофе в постель».
А там всё равно молчат. И вдруг я понимаю про верхний контакт… Быстро разъединилась, а что толку… Дядька, видно, из постели с женой вылез, в ванной заперся, воду включил и перезванивает мне: «Анна, я вас правильно понял? Я могу к вам приехать прямо сейчас?..»
Лео плакал. Смешливый Лео всегда обожал Анку и все её истории. А историй у Анки – навалом. И рассказывала она их с выражением.
– Так и шо там с дядькой, я не поняла… – сказала серьёзная Муся, заинтересовавшись. – Приехал?
Я помню, как однажды на банкете, произнося тост за здравие и благополучие именинника, у Лео спросили, в чём секрет его радостного совместного бытия с Лизой, и он ответил, не задумываясь: а мы просто не мешаем друг другу жить. Звучало не очень, и тостующий пришёл на помощь: «Может быть, вы помогаете друг другу жить?»
«О нет, – уверенно ответил Лео. – Помогать – не главное. Главное – не мешать».
Лёгкость, самоирония и мудрая нетребовательность – при сильном-то характере! – коими обладали обе сестры, были достойны и мужчин соответствующих... Но, по общему мнению, Анка не смогла так же счастливо реализоваться, как её сестра Лиза – не так уж много ходит по земле таких «соответствующих», смеялась Анка.
Анкин муж по имени Артур, за которым она уехала из родного дома в далёкую даль, был человеком симпатичным и приятным, но самовлюблённым – таково было наше общее впечатление. Мне, лично, всегда резало ухо, когда Артур искренне говорил: «Анечка заслуживает женского счастья, и я ей его дам. Нельзя, чтобы такая женщина пропадала…» Мы с Лизой всегда переглядывались – с какого перепуга он считал умную, красивую и радостную Анку несчастной и пропадающей?
Анка же, в данном случае к счастью, не была влюблена в своего мужа – до встречи с ним она пережила несколько романов, и, хоть её мужчины и были очень разными, но общий принцип снисходительного отношения к сильному полу у неё выработали.
У Артура при всём его обаянии – а это так! – был один серьёзный недостаток: ему совершенно не требовалась обратная связь. На первых порах Анка не переживала, хоть и осознала эту его особенность довольно быстро – она не строила глобальных планов, не собиралась замуж, поэтому никакие особенности мужчин драматично её не волновали. Она их, чужие особенности, с лёгкостью и интересом принимала – как данность.
Позже, став его женой, Анка всё-таки пыталась отвоевать своё право быть. Конечно же, он её любил, как умел, ценил её чувство юмора, даже гордился ею… но его самодостаточность, мягко говоря, побеждала. Анке уже через несколько лет стало скучно. Невозможно всё время общаться с туманом, в котором размывается и бесследно исчезает твой собственный образ. Артур же об этой своей черте даже не догадывался. Очевидно, ему никто никогда не намекал, что она у него есть – не напоролся он, видно, ни на кого принципиального.
Если Артур задавал вопрос, это вовсе не означало, что ему нужен ответ. Сначала Анка не верила, что до такой степени – она даже проводила эксперименты, чтобы убедиться. Он прерывал любой её рассказ, перебивая на полуслове – смотри, какая машина, Анечка! Вон, справа! – и последующие двадцать минут рассказывал всё, что знал о таких машинах, о незнакомых Анке людях, когда они покупали такие вот машины, и в целом о тенденциях в автомобильной индустрии… и никогда не возвращался к тому, что говорила Анка, – попросту не помнил, что она вообще что-то говорила, даже если она отвечала на заданный им же вопрос. «Что-то ты скучная, Анечка, – обращался к ней Артур, закончив говорить о своём. – Ты не голодная? Кондиционер тебе не мешает?»
«Как твоя Муся поживает? – спрашивал Артур время от времени, и Анка начинала рассказывать, стараясь делать это увлекательно и смешно – она это всегда могла! тем более про любимую Мусю! – и когда она доходила до сути, её муж вдруг серьёзно произносил: «Никогда не понимал твоего увлечения Мусей. Не думаю, что она интересный человек», – и Анка вдруг понимала, что он не слышал ни одного её слова, а просто ждал момента сказать свою заготовленную фразу. Поэтому Анка научилась на все его вопросы отвечать формально: всё в порядке, всё нормуль...
«Как с тобой приятно общаться, Анечка, – говорил Артур, – ты жизнерадостный человек».
У него вообще было много заготовленных фраз – практически на всё, что могло попасться на глаза. Анка за пару лет выучила все его штампованные заготовки и мысленно произносила их в унисон с ним при разных обстоятельствах – в постели, в магазине, за столом, у телевизора, на концерте – и ни разу, произнося, не ошиблась...
Он отточено рассказывал одни и те же анекдоты и истории из своей жизни, а Анка специально одинаково реагировала, комментировала одними и теми же словами, хоть каждый раз и замирала – неужели он не помнит, что это уже было сто раз?! Она надеялась, что он вспомнит… в конце концов поймает её на одной и той же реакции, и всем будет стыдно – ему за формальность в общении с ней, ей – за то что подыгрывает зачем-то, не останавливает всё это… Но замирала зря – он ни разу не вспомнил и не поймал.
Анка не хотела со всем этим разбираться – тема казалась ей мелкой и унизительной для неё. В конце концов, муж составлял всего лишь незначительную часть её жизни; были Васька и Юрка с перцем в попе, были увлечения, друзья, поездки, хоть и редкие, к Лизе в Питер… Поэтому она научилась слушать Артура, улыбаясь, и молчать в ответ, тоже улыбаясь. Ей даже стало это нравиться – Артур сам задавал вопросы, сам на них и отвечал, и у неё появилось время и возможность думать о чём-нибудь своём во время «общения» с ним…
А во всём остальном он был запредельно положительным, этот её муж Артур, и Анка, к собственному удивлению, испытала настоящее облегчение, когда обнаружила у него любовную связь на стороне – это сразу стало поводом развестись. Анка подсознательно ждала объективного повода уже лет пять, но Артур вёл себя безукоризненно по отношению к жене и детям. А тут повезло.
Два последних года вернули Анке уверенность – она нашла работу и пригодилась там абсолютно со своим острым умом и умением договориться. Она почувствовала и оценила свободу слова.
«Да и хорошо, шо так всё кончилось, – сказала тогда, после развода, рассудительная Муся. – До свидания ему. Павлин. А с пацанами я тебе помогу, когда надо…»
«Что-то кончилось, а что-то продолжается, и пусть будет так во веки веков, – засмеялась Анка. – Не заскучаем!»
«Я это и хотела сказать», – кивнула Муся.
***
– Всё немного не по плану, – сказала мне Лиза по телефону. – Возьмёшь одну Мусю. У нас будет жить только Жорж, а его Дольче Габбана с Пако Рабанной решили остановиться в "хотэле", как Муся говорит. Я только «за». Вполне цивилизованное поведение, но Тигровну отпаивали капельками – она, по-моему, всерьёз обиделась.
Я ей объяснила, что так теперь принято, что у нас отнюдь не особняк трёхэтажный, и что по деньгам это людям… но всё зря. Опять Лиду вспоминала, всплакнула не на шутку…
А я, лично, рада несказанно. Всем удобно будет. Надуем кровать, она огромная, Анка с мальчишками вполне поместятся. Жорика на Никину тахту положим, Нику на диван в кухне. А так бы пришлось Жорика с Олеговной на пол бросать, Олеговна бы точно не пережила. Пусть уж в «хотэле» спит…
Я Тигровне сказала в лицо, что она лицемерка со стажем – ну, чтоб её притушить и успокоить. Сама же пираний недавно визуализировала… Говорю ей – сколько вы их вытерпите, Зинаида Львовна, если руку на сердце? Вы даже Римму, внучку родную, через десять минут общения дразнить начинаете, хоть она и пиранья… хорошо хоть та не поддаётся. А за Ингу я вообще боюсь – такие разряды от вас, молчаливой, летят в разные стороны при её появлении! Да я и сама, Маша, как представлю себе эту Ингу… прямо бесконечная инговая форма недовольства... Ладно, лишь бы Жорке было хорошо.
Короче говоря, Тигровна, хоть и повздыхала пару минут, но с доводами согласилась и с гостиницей смирилась. Но так и не поняла, как это муж с женой раздельно ночуют…
А план у нас вырисовывается такой. Никин день рождения у нас когда? Какой день-то сегодня? ага, значит, послезавтра. Голова кругом. Завтра Жорж прилетает в шесть, у нас будут, стало быть, в семь. Делаем скромный стол и сидим, отмечаем – не день рождения, а встречу в честь Ники...
А в сам день рождения придётся организовать тишину. Дадим человеку подготовиться. Ей с утра на первую консультацию в институт.
***
– У вас есть мечта, Георгий Павлович? – Инга затерялась в большом кресле, и Жора кроме острых коленок ничего не видел. Говорила медленно, тихим голосом, как одолжение делала. – А у меня есть. Я хочу жить в Москве. Чтобы всё было незнакомым – дом, люди, работа. Всё с начала хочу. Мне осточертело тут. Хочу, чтобы меня никто не знал.
– Ээээ… – неуклюже вылез из второго кресла Жора. – Позвольте я вам вина… чуть-чуть…
– Тебя и здесь не знают, моя дорогая. Ты таинственная, – Римма улыбнулась подруге, протянув отцу бокал. Ей нравилось, что он оживлён. – Хотя я понимаю твоё желание, Инга. Москва... Я бы тоже не отказалась. Папа со своими связями мог бы устроить нам Москву, если бы захотел.
– А что вас здесь держит, Георгий Павлович, можно спросить? – Инга серьёзно ждала ответа, и Жора поразился её смелой бестактности.
– Я хочу быть нужным кому-нибудь, – Жора поймал удивлённый взгляд женщины и прояснил: – это к вопросу о мечте. Такая вот скромная мечта – быть нужным. А держит меня здесь… да всё меня здесь держит. Всё что у меня жизни было и есть – оно всё здесь, в Питере. И это надо беречь. Больше ничего не будет. Ничего не будет…
Жора кривил душой. То, что говорили эти две женщины, почему-то отпечатывалось у него внутри непонятными волнующими иероглифами с общим значением «что-то ещё будет». Он собирался позже их расшифровать – и иероглифы, и женщин. Особенно Риммино «устроить нам Москву» в части «нам». Кому это – «нам»? какое волнующее «нам»… А еще несколько раз произнесённое Ингой «хочу»… Женское «хочу» очень стимулирует.
Римма задумала доброе дело. Созрела за год жизни с отцом. Присущая ей рациональность сначала робко, а потом вполне чётко произнесла избитую фразу «маму не вернуть» – а если не вернуть, то нужно идти дальше.
Инге были неинтересны ровесники. Римма вообще не видела, чтобы Инге кто-либо из живых людей был интересен. Инга сопротивлялась изо всех сил любому проявлению симпатии к ней – исчезала её манерность и аристократичность, даже появлялись неприличные словечки, – не в лицо, конечно, – стоило какому-нибудь смельчаку или новичку на работе вообразить, что с ней, с Ингой, можно как с другими…
«Я знаю твоё отношение к советам и ни в коей мере не нарушаю твою приватность, – сказала как-то Римма, – но почему бы тебе не попробовать? Отцу всего пятьдесят восемь, не возраст. Человек он мягкий и умный. С мягким умным человеком не очень проблемно», – и Инга задумалась, отвечает ли это её принципиальным установкам.
***
– Лео, – сказала Зинаида Львовна, – ты очень много пьёшь. Ты налил себе рюмку, и всю выпил. Неужели нельзя выпить рюмку за два раза?
– Да что же это?! – громом загремел Лёнька, но вздрогнула только Муся. – Жорка пьёт не меньше, а то и больше! Вон и Муся рюмку выпила! Муся, покажи рюмку! – Муся покраснела. – Что ж вы, маман, в меня одного вгрызаетесь?!
– Отстань от Муси, Лео... Если ты посмотришь внимательно, то ты увидишь, что Жора пьёт без удовольствия. БЕЗ УДОВОЛЬСТВИЯ. А ты как пьёшь? У тебя блаженство на лице, вот как ты пьёшь. Чувствуешь разницу? Жора, тебе из форточки не дует?
– Мне кажется, Инге Олеговне дует, – Муся по южному мягко произносила «г», и каждое произнесённое ею «Инха Олехавна» имело успех. Муся любила всех смешить, хоть иногда и не понимала, как это у неё получается – сейчас был как раз тот случай. Впрочем, Инга Мусю игнорировала, будто и нет её.
– Во семейка, – сказала весело Ника, – правда, Инга Олеговна? Давайте, дорогие родные, поздравляйте меня скорее… а где блины-то?! Бабуль!
– Так ведь нельзя заранее поздравлять, – испугалась Муся, – или чёрт с ним? Как тут у вас принято?
***
Жора женился на Инге – и все ахнули... Знакомство с роднёй было быстрым – равнодушная и независимая Инга не соответствовала общим требованиям семьи, возглавляемой Тигровной, и Тигровна поджала губы – вообще не знала как себя вести. Пыталась быть такою как всегда, но встретила надменный взгляд новой невестки и смутилась.
Жора тогда много и нелепо суетился, поэтому допустил несколько ошибок – например, молодую жену представил Ингой Олеговной, и, в результате, по-другому её называть никто не захотел и не смог – прилипло! – с первой встречи все звали её по отчеству, даже за глаза.
Лёнька, вызвав брата на кухню, бил себя костяшкой по лбу и что-то разъярённо шептал – многим в научных исторических кругах Инга была известна как «злющая змеюка из фондового архива» – а Жора при этом молча и грустно улыбался, и Лёнька плюнул, не достучавшись: «Твоё дело, конечно… Взрослый человек. Глупостей только не наделай».
Глупости последовали незамедлительно – была продана профессорская дача в Комарово и трёхкомнатная стометровая квартира на Петроградской…
У Инги тоже была недвижимость – две однокомнатные, образовавшиеся в результате сначала разъезда с матерью, а потом её, матери, смерти. Квартиры были маленькие и не очень престижные, но после их продажи вклад в общую сумму сделали. Римма уговаривала подругу не продавать одну из квартир, оставить на случай визитов в Питер, но Инга, понимая своим специальным рассудком больше, чем другие, не согласилась: «Никого не спасёт пятнадцатиметровая комната в случае этих визитов… Как ты себе это практически представляешь?» Римма подумала и поняла, что практически этого не представляет, в результате чего всё было продано.
Уже через год обновлённый Жора с молодой женой и дочерью Риммой переехали в Москву. Приобретённые московские квартиры – побольше и поменьше – были записаны на Ингу и Римму соответственно.
Всё Жорино существование перестроилось, вернее, впервые в жизни подчинилось другому человеку – игра в послушание с генералиссимусом Тигровной было не в счёт, то другое… Жизнь с умело любящей Лидой сделала из него свободную личность, и все надеялись, что навсегда… Но Лида ушла, и Жорик – счастливый беззаботный Жорик! – вдруг тоже ушёл. И следы хвостом замёл. Теперь основной задачей – вернее сказать, навязчивой идеей «другого», как говорила Тигровна, Жоры стало завоевание Инги.
Факт официального объединения с Георгием Павловичем для Инги ничего не значил – ей нужны были ежедневные доказательства, что её выбор обоснован. Если она не получала такого доказательства, Жорик холодно и безжалостно ею отодвигался в тень. «Хотела бы я знать, – откуда в ней такое королевское величие? – думала Римма, наблюдающая за жизнью отца и подруги. – Будто всю жизнь с золотого блюда ела… Интересно, кто у неё предки?»
Требования Инги было простыми – но только на первый взгляд! – и Жора очень быстро понял, как он влип. Жора не должен был нарушать ритма её привычек. А ритм этих привычек был неочевиден – до женитьбы она для него была запечатанным письмом. Жоре вдруг открылось, трудно поверить, что женщину могут так сильно раздражать простые звуки, или вполне приятные запахи, или обыкновенные бытовые разговоры, и особенно признания в чувствах… – но ему, в конце концов, пришлось поверить.
У Инги был кот по имени Шарль. Кот обладал черно-белой асимметричной бандитской внешностью, безо всякой породы. Римма удивилась, познакомившись с ним – ей казалось, что у Инги всё в жизни должно быть с родословной. Честно сказать, Римма вообще не предполагала в Инге привязанности к животным.
Шарль составлял Жоре серьёзную конкуренцию. Он совершенно ничего не нарушал в ритме жизни хозяйки – не пользовался одеколоном, не позволял воде громко литься во время бритья, не разговаривал по телефону с многочисленными родственниками… Инга была ласкова и ребячлива с Шарлем, и Жора сходил с ума от ревности.
***
– У нас банка икры с нового года не съедена! Совсем уже… Забыли про икру! Сейчас открою, – Лиза притащила блины. – Налегайте, гости дорогие, Зинаида Львовна пекла. Жорж, гитара тебя ждёт, я уж и пыль с неё стёрла. Порадуй нас.
Жора умел пародировать Вертинского, и все, от Зинаиды Львовны до Васьки с Юзиком, понятия не имевших, кто такой Вертинский, всегда этого ждали – так забавно и похоже он грассировал, глаза закатывал…
– Пока концерт не начат, позвольте мне… Вот икра, вот сметана, вот варенье. Лео, возьми салфетку! Ты капнул на галстук. Жорик, бери блины, пока горячие. Сидит, мечтает... Кто-нибудь уже скажет тост?
«Вот ведь неугомонное создание…» – шепнула мне на ухо Лиза.
– Вероника, мы тебя поздравляем с совершеннолетием, – сказала Инга Олеговна, протянув конвертик. – Это от нашей семьи.
– Вы ещё Вероникой Леонидовной меня назовите, – засмеялась Ника. – Спасибо всем. Давайте трескать блины.
Муся со знанием дела и выпила, крякнув, и блин начинила – сначала сметанку намазала, потом икорку сверху.
Инга брезгливо замерла, чуть скривив рот. Жора заботливо приобнял было её за плечи, но тут же убрал руку – видно, ударило его током.
– Шо-то не так, Инха Олехавна? – Муся, конечно же, заметила.
– Сочетание несочетаемого, – сказала Инга.
– Большое заблуждение с вашей стороны, Инга Олеговна, – Лиза одобряюще подмигнула красной Мусе. – Блины с икрой и сметаной вполне царское блюдо. Так что настоятельно рекомендуем попробовать.
Жора вздохнул: теперь точно не попробует. Инге ничего нельзя было рекомендовать и советовать, так уж она была устроена.
– Мы с Машей были как-то в ресторане «Матросская тишина» – вы знаете такой ресторан, Инга Олеговна? Так вот, тамошний шеф учил нас наслаждаться икрой по-настоящему. Вы не поверите, но сметана была. Играла свою роль, – Лиза говорила дружелюбно, но Жора обиделся: «Не любит человек сметану, что вы все пристали?..»
Ника тащила гитару: – Всё! разряжаем обстановочку! Дядя Жорж, ваш выход! «Ваши пальцы пахнут ладаном»! – Ника чмокнула Жору в лысину. – Как же я вас всех люблю.
***
Муся, проверив мою плиту на соответствие собственным требованиям, с самого утра колдовала над тестом. Затеяла плюшки к ужину – видно, мы все ей казались худыми. Праздничного ужина не будет, завтра у Ники экзамен, так хоть плюшками побалуемся.
Анка с мальчишками должна была с минуты на минуту заехать за ней – вчера был согласован план на Павловск и Пушкин; по телевизору обещали мягкий и тёплый зимний день без погодных безобразий, в Питере такая благодать иногда случается в январе. Лёня взял отгул, повезёт их на машине.
Муся, хоть и крупная женщина, умудрялась занимать мало места – редкая способность! – и даже на моей крохотной пятиметровой кухне мы ни разу не столкнулись. «Уютно с ней дружить, – пришло мне в голову. – Какое простое счастье так дружить… понимаю я Анку».
– Вот что этой Олеговне надо? Неужто ей нравиться обижать людей? – Муся говорила не переставая. – У меня, Маша, прямо сердце вчера заболело … бедный Георгий Палыч. Так красиво пел, старался! А она встала и вышла из комнаты у всех на виду. Ты видела, Маша?
Всем удовольствие огромное, а её прямо затошнило, и скрыть не может. А он-то, он-то – защищает её! Не умеет, говорит, она притворяться! честная она, говорит, Олеговна-то! Я ж, говорит, и правда плохо пою… Во как! это он, оказывается, плохо поёт!
Ему все в один голос – Жора! Да ты талант! А он серый совсем стал… ты видела, Маша?
Я всё думаю – как же это так можно обижать, принижать другого?! Разве можно?.. Георгий Палыч, ведь он такой… особенный!
Не уважает эта Олеговна никого, не умеет. Нашлись они с Риммой правильно, иначе кто б с ними дружил? Все мы для них словно прислуга… Они и слов-то таких как «спасибо» и «пожалуйста» не знают… Римма вчера полвечера сидела с пустой тарелкой, всё ждала, чтоб ей положили. Я специально смотрела за ней… удивлялась. Лучше голодная будет, чем попросит или сама себя обслужит. Бедный Георгий Палыч.
Жору действительно было жаль. Жора и сам видел, что всем его жаль, и это ещё больше усугубляло ситуацию. Конечно, все родные и близкие максимально интеллигентно старались смягчать, не заострять и без того острое… но острое, как известно, рано или поздно обязательно проткнёт даже самую плотную материю.
Ну, а тонкая материя в лице пожилой любящей матери проткнулась сразу – и дырка расширялась, и свистел сквозняк, и этот сквозняк трепал Жоре нервы… и любовь матери перестала быть ему нужна. Раздражала.
А вот Лёне нужно было отдать должное – смирившись с фактом по имени Инга, он мастерски отвлекал, не замечал, сглаживал, и Жора был очень благодарен младшему брату за его терпение и понимание.
Мы все учились быть толерантными по отношению к Инге, хоть и трудно было... Если никто не может повторить Лиду, значит, имеет право быть Инга. Кто-то ведь должен быть. Не должно быть пустоты, так считается. По мне так пустота бывает очень даже неплохою ипостасью… но кто ж мне поверит?! – «пустота» для людей – негативное слово...
Жорино жизнелюбие было убито смертью жены ещё несколько лет назад, и Инга тут ни при чём, подумала я. Жора тогда на глазах сдулся. Смерть Лиды сделала его грустным и почти мёртвым, а живая Инга сделала его «другим». Все имеют право видоизменяться, чтобы выжить. А вот мы, друзья-наблюдатели, не имеем права влиять на чужие жизненные процессы, подумала я. Поэтому нужно изо всех сил держать нейтралитет.
– Мы, Муся, ничего изменить не можем. Мы можем только хорошо относиться к этой Инге. Тогда Георгию Палычу будет легче.
***
– Маша, успокой меня скорее. Ника пропала. Я пришла с работы, а её нет. И телефон не отвечает. Я позвонила её подруге институтской, та сказала, что Ника была на консультации, но не досидела до конца, вышла из аудитории… и не вернулась. Шесть часов вечера… где она? Лёнька сейчас домой едет – они все вместе в кафе сидели, шампанское пили… я их сорвала. Страшно мне. И Тигровна волнуется, хоть и виду не показывает. Жорке позвонила, они уже на пути к нам.
– Лиза, не волнуйся так… ведь день рождения у неё! Встретилась с кем-нибудь. Тоже в кафе каком-нибудь сидит и шампанское пьёт.
– Да нешто я не понимаю… Только сердце не на месте. И потом, я ж её знаю. Она в жизни телефон не отключала. И экзамен у неё завтра. Куда она с консультации рванула вдруг? Я всех кого могла обзвонила. Нигде нет. Ты придёшь?
Тигровна ходила за Лизой по пятам с маленькой рюмкой валерьянки, уговаривала, охала, натыкаясь на углы и застревая на поворотах.
– Ты хоть старого человека пожалей! – гаркнул Лёнька. – Выдумала всякие глупости! Сядьте вы все! Мельтешат, будто пожар… Глупости это всё! Ничего с ней плохого не будет!
– Леонид Палыч, шо ж вы так кричите? – сказала Муся. – Не кричите. Тем более вас никто кроме меня не боится.
Лиза бледнела на глазах.
– Это не глупости, – вдруг сказала Инга. – Нужно идти в милицию. Собирайтесь, Лиза. Собирайся, Римма. Будем решать вопрос. Что-то действительно случилось.
***
Уставшая от бесконечных новогодних праздников милиция, конечно же, и слушать Лизу не хотела: «Через три дня приходите, дорогая делегация. Девочка восемнадцати лет имеет полное право... Вы что, шутите, мамаша?! Время детское, всего девять вечера!»
Лиза, набрав воздуха, подбирала правильные слова – ведь должны быть слова, что б их услышали! – но Инга вдруг резко подняла ладонь, останавливая её.
– Капитан, как вас? Кривцов? Можно вас на минуту? Давайте отойдём.
Привыкший ко всему милиционер усмехнулся, но Инга смотрела ему в глаза жёстко и многозначительно.
Уже через пять минут Лиза в отдельной комнате отвечала на вопросы капитана Кривцова, хлебнув из чашки налитого им коньяку.
– Вы не представляете, какой он приятный, – Лиза бросила пальто на пол, ходила из комнаты в комнату в одном сапоге. – Сказал, обязательно нужно успокоиться, чтобы быть способной анализировать и соображать, если у него возникнут вопросы. Сказал, что найдут её. Не разрешил ничего предпринимать, сказал, всё возможное сделает сам. У него очень умные глаза, я ему поверила. Нужно успокоиться. Зинаида Львовна, идите, прилягте, пожалуйста. Как это у вас получилось с заявлением, Инга Олеговна?
– Это неважно. Обращайтесь, – криво и прохладно улыбнулась Инга.
***
В детстве у Инги было две мечты: первая – стать балериной, вторая – узнать кто её отец. Обе мечты жили в ней тихо, по-взрослому. У Инги всё было не как у других, и как только она научилась думать и сравнивать – а это произошло в четырёхлетнем возрасте – в ней поселилась взрослость. У неё была странная мама, так все вокруг говорили – и в детском саду, и у подружек дома… и вообще на протяжении всей жизни.
Маленькая Инга голову сломала: ведь должна же быть причина, почему её совсем не любит собственная мать, – и причина была придумана, сначала в виде версии, а потом и аксиомы, которую не надо доказывать. Всё объяснялось полным отсутствием папы.
У всех детей были отцы или, в худшем случае, рассказы о них. А у Инги не было. Поэтому, видно, мама её и невзлюбила. Инга ведь маленькая и глупая, а мама – взрослая, красивая и умная, и ей скучно с Ингой, хоть они и очень редко видятся, только в субботу и воскресенье. Другие мамы разговаривают со своими мужьями, а её маме приходится всё время молчать, уткнувшись в книгу, или уходить куда-нибудь искать собеседника, чтобы совсем не онеметь… Вот она и злится.
Инга в своём круглосуточном детском саду быстро научилась читать, ей нужно было узнать что-нибудь важное из маминых книг и стать умной и интересной.
В школе-интернате жизнь немного наладилась – восьмилетнюю Ингу пристроили в хореографический кружок, спасибо интернату, и там хвалили её, и даже книжку про балет на день рождения подарили. Инга была очень худая и лёгкая, и преподаватель на ней демонстрировала остальным, как надо поднимать ноги и руки, держать голову и улыбаться. Ингу, правда, за это били остальные балерины, но несильно и небольно, и она рано научилась не обращать внимания на неприятную второстепенную жизненную ерунду.
Инга пыталась рассказывать маме про балет – показывала, как научилась выворачивать ступни для разных балетных позиций и складывать пальцы рук уточкой, чтобы кисть красиво смотрелась… но, очевидно, выворачивала и складывала не очень хорошо, потому что маму не впечатлило. Тогда мечта стать известной балериной основательно укрепилась в её худеньком теле. Если она станет известной, маме может это понравиться.
На лето мать отправляла Ингу в лагерь – было интересно, но девочка не любила туда ездить. Мама приезжала раз в смену, а к остальным детям родители приезжали каждую неделю. В лагере была богатая библиотека, и Инга научилась много и с пользой читать, и к двенадцати годам приобрела способность разбираться в людях.
А в шестом классе Ингу из интерната пришлось забрать.
Медкомиссия заподозрела закрытую форму туберкулёза, и её маму воспитывали какие-то люди на предмет заботы о дочери. Мама же обещала всех посадить в тюрьму за Ингины лимфоузлы, и до девочки это дошло в виде сплетни… и она плакала от счастья, гордилась своей любящей матерью и молилась, чтоб туберкулёз подтвердился, желательно в открытой форме…
Туберкулёз, хоть и закрытый, подтвердили и вылечили за год. О хореографическом кружке, понятное дело, можно было забыть – препараты сделали Ингу слабой, хоть и незаразной. Когда она начинала думать о балете, у неё поднималась температура.
Её перевели в обыкновенную школу, и даже с учётом пропусков из-за больниц и почти постоянной слабости, её мама имела все основания ею гордиться – девочка училась без единой тройки…
***
– Почему вы все так уверены, что у Ники нет своей жизни? – Римма искренне не понимала. – У всех, у каждого есть своё, личное. Как вы можете утверждать, что всё про неё знаете?
– Потому что мы живём открыто, вот почему! – Лео злился шёпотом.
Время шло, ничего не происходило. Лиза сидела с закрытыми глазами второй час. Зинаида Львовна не выходила из своей комнаты.
– Открыто… Это правда. Слишком открыто живём. Когда так открыто, хочется тайны, – Жора заглянул к Тигровне и бесшумно прикрыл дверь. – Притворяется, что спит. Я согласен с Риммой. У Ники есть своя тайна.
– Инга Олеговна, а мы можем позвонить Кривцову? Я уже рехнусь сейчас…
– Он сам сразу позвонит, Лиза. То, что он не позвонил до сих пор, обнадёживает. Её нет в больницах и моргах. Это должно вас успокоить. Я чувствую, что всё скоро кончится, и кончится хорошо. И называйте меня, пожалуйста, Ингой. Я не люблю своего отчества. Жора, сделай мне кофе, чёрный кофе. Продолжай, Римма, свою мысль. Про личное.
Жора смотрел на жену с недоверием и восторгом одновременно.
– Кофе, Жора, – повторила Инга спокойно. – Что ты стоишь и молчишь? Я не имею права вести себя как член семьи?
***
Жоре было пять лет, когда родился Лёнька. Конечно, ему заранее объяснили, что скоро он перестанет быть просто маленьким мальчиком Жориком и превратится в старшего брата. Если родится девочка, то старший брат должен будет её защищать, а если мальчик – показывать ему пример.
Жорик хотел, чтобы родилась девочка – он не был уверен, что может показывать пример. Если он что-то должен, то лучше уж защищать. Кроме того, у девочек свои игрушки, поэтому вряд ли сестра будет претендовать на его пожарную машину и модель самолёта, которую они с папой скоро будут склеивать.
Но когда спрашивали, кого он хочет, братика или сестрёнку, он каждый раз врал, что братика. Жорик боялся говорить правду – ведь проницательные родители могут догадаться, как ему жалко пожарную машину и именно поэтому он хочет сестрёнку... Пусть думают, что ему ничего не жалко.
Когда родился мальчик, радостный папа сказал Жорику: «Видишь, как сбываются желания?! Желания всегда сбываются! Хотел братика? Пожалуйста!»
Жорик тогда понял, что в жизни не всё прозрачно.
За первые две недели Лёнька вообще не вырос, и Жорик откровенно радовался, разглядывая братика, – если он будет расти такими темпами, ничего не грозит его пожарной машине и модели самолёта. «А ты боялся, что он будет ревновать к маленькому, – сказала мама отцу. – Посмотри, как он счастлив!»
Иногда мама просила Жорика присмотреть за Лёнькой, пока она на кухне или в ванной. Лёнька лежал кульком, чаще спал, но иногда хныкал тихонько, и Жорик честно показывал младшему брату пример, как не надо хныкать. Лёнька не реагировал, и Жорик совсем успокоился. Угроза ответственности исчезла, а без угрозы Лёнька оказался очень даже симпатичным кулёчком, а через несколько месяцев, научившись улыбаться, стал для Жорика по-настоящему любимым.
Через два года Лёнька был уже похож на человека – научился бегать и играть, хохотать, есть ложкой нормальную еду. Жорик был счастлив – маленький братик всем доставлял только радость, такой вот на редкость улыбчивый, смешной мальчуган! – и это его брат!
Мама очень скоро, очевидно для простоты отношений с детьми, начала воспринимать их как одно целое. Если Жорик прибегал с улицы за яблоком, мама звала Лёню, и даже посылала старшего его найти и привести, и только тогда, обязательно разрезав яблоко на две равных половины, вручала обоим. В вазе всегда было полно яблок, и Жора удивлялся, почему она не может сразу дать ему целое яблоко – ведь его ждут ребята во дворе! «Ты всегда должен помнить, что у тебя есть брат, – объясняла мама. – А ещё ты должен помнить, что я вас одинаково люблю».
Слово «должен» каким-то непонятным образом всё портило, но оно очень нравилось маме. Став старше, Жора уговаривал себя не поддаваться и не раздражаться – это всего лишь слово...
Много позже, став взрослыми, братья вспоминали, как принято у выросших детей, беззаботную пору… «Больше всего на свете мне хотелось хоть раз съесть целое яблоко. Или грушу, – сказал вдруг Лёня. – Как хорошо я это помню. Тебе-то до моего рождения удалось. Я поэтому больше любил вишню и сливы…» Жора тогда удивился – обоим, оказывается, хотелось получить целое яблоко – он думал, только к нему привязалось это дурацкое воспоминание...
Братья договорились никогда не говорить об этом при матери.
Однажды мы всей толпой гуляли вдоль Финского залива – Римма была маленькая, лет восьми; Ники, ясное дело, вообще ещё не было.
Берег Финского залива на закате сделал всех нас романтичными – мы расселись на висящих в воздухе корнях сосен, как в театре… Белый песок, голубая осока островами, шиповник с яркими блестящими плодами… Валуны. Сосны с рыжими и красными стволами.
Жора рассказывал дочери, какие языческие племена здесь раньше жили; Римма слушала внимательно, но время от времени поднимала голову, искала мамины глаза. Лида кивала, подтверждая. «Представляешь, Риммочка, – шептала на ушко дочери Лида, – они, эти ижоры, точно так же сидели на корнях и смотрели на море… любовались. И вот эти самые камни здесь лежали, представляешь, Риммочка?» – Римма прижималась к ней в доверии, напитывалась теплом. Физически чувствовала тепло.
«Вы посмотрите на ту сосну, – сказала Лиза. – Королева. Красота какая…»
Сосна стояла отдельно, метрах в тридцати от леса; мощная крона и разветвлённый сильный ствол действительно намекали на её особенное происхождение.
«Вот что значит простор для дерева, – сказал Жора. – Выросло, как захотело».
«Сдаётся мне, Жорка, сосне этой разрешали взять целое яблоко», – засмеялся Лео.
Римма перевела взгляд от сосны-королевы к лесу, к другим деревьям. Другие деревья тоже были очень красивы, но их кроны и стволы были скромными и одинаковыми. Их можно было назвать прекрасным лесом, но каждое из них в отдельности не могло бы так гордо и достойно стоять, как сосна-королева…
***
Зинаида Львовна, появившись на миг в дверном проёме, подала мне знак, поманила пальцем. В её комнате пахло лекарством. «Мы там все вместе сидим, трясёмся, а старуху якобы спать положили… чтоб не мешала. Стыд какой».
– Машенька, поговори со мной. Мне сейчас привиделось… не хочу их пугать, а ты поможешь, расшифруешь. Ты веришь, что Ника жива и здорова?
Я, конечно, кивнула и улыбнулась. «Неубедительно, наверное, улыбнулась», – подумала я.
– Мне только что привиделся кошмар, хоть я не спала. Как тут заснёшь? Прилегла только. Будто слышу дверной звонок, думаю – вот и Ника! – но почему-то никто не открывает… А звонок прямо надрывается. Я встала, выглядываю – а вас никого нет, пустая комната! Ноги не идут, но как-то добралась до входной двери. И не могу открыть дверь – замки будто не наши. Сложные замки. Я, вроде, кричу: Ника, это ты?! А там кто-то смеётся…
Потом как-то открыла… Уже не верила, что смогу, даже хотела топор искать, а дверь вдруг открылась. И вижу я, Маша, огромного двухметрового парня. И он держит Нику за шиворот… А у Ники закрыты глаза, и руки-ноги безжизненно висят… но она громко смеётся.
А он, этот парень, втолкнул её в прихожую, и она по стенке сползла и на полу сидит тихо, и не дышит. Я кричу, тормошу её, а она вдруг глаза открыла и говорит: отстань от меня. И ударила меня ногой. Что это значит, Маша?
– Это ничего не значит, Зинаида Львовна. Это ваши страхи. Хотите, я с вами здесь посижу?
– Может, мы ничего про неё не понимаем? Она у нас такая… вольная! И все это поддерживают. А это правильно? Наша соседка Валентина Даниловна мне сказала, что дети излишнее великодушие воспринимают как равнодушие. Валентина Даниловна сказала, что Лиза про всех своих учеников в гимназии знает больше, чем про родную дочь. Всё знает! Кто заболел, чем заболел, у кого переходный возраст запоздалый, у кого с родителями проблемы…
Помню, Маша, как Ника однажды спросила, вешалками размахивая, что ей лучше надеть. Я тогда поняла – девочка хотела, чтобы мы спросили: "А куда ты собралась? А кто он? Надолго ты?.. Возвращайся не поздно…" – что-нибудь в этом роде. А родители ей говорят – ты сама выбирай, что тебе по душе, то и надевай. И ни слова больше, ни вопроса. Я, было, заикнулась, интерес проявила – так на смех подняли… Защита такая, в виде хиханек и хаханек. Это же очень удобно, как в разношенной обуви.
У них так принято, Маша. Я про своих детей всегда всё знала. А у них вроде всё открыто, и при этом никто ни к кому "не лезет в душу".
А что там, у Ники в душе?..
Запуталась я. Жизнь прожила, а не понимаю.
***
В час ночи на кухне читали «Отче наш» – Лиза с Анкой обнявшись и шёпотом, а Муся в голос. Инга сидела на табуретке у плиты – с прямой спиной, не выпуская из рук свою красивую сумку. В сумке лежал телефон, на который должен был позвонить капитан Кривцов, такая была с ним договорённость – сначала звонить Инге.
Мужчины каждый час выходили на улицу, проверяли дворы и возвращались окоченевшими – мороз ударил...
Римма весь вечер следила за бабушкой, вдруг здорово постаревшей. Зинаида Львовна не выпускала Риммину руку, говорила тихим голосом о Лидочке, о любви к детям, о своей вине по отношению к ней, Римме… «Видно, перемешались мы все у неё в голове, – поняла Римма, – но это даже к лучшему».
А я морочила голову Ваське с Юркой… с Юзиком, как его все звали. Отвлекала от страшного. Детей не нужно на ночь кормить ничем страшным. Уложить их спать, конечно, не получилось – хлопали двери, топали ноги… Мы складывали на полу пазл с бабочками. «У такой матери как Анка и дети умные, – подумала я. – Всего один раз сказала им, чтоб вопросов не задавали, потому что ответов всё равно нет, и ведь не задают. Что-то чувствуют, чего-то боятся, что-то подслушали, но вполне можно их отвлечь…»
Когда, наконец, зазвонил телефон, никто ушам не поверил. Инга обняла сумку, как беременная женщина рукой слушает свой живот, и резко выдохнула: «Есть!»
– Докладывай, Кривцов, давно ждём, – уже через мгновенье спокойно сказала Инга и дальше молчала целую минуту, не обращая внимания на всех нас, застывших вокруг. Смотрела в пол и внимательно слушала.
– Лиза, – Инга наконец подняла глаза, – жива Ника. Сейчас вам будет звоночек.
И Лиза громко заплакала.
***
Постоянно жить с матерью оказалось тяжелее, чем просто мечтать об этом, хотя и мечтать было мучительно…
Интернатские подружки постепенно исчезали из Ингиной жизни, и теперь кроме добрых врачей из больницы у неё друзей не было.
В новой жизни Инге было непривычно и неуютно – каждый день возвращаться домой она не умела. Конечно, она высиживала в школе на продлёнке до самого конца этой продлёнки, а потом гуляла одна вокруг дома. Мама ничего не спрашивала, только каждый вечер молча давала градусник, чтобы Инга мерила температуру и записывала её в тетрадь. Когда Инга видела, что мама проверяет тетрадь, сердце её начинало биться в благодарности.
В школе, как принято, интересовались обыкновенными вещами – кто её родители, почему она в интернате училась, куда они обычно ездят отдыхать, и прочее… а она не знала, что и ответить. Об отце она вообще никакого представления не имела, но это было понятно – где он, этот отец? А вот то, что и о маме никакого представления…
И отдыхала она только в летнем лагере.
Поэтому отмалчивалась. Её считали странной – учится хорошо, а на простые вопросы ответить не может, в сторону уходит. Может, не уважает никого? Наиболее пытливые не отставали, и Инга огрызнулась раз-другой. Помогло.
Мать работала сутки через трое, поэтому в её отсутствие у Инги был шанс хоть что-нибудь прояснить о собственной жизни – должны же быть в доме признаки прошлого и настоящего.
В старой кожаной сумке без ручек, найденной в бельевом шкафу, были обнаружены документы и справки, но, увы, ничего нового Инга не узнала. В её свидетельстве о рождении отец не был указан, прочерк вместо человека. Фамилия – мамина, отчество – Олеговна.
В мамином паспорте не было никаких отметок о замужестве.
На нижней полке книжного шкафа нашла два небольших фотоальбома, долго изучала. Она, Инга, совсем не похожа на маму в детстве. Мама такая симпатичная, круглолицая. Своих вклеенных фотографий не увидела, хоть и просмотрела альбомы несколько раз, и появился ком в горле… но потом обнаружила конверт, где они лежали, все ее восемь фотографий, – в детском саду и интернате детей каждый год фотографировали, – и решила не обижаться.
***
Заканчивался учебный год. Врачи не советовали детский лагерь, рекомендовали санаторий в Петергофе. Мама приняла решение: «Поедешь в июне в санаторий».
«А потом?» – спросила Инга и удивилась своей смелости.
«Посмотрим, – сказала мама. – Пока не знаю. У меня отпуск в июле».
Три недели в санатории Инга мечтала об июле – ведь не зря же мать упомянула июль! Представляла, как вернётся домой, а на её кровати лежит пакет с новым платьем и коробка с босоножками на маленьком каблучке. А вдруг они куда-нибудь вдвоём поедут в отпуск?.. На море, например.
В санатории Инге было хорошо – её хвалили за то, что она быстро поправляется, что набрала вес и вообще прилично выглядит. Любому хорошо, когда хвалят. Инга успела прочитать «Джейн Эйр» за эти недели – конечно, у неё, у Инги, не такая страшная история, как у Джейн… но что-то общее есть. Очень её обрадовал хороший конец романа. Вдохновил.
Мама в санаторий за Ингой почему-то не приехала – девочка с вещами и выписками сидела в холле несколько часов. «Пойдём со мной, – сказала нянечка. – Мать твоя звонила, сама домой поедешь. Она тебя встретит у метро».
Нянечка проводила до остановки, дала деньги на автобус до города, и еще добавила немного, на всякий случай. «Скажи матери, чтоб нам отзвонилась как встретит тебя…»
Добралась домой к вечеру – мама у метро не встретила, хоть и ждала её Инга долго. «А вот и моя доченька приехала! – закричала какая-то женщина, открыв Инге дверь, и девочка не сразу поняла, что это её мама. – Всё, уходите все отсюда, моя доченька приехала!»
В квартире никого не было, а мама была абсолютно пьяна.
***
Ника сидела на скамейке – Муся вдруг узнала её жёлтый пуховик из окна кухни и ахнула, вскрикнула...
Минутой раньше, как и было обещано Ингой, тренькнул Лизин телефон – сначала сообщением «с Никой всё в порядке, не волнуйтесь», а потом и звоночек последовал. У Лизы перехватило горло, передала телефон мужу…
– Не собираюсь я с тобой ничего выяснять, мерзавец. Чтоб немедленно моя дочь была дома, – резко сказал Лео в трубку и дал отбой.
– Кто это был? Почему вы вдруг ничего не собираетесь выяснять, дядя?! Я бы на вашем месте всё выяснила с пристрастием, – Римма смотрела удивлённо. – Целую вечность ждали хоть какую-нибудь информацию, а теперь ничего не собираетесь выяснять… – И тут закричала Муся, усмотревшая в свете фонаря сидящую на скамейке девочку.
Ника ничего не говорила, только улыбалась с закрытыми глазами – её трясли, и она открывала глаза на несколько секунд, но вряд ли нас видела. Отец с дядей еле-еле довели её под руки до квартиры, положили прямо в жёлтом пуховике на диван…
– Не истери, Лиза, – сказала Анка. – Соберись. Мы с Машей решили, что нужно скорую вызвать. От неё пахнет алкоголем? или что это?..
– Не дам вызывать скорую, через мой труп, – в дверях стояла Зинаида Львовна. – Вы что, хотите девочке всю жизнь испортить?
– Мама, мы ведь не знаем, что там у неё внутри! – загремел Лео. – А вдруг там что-то страшное?! Может, её нужно промыть, или… как там спасают?..
– Через мой труп, – сказала Зинаида Львовна.
– Я смогу организовать конфиденциальность, если вы боитесь огласки, – сказала Инга. – Никуда не сообщат. Даже если там то, чего мы все опасаемся.
– Инга, а если ты всё можешь… Нельзя ли на дом вызвать врача? Ну, какого-нибудь… специального? Или это невозможно? – Зинаида Львовна впервые назвала Ингу на «ты» и просто по имени, и Инга оценила, улыбнулась:
– Нет ничего невозможного. Сейчас попробую, дайте мне пять минут. Пока проверьте, что можете проверить – пульс, зрачки...
***
Мать пила три недели подряд, почти весь июль. Выходила в магазин несколько раз, но ничего кроме бутылок не приносила. Инга украла у неё деньги из кошелька, купила еды – хлеба, картошки, рыбных консервов.
Инга диву давалась – все три недели мать с ней разговаривала, прямо рот у неё не закрывался. Инге даже кое-что полезное удалось разузнать. Главную тайну – кто отец, в смысле имя-фамилия и год рождения… – раскрыть не получалось, но Инга поняла, что всё в её руках.
Итак. Мать вообще не хотела, чтобы Инга рождалась. Она поэтому придумала ей такое жёсткое имя, которое нельзя уменьшительно-ласкательно произнести. Отчество тоже выдуманное, отца звали по-другому. Тогда, четырнадцать лет назад, он был маминым начальником. Мама сказала, что это была серьёзная контора, и что ей даже вспоминать не хочется, до какой степени она была серьёзная, контора эта.
А потом маме пришлось уволиться, а если бы она не уволилась, отец бы её уничтожил. Из-за неё, из-за Инги.
Мама была юристом и красавицей, а стала дерьмом, она так и сказала.
Откровенности начинались ближе к ночи, когда кондиция позволяла не стесняться дочери. У него, сказала мама, была семья, дети и очень высокое положение. Мама пять лет была его любовницей, хотя никогда его не любила, а только боялась. Она не избавилась от ребёнка, потому что не сразу поняла что беременна, а потом поздно было…
Инга получилась вся в отца, просто вылитая, сказала мама. Поэтому она видеть её не может, ей неприятно, противно…
«Прости, мама, – сказала тогда Инга, – я ж не виновата, что тебе противно…»
«Ты из меня чудовище-то не делай… Хотя, конечно, чудовище и есть. Это ты меня прости, доченька…»
За три дня до конца отпуска запой кончился, и мать резко перестала разговаривать с Ингой – с утра до ночи мыла квартиру, вообще не обращая на девочку внимания. «Всё идёт хорошо, – подумала Инга. – В следующий запой я узнаю, кто он».
***
Мать уже много лет проводила свой отпуск одинаково, как выяснилось.
С каждым новым отпуском Инга совершенствовалась в сборе информации – по крошкам, по косвенным деталям; научилась подливать матери вовремя, провоцировала на откровенность, разгадывала намёки, сопоставляла с ранее полученными данными…
За несколько лет картинка сложилась. Отец – большая шишка в управлении внутренних дел.
Инге было семнадцать, когда она вычислила его окончательно. Всю свою сиротскую сообразительность Инга пустила на организацию встречи с неизвестным родителем и победила. Отец был подкараулен около своего управления и абсолютно ошарашен – девушка, перегородившая ему дорогу, была так на него похожа, что он сразу всё понял.
Отец пригласил её в служебную машину, приказал водителю ехать в какой-то ресторан: «Вы не возражаете?» Инга мотнула головой – не возражаю.
«У тебя балетная внешность», – сказал отец, разглядев её как следует.
«Хотя бы внешность… и за это спасибо», – подумала Инга и улыбнулась. Криво и прохладно.
Условия, которые бесстрашно выдвинула Инга, отец принял. Никакого родства она ему навязывать не собиралась, и он оценил и был готов платить за её скромное молчание: «Отказа ни в чём, что я сочту возможным, не будет, – сказал, – но сама чтоб инициативу не проявляла. Ты мне не нужна в виде скандала».
Уже через год двухкомнатная мамина квартира превратилась в две однокомнатные, а Инга превратилась в самостоятельную студентку со своей площадью.
Матери было всё равно, Инга же, само собой, не сообщила, кто спонсировал разъезд.
Следующее обращение к отцу случилось через много лет.
С разрешения отца и с согласованной периодичностью Инга звонила ему – просто так, для себя. Он не был против. Инга была умной, сдержанной и вполне безопасной. Официальные дети доставляли ему мало радости…
К матери Инга ездила только в запойное время – теперь это стало случаться чаще. Инга привозила ей еду, прятала то утюг, то спички, то ключи от дома, то газ перекрывала… По обстоятельствам.
Однажды дверь в её квартиру оказалась вскрыта вандальным способом, и вместо матери Инга нашла кота, черно-белого, с бандитской асимметричной мордой. «Это ведь точно не ты, мама?» – спросила Инга у кота.
«Не смешно», – зевнул кот.
«Я ничего не чувствую, – подумала Инга, – ни страха, ни беспокойства. Вообще ничего не чувствую, так бывает?»
Замок сломан, и это странно. Брать у матери особо нечего, но квартиру оставлять открытой всё равно нельзя. «Кто б ты ни был, останешься дом сторожить, – сказала коту, – а я пойду поищу её, далеко она не могла уйти…»
Мать никогда не пила в компании, поэтому среди местных алкашей искать её бессмысленно. Инга, обойдя район, остановилась: вдруг пришла чёткая и ясная уверенность, что искать мать вообще бессмысленно.
Нужно заявлять и опечатывать квартиру.
И звонить отцу.
Сейчас самое время сбросить на него несчастье всей своей жизни. И никуда он не денется. Это ведь серьёзный повод обратиться к нему? Очень даже серьёзный. Он обязан стать теплее к ней, хотя бы на время. Он же человек.
Инга была довольна – началась взрослая игра. Предчувствие, что матери нет в живых, этой игре не мешало. С матерью не получилось, но может получиться с отцом.
«Извините, что во внеурочное время, – Инга старалась говорить медленно и спокойно, – но я вынуждена к вам обратиться. Мне срочно нужна ваша консультация».
За час ожидания Инга придумала несколько версий развития сюжета всречи, и каждая версия, хоть и отличалась деталями, заканчивалась раскаянием со стороны отца и прощением со стороны дочери…
Но отец, конечно же, обыграл её – прислал человека, сам с ней не встретился.
«Ненавижу всех», – поняла вдруг Инга.
Маму, однако, нашли быстро, уже на следующее утро. Очень далеко от дома, на пустыре, возле кольца трамвая. Она умерла своей смертью, от инсульта. Непонятно было, как и зачем она на том пустыре оказалась, но никто не выяснял обстоятельств… да и кому это надо выяснять?
Человек, присланный отцом, дал ей свою визитку, прощаясь: «Вы можете обращаться ко мне в любое время дня и ночи по всем вопросам, связанным с правонарушениями. Такое вот распоряжение моего начальства. Обеспечим поддержку».
«Надеюсь, что никогда больше не обращусь», – сказала Инга.
«Не зарекайтесь. Иметь такую поддержку дорогого стоит, кругом нарушения…» – улыбнулся человек.
«Пошли вы все к чёрту, – вяло подумала Инга. – Не трогайте меня…»
***
Той ночью в доме командовала бывалая, судя по всему, бригада – два дружелюбных и молчаливых врача дежурили до утра, проделав с Никой всё необходимое, дав рекомендации, успокоив всех измученных родственников одним своим уверенным видом. Лео пытался утром дать им конверт с деньгами, но у него ничего не получилось.
Жора со своими уехал на следующий день в Москву, как ни просили их остаться. «Георгий Павлович может остаться, я не против, – сказала Инга, – а я должна ехать. Я не могу оставлять кота больше чем на два дня. У меня очень старый кот. Ему нельзя волноваться».
– Кот у неё… – Тигровна шипела на Жоржа, затащив в свою комнату. – Тут такое творится, а у неё кот… Ты совершенная тряпка. У неё старый кот, а у тебя старая мать! Неужели ты не можешь настоять на своём интересе, Жорж?
– Ты имеешь в виду, на твоём интересе? – Жорка был спокоен. – Я не хочу тебя обижать, мама. И очень прошу тебя о взаимности в этом деле.
На том и попрощались.
Римма в дверях смотрела на бабушку, привычно поджавшую губы… – неужели обязательно нужно быть смертельно напуганной или несчастной, чтоб шло тепло? Вчера Римма отчётливо почувствовала пульсирующее тепло, когда она, бабушка, держала её руки в своих…
– Спасибо, Инга, что б мы без вас делали… – Лиза обняла худые Ингины плечи. – Простите нас, ежели что не так… Счастливо вам доехать. Шарлю привет, надеюсь с ним познакомиться.
– Всё будет хорошо. Ваша Ника умная девочка… Всё наладится. Она же знает, что вы её любите, а это стимул… Я позвоню вам завтра.
Жора боялся дышать, чтоб не спугнуть. Жизнь наполнялась светом.
На следующий день Лиза договаривалась с Никиным деканатом о возможности сдать сессию частным для дочери образом, позже других, – неожиданный и сильный вирус напал на девочку, такая вот неприятность. Очень обидно, сказала, она так готовилась к сессии… Спасибо вам большое за понимание.
«Лиза может договориться с кем угодно», – подумала я.
– Не сообщат врачи в институт-то? – ворчала Тигровна. – Позору не оберёшься. Васька, Юзик, идите на кухню! Дети ненакормленные. Никому дела нет. Вот вам перед обедом, для аппетита… – и разрезала большое яблоко на две части.
***
– Ника, к тебе можно? – позвонила я спустя пару дней. – Давай поболтаем? Я зайду?
– Заходи, дорогая крёстная, – бодро сказала Ника. – Тётя Муся здесь у меня. В карты с ней режемся, в дурака.
«Вроде восстановилась совсем, почти не психует, порозовела, есть хорошо начала, – шептала Лиза, пока я раздевалась в прихожей. – Мы ничего не спрашиваем. Ты тоже не спрашивай».
– Будешь с нами в картишки? Никуся меня дурит, жульничает, не отыграться никак! – Муся весёлая как всегда. – Завтра уезжаем с Анкой и пацанами. Анка ужин готовит, отвальную.
– Ты как, Ника? – спросила я.
– Да просто отлично, Маша! – Ника с размаху бросила карту на стол. – Никто меня не теребит, ни о чём не спрашивает. Энергетическая могила.
– Все хотят как лучше, Ника…
– Понятно. А для кого лучше?! Будто никому дела нет до меня… Я четвёртый день как в космосе. С отшибленной памятью.
– Так ты шо, Ника, ничего не помнишь?!
Ника помотала головой виновато – почти ничего... и Муся округлила глаза, погрозила толстым пальцем и перешла на шёпот: – Шо за гады тебя опоили?! А ну рассказывай, детонька!
Ника положила голову на грудь подсевшей к ней Муси, обняла:
– Как мягко с вами, тётя Муся…