Толик никак не мог уснуть, и посмотрев на часы, понял, что ворочался уже больше двух часов. Виной тому был не жесткий ночлег, сооруженный из всякого тряпья вперемешку с засохшими листьями, а образы, видения. Все, что он видел за сегодняшний день и за несколько предыдущих, распирало его изнутри, давило под череп, отчего разболелась голова. Стараясь приподняться, он зашелестел подстилкой и Марк, спокойно спящий справа, инстинктивно зарыл голову в то, что местные называли подушкой. Боль пока не отпускала, и Толя решил остаться на полу в сидячем положении. Здесь его руку перевязали, дали поесть и выпить, но все же ему было бы намного проще не делать остановок, не отвечать на расспросы, от которых снова щемило сердце от вины. Они отступали и следовательно оставляли всех этих людей на гибель. Их наивные ” Но перелесок сожжен!”, “Как мы все спрячемся там?” заставили некоторых опустить глаза. Конечно, никак. Даже до того, как солдаты зайдут на территорию, их убьют снаряды, ведь полсотни людей, как бы они ни прятались, станут отличной мишенью на выгоревшем поле. Толик вообще не понимал, почему этот черный участок земли называют перелеском. Скорее по памяти, чтобы усыпить горе.
Анатолий осмотрел лица товарищей. Под лунным светом, они казались совсем белыми. Бессилие и голод, казалось, втерлись как пудра в их лица. Но сегодня, надо признать, им несказанно повезло. Еда, что самое главное - оказалась горячей, а вода, наконец, была не грязной-из реки. Надо будет налить ее во фляжку, подумал он. Конечно, потом такие глупые проблемы покажутся смешными. Ведь главное - живы, да! Но сейчас он видел, как недостаток еды отнимал последние силы, обезвоживание сушило рот и заставляло руки нервно потрясываться. Еда заканчивалась. Да и сигареты, которые они выкуривали, чтобы обмануть желудок, тоже. Недавно он подумал, а как люди узнаю все, что с ними произошло за эти минувшие полгода и черти-знает сколько еще? Запомнит ли Толик все настолько подробно, что сможет без искажений рассказывать внукам, как оно было, на войне. И ведь не все им можно будет рассказать… Другое дело приятель. Но пересказывая историю разным людям, углубляясь в детали с одними, и плавая на поверхности с иными, уже рискуешь переврать. Да и почувствует ли эту смесь переживаний с въевшейся усталостью и болью в костях слушатель из далекого мирного будущего? А выживет он ли вообще? Тогда Толик и решил, что должен оставить хоть какие-то записи об этой войне. Это его долг. Он чувствовал это. И с детской гордостью, вспомнив свои последние строчки, он медленно и осторожно присел на корточки. Никто не шелохнулся и он, взяв на всякий случай свои винтовку и сумку, двинулся по направлению к выходу.
Последнее время ему казалось, что он стал больше, шире, к нему добавилось еще что-то. Нечто неосязаемое, но все же искусственное. Так он ощущал свою связь с оружием и карандашом, которые стали продолжением его правой руки. Он с трудом разобрал, на каком листке писал последний раз- их приходилось экономить, и он записывал слова таким образом, будто они жались друг к другу от зыбкого ночного холодка, как непременно записал бы Толик. Его завораживала возможность передавать мысли иносказательно, вдыхать в слова жизнь. Ветер, например, у него гулял по улицам и тоже страдал бессонницей. А река, в которую опустили свои ветки ивы, была неспокойная, ищущая этого самого покоя. Даже карандаш, которым он выводил на бумагу эти слова, был пальцем. Шестым деревянным пальцем. Ему вдруг вспомнилась мама. Ей не нравилось его увлечение литературой, ведь через свои рассказы он все больше погружался в себя, в свою вселенную, куда матери ход был закрыт. Но сейчас она гордилась бы им, подумалось Толику.
До подъема оставалось недолго, поэтому он работал, не отрываясь от дела. Для него самой трудной задачей было описать чувства других членов отряда. Он понимал, что история его не будет отличаться от сухого конспекта, если не сдабривать факты ощущениями- жгучими переживаниями, сладкой тягучей усталостью и ставшей уже безвкусной надеждой участников группы. Он понимал, что ему не хватает опыта и таланта, но все же ему непременно хотелось запечатлеть на бумаге именно своих товарищей, не выдумывая ничего. Хоть представить, что твориться у них в головах он никак не мог... Каждый пытался приободрить друг друга, и именно благодаря этому они еще держались. Но Толик все же видел, что делалось это через силу, и скорее, чтобы таким образом вселить надежду в самих себя. Ждут ли они переправы на новую точку или уже потеряли всякую надежду? Как часто они вспоминают о доме, о любимых? Верят ли они, что их ждут? Но ему показалось, что он услышал крик. На лбу изогнулись несколько глубоких линий, перерезавших его гладкость. Человек? Животное? Скорее второе, а может и вовсе обман слуха- после постоянного жужжания пуль всякой может померещиться. Но мысль уже ушла, и он стал всматриваться в красное зарево. Спустя еще некоторое время крик повторился. Теперь это походило на мяуканье кошки, но прерывалось оно всхлипами. Это точно был человек. Но все местные спали, а к тому же к реке нельзя было бесшумно пробраться так, чтобы он этого не заметил. Человек от природы нерешительный, Анатолий еще несколько минут сидел, лишь склонив голову вниз, и думал. Если он уйдет сейчас, вряд ли ему представится возможность записать ускользающие мысли в ближайшее время. Внутренне, он, почему то думал, что быстро управиться не получится- что-то подогревало его уже распыленные плохие предчувствия. Хотя что-то более страшное, чем он уже видел у заброшенного пансионата, совсем ему не представлялось. Он все же встал и нехотя побрел в сторону реки. С нагретого места у столба она казалась близкой, но теперь Толик понял, что ковылять оставалось немало. Чем ближе он подходил, тем отчетливее становился слышен шепот и шлепанье воды. Может женщины просто решили искупаться утром? Что ж, не так уж напрасно он туда шел… Но он остановился, подойдя почти вплотную к берегу, чтобы еще раз прислушаться. Плеска не было. И шепота тоже. Быть может, они увидели его раньше и решили спрятаться? Черт их знает! Прислонившись к обгорелому дереву, он, улыбаясь, смотрел на луну, которая стояла в тени солнца. На берегу никого. Гулко и резко несколько пузырьков вылетели на поверхность реки. В этом месте плавал то ли кусок ткани, то ли какой-то другой материи. Послышались еще взрывы мелких лопавшихся пузырьков воздуха. До Толи дошло не сразу, точнее видимо, слишком поздно. Он быстро скинул китель и берцы, и кинулся в воду, моля, чтобы не было поздно. Плавал он хорошо, и еще в университете участвовал в матчах по водному поло. Но брюки и уже начавшие цвести водоросли мешали ему отталкиваться ногами. Ему пришлось вынырнуть, чтобы еще раз проверить, на том ли месте он видел пузырьки. Вдохнув в легкие как можно больше воздуха, он нырнул еще раз. Но тщетно. Темнота и муть реки не давали осмотреться под водой более, чем на расстояние до середины локтя. Парень двинулся глубже и будто бы ощутил рукой ткань. Но притянув ее, оказалось, что это широкий лист речной поросли. Легкие снова требовали кислорода. Задерживать дыхание надолго он уже не мог. Виной тому были усталость и табачные смолы, прочно осевшие в легких. Сделав глубокий вдох, он снова нырнул. Отталкиваясь ногами, он кажется, задел что-то гладкое. На этот раз ощущения его не подвели, это была рука. Схватившись за нее и притянув тело, Толик стал всплывать. Подниматься было невыносимо тяжело. В закрытых глазах начали бегать фиолетовые и зеленые мушки, сталкиваясь, образовывали узоры, как в калейдоскопе, старой детской игрушке. Собрав силы, он сделал последний рывок вверх. Долгожданный вдох.
Лежа на песке, Анатолий, бывший пловец, задыхался и кашлял, как ребенок, которого кинули в воду, с целью научить плавать. Понимая в глубине души, что за жизнь девушки бороться уже не имеет смысла, он все же выполнил все, как его обучали на курсах военной подготовки. Как он предполагал, было поздно. Если бы он пришел несколькими минутами раньше! Понимая, что он не мог предугадать этих событий, Толик все же чувствовал вину за ее смерть. Он узнал в ней ту самую сестру милосердия, которой жизнь отказала в этом самом милосердии. Поджав ноги, он сидел на берегу немного поодаль от нее. Несколько солоноватых капель пробежали струйкой до уголка рта и спрятались в крепко прижатых губах.
***
Гладь реки была испещрена маленькими горбиками, похожими на песчаные дюны. Ветер гнал воду к берегу, и к ногам девушки, прибился лоскуток одежды - клочок, напомнивший о том, что вражеские войска совсем близко. Река была длинной, и дорожка лунного света тянулась, казалось, до самых небес. Девушке даже показалось, что где-то на ее середине, она видит черное пятнышко, словно путник, затерялся между двумя мирами. Закрыв глаза, чтобы избавится от видения, она снова представила их прощание. Стоя на перроне, они всматривались в свое будущее, в глаза друг друга. В них светились надежда, нет даже уверенность, что расставание не сможет их разлучить и предвкушение любви, той, которая познакомила их тела. А сейчас? Сейчас Люда не могла остановить рыданий.
Никто из них ни разу не писал о войне - им нужно было притворяться прежними. Поэтому почти детально описывая свои будни, никто из них не делился своими опасениями или невозможностью терпения. Напротив, они писали о скором общем ясном и молодом будущем, вспоминали ценные моменты, уверяя, что их будет еще больше, признавались, что любят друг друга. Хотя они и так знали это.
Сначала он писал ей, как проходит его учеба в армии. Боевая подготовка была обязательной для всех молодых людей его возраста, но лагерь ускоренно расширялся - в апреле уже чувствовалось всеобщее напряжение. Смутно каждый понимал, что война все же будет, но для этих двоих в приготовлениях по всей стране оставалось что-то несбыточное, невозможное. Бесконечные марш-броски, стрельбища, забеги с грузом на далекие дистанции привели его в форму. О казармах сказать было нечего. Еда и постель были терпимыми, как он весьма скромно ей написал. Зато он не скупился на забавные истории, случавшиеся у них на учебном плаце, и анекдоты, которые он наверняка выдумывал сам. Но после заявления о начале войны, в их переписке было затишье. Последнее письмо вернулось Людмиле обратно. Но почти вслед за ее вернувшимся пришло его новое, в котором он писал, что их отправили в части и теперь он направляется в Крым. Чуть позже пришло еще одно письмо, уже с нового места, и теперь она могла ему ответить. Хоть он уверял ее, что ничего пока не происходило, кроме рытья окопов, ее пугало его положение. Но и события, произошедшие в ее маленькой жизни тоже – теперь она была сестрой милосердия и то, что ей приходилось там видеть, распыляло ее страх. Она держалась изо всех сил, чтобы не писать обо всех ужасах войны, которые представали перед ней. Работа в госпитале отнимала много времени, но Люда старалась держаться спокойно, и, обрабатывая раны, каждый раз сочиняла истории, которые могли подбодрить ее Алексея. Но однажды ответы перестали приходить. Она понимала, что почта могла не работать лишь по одной причине - война добралась и до него.
Ее работа стала еще невыносимее, и надо сказать, отнимала последние силы на мысли о самом худшем, что могло произойти с ним в дни затишья. За эти тяжелые два месяца она сгорбилась и сжалась, и не только физически. И вот вчера пришельцы принесли ей весть. Хотя весть, как слово, всегда представлялось ей положительным... Солдаты из утреннего отряда были одного с ними возраста. Все молодые, ушедшие воевать прямиком со студенческих скамей, но черты их лиц уже исказились, кое-где были заметны мелкие морщинки, прорезанные увиденными ужасами. У одного были совершенно такие же глаза и волосы-вьющиеся, как у ее Алексея, и главное - сумка с листками, может еще и поэтому он показался ей схожим. На фотографии, которая еще хранилась в ее кармане белого фартука, он как раз был с такой же. Но вот в чем парадокс- все, что кажется нас сперва хорошими знаками, может сыграть с нами плохую шутку. Именно этот солдат сообщил о смерти Алексея.
И вот теперь она сидела у реки, сжимая последнее его письмо в руках.
“Дорогая Людочка!
Рад, что у тебя все хорошо. Наконец тебя повысили в старшие сестры. Не понимаю, как твоей старательности не заметили раньше. Жаль, что у тебя будет меньше свободного времени, но зато может тебе удастся накопить денег, чтобы найти достойное жилье. Все же подумай об этом. В медкорпусах можно нахвататься заразы, а свой уголок всегда лучше. Всегда жду с нетерпением твои письма. После каждого во мне крепнет надежда на то, что все у нас будет хорошо.
Знаешь, вчера у нас проходила боевая подготовка, значит, настала пора, когда я наконец смогу постоять за Родину, за тебя. Ведь ты знаешь, ее я тоже люблю. Говорят, что на войне люди черствеют. Но я не замечаю этого в себе. Напротив, мои чувства превращаются в нечто крепкое, в нечто такое, что начинает врастать в мою душу. Мне доверена сложная, но доблестная работа-защита нашей страны. Но каждую ночь, когда мы дежурим здесь, я думаю о том, что защищаю в первую очередь тебя.
Я не получил ответа от отца с матерью. Знаю, что их эвакуировали, но все же, не могла бы ты разузнать о них?
С любовью,
твой Алексей”
Про родителей все узнала!-мысленно ответила она ему. Погибли они…как и ты. На берегу вдруг сделалось нестерпимо холодно, поежившись, девушка отстранила руки от опухшего лица. Но перед собой она видела не реку, а тропинку в темный туманный лес, и путника, который бежал к ней, помахивая сумкой над головой. Оля поджала ноги под себя. Как она оказалась тут, и кто этот человек? Но вот послышался резкий свист и голос…Алексей! Вот же он! Как в полку могли допустить ошибку, чуть не стоявшую ей жизни?! Она тут же бросилась ему навстречу, выкрикивая его имя. Ногам стало от чего-то тепло, и озноб уже не отбивал дрожь по ее телу. Наконец-то! Им не надо больше ждать и надеяться- все кончилось, разом. Может и война даже кончилась, Люда не понимала ничего, кроме того, что ее любимый жив. Жив и вернулся к ней. Как могла она поверить в его смерть? Сейчас она корила себя за это, понимала, как это было опрометчиво. На войне могли перепутать что угодно! Бежать становилось трудно, ноги ее наливались свинцом, пот стекал с ее платья, заливался за ворот и мочил тело, земля стала такой мягкой, что она по щиколотки застревала в ней. Но бежала!