Физиология... Она начала просыпаться лет в четырнадцать. В классе, где училась Инга,
была такая Хохрякова. Девочка, как девочка. Невзрачная. Жидкие белесо-серые
волосенки, хвостиком завязанные; маленькие серенькие глазки и широкий утиный нос с
ложбинкой посредине. Из всех внешних достоинств очень белая кожа и кое-какие формы,
начинающие вырисовываться. Училась она на тройки. И вообще, совсем незаметная была
девочка.
И вот где-то в конце седьмого класса два переростка-второгодника на переменках стали
уволакивать на заднюю парту эту самую Хохрякову и принимались её там опрокидывать
на сиденье и тискать. Она визжала как-то неопределенно, то ли возмущенно, то ли
радостно. Поэтому никто в личную жизнь этих троих не вмешивался. Если нравится
людям, то и пускай. Может и не особо нравилось Хохряковой такое проявление
пробуждающейся физиологии, но почему тогда именно с нею так случилось, а не с
какой-то другой девочкой?
Был ещё у них в школе Шакал. В тот период он учился в восьмом, но года два, а
то и больше, отсидел до этого во второгодниках.Этот Шакал вообще был страшной грозою
школы, его боялись и ученики, и учителя. И вот в нём тоже забурлила физиология.
Началось половое созревание. Бывало, он становился у дверей школы и не пускал туда
всех девчонок подряд. Если какая-то пыталась прорваться, то Шакал её тотчас зажимал,
похабно облапывая.
Однажды таким образом он преградил дорогу Инге.
Она тогда так на него взглянула, что тот невольно отодвинулся от входной двери и
пропустил.
Что там был у неё за взгляд такой?
Как-то её младшая сестра, придя из школы, заявила:
- Сегодня химичка сказала: "У вас, у Соколовых, у всех взгляд такой!" - "Какой?" -
"Убийственный!" А я только подумала:"Да. Если бы взглядом можно было убивать!"
Это, наверное, у них от папы такой взгляд по наследству передался.
Ещё когда они с сестрой были маленькие, то не столько боялись какого-то родительского
наказания, сколько отцовского взгляда. От одного этого взгляда они, бывало,
непроизвольно залезали под стол.
Вот таким, полученным в наследство отцовским взглядом Инга и заставила Шакала
отступить. А зверь он был ещё тот. Его вскоре исключили из школы за то, что
украл в морге чью-то ампутированную ногу, - выбил окно и влез в это жуткое
заведение! Завернул свой трофей в газетку и подложил в учительскую.
Что там было потом, неизвестно. Но к школе приехали три машины: милиция, скорая и
шестая бригада.
А ещё в подъезде, в котором жила Инга,- не в "муравейнике", а раньше - там же
на пятом этаже жил такой Лупакин. Года на два старше; весь в страшных прыщах, с
чёрными сальными волосами, грибатый и с чёрными навыкат нахальными глазами. Этот
тип вздумал проделать шакалий трюк. Он загородил вход перед Ингой в подъезд,
когда она возвращалась из школы домой. А рядом с ним стоял Коломиец, который
уже около года как бы "бегал" за ней.
Подойдя к перегороженному подъезду она посмотрела на похабно ухмылявшегося Лупакина.
На Коломийца, в глазах которого застыла извиняющаяся мольба...
И одарив последнего взглядом, полным презрения, молча повернулась и ушла прочь.
С тех пор Коломиец как человек для неё больше не существовал.
МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.
Девятое мая. Сегодня, как обычно, нас разбудил рулевой барабанным боем в дверь.
Я, толком не продрав глаза и не вылезая из ящика, заорала:
- Встали, встали!
- Точно встаёте?
- Точно!
Будильник-рулевой ещё некоторое время прислушивается за дверью, словно сомневаясь
в правдивости наших заверений.
- Спасибо, что разбудили! - произносим мы с Анютой чуть ли не в один голос.
Послышались удаляющиеся шаги, а мы ещё минут пятнадцать нежимся в постелях.
Как же не хотелось вставать!
Но, увы, ничего не поделаешь, приходится-таки вылезать из ящиков.
Матрос официант-уборщик Соколова нехотя оделся и потащился в женскую комнату
умываться.
Иду назад, а возле нашей каюты стоит Мишка-кочегар. Подбоченился и красуется.
Хотела было его обойти, но он загородил дорогу и не пускает.
- Ты что это? Пропусти, - говорю.
Молчит и дорогу не освобождает. Прищурился многозначительно.
- Это ты, - налетаю на него, - ругался матом под нашими дверями вчера вечером?!
Он растерялся от неожиданности.
- Да ты что?! Я вчера пришёл с вахты и отчаянно спал в своём ящике!
- Ладно, ладно, рассказывай! - не сдаюсь я. - Твой голос был. Я его сразу узнала.
- Да не я это был! Честное слово!
- Честное слово, честное слово... - Ворчу я недоверчиво.
Растерявшись, он опустил руку, загораживавшую мне дорогу, и я вошла в каюту.
Мишка - следом.
- Вот, пришёл к нам с утра пораньше батарею чинить, - сказала я Анюте, указывая
на незванного гостя.
Он посмотрел на меня совершенно обалдело.
А у нас и действительно что-то неладное было с батареей, совсем греть не хотела.
- Ну ладно, - наконец отозвался Мишка после непродолжительного молчания. Огляделся.
И обращаясь к Анюте, добавил: - Вот только вахта моя кончается. После ужина приду
посмотрю, когда снова заступлю. - И уже совсем придя в себя, заявил: - Оставь мне
эту молодую, - он указал на меня. - А сама можешь уходить!
- Всё ясно! - многозначительно заключила Анюта.
Мишка смерил её, а потом меня насмешливым взглядом. И направился на выход.
Я поспешила было закрыть за ним дверь. Но он тут же обернулся и завыступал:
- А чего это ты сразу дверь закрываешь ?! Я ещё не ушёл! Видишь, моя нога ещё не
покинула каюту!
- Ну ладно, если нога, то я подожду, - сказала я, как можно миролюбивее.
Он усмехнулся.
- Может, я в любви объясниться хочу, а ты дверь закрываешь!
- Ну я же сказала, что не закрываю. Жду, когда уберется твоя нога, - проговорила
я вкрадчиво, будто вела беседу с сумасшедшим.
Помедлив ещё немного для порядка, он, наконец, ушёл.
Ушли и мы с Анютой драить свои объекты.
Подметаю трап. А сверху опять Мишка появляется.
- Здравствуй! - орёт, - ваше благородие!
- Здравствуй. Однако, сдаётся мне, что мы сегодня уже виделись.
После уборки иду в посудомойку, а он уже на камбузе стоит.
Увидел меня и говорит Пашке:
- Вот предлагаю Инге свою любовь и сердце, а она отказывается.
Тот ничего не сказал, только презрительно скривился и выпятил пузо.
Не обращая внимания на них, захожу в мойку. А Мишка за мной следом. Да ещё
дверь за собой захлопнул.
А когда мы вдруг оказались одни, покраснел и стал что-то про воду говорить: обьяснял,
почему она ржавая течёт.
Тут Анюта сунулась в амбразуру за кружками.
- А ты что подсматриваешь?! - накинулся на неё Мишка. - Может, я поцеловать её
хочу?!
- Да нужны вы мне оба! - фыркнула Анюта, гремя кружками.
А после завтрака неугомонный кочегар вздумал взять ключ от нашей каюты, посмотреть,
что у нас с батареей.
- Не доверяешь? - спросил он, видя, что я не решаюсь отдать ему ключ.
- Не доверяю.
- Ну, тогда пошли со мной.
- Не могу, мне посуду мыть надо.
- Боишься?
- Чего мне тебя бояться?!
Отдала ему ключ, чтоб отстал.
Пошёл в каюту, сломал вентиль у батареи и вернулся назад.
Возвращая ключ, сказал, что на вахте будет, доделает. И пошёл спать.
Прибежала Анюта. Ей Стёпа отдал готовые фотографии. Смешные получились. Особенно
те, где мы втроём с Мишкой.
Даже не верится, что сегодня девятое мая. День, как день. Весь прошёл в работе.
Драила объекты, мыла посуду. А в свободные минуты читала в посудомойке Андре
Моруа.
В салоне в обед много шутили и смеялись. Но мне здесь, в мойке, ничего не слышно
и не видно.
После полдника к нам в гости приходил Анзор. Не совсем, вообще-то, в гости. По делу.
Принёс Анюте темы для сочинений. Они договорились, что она напишет для него
сочинения по русской литературе, а то он никак не может закончить одинадцатый класс
вечерней школы. Так как Анюта всё равно надумала готовиться в университет, то
решила, что заранее написанные сочинения ей и самой потом пригодятся.
- Ещё у меня по английскому длинный-предлинный хвост, - сообщил Анзор с таким
видом, будто хвастался.
- Здесь я тебе помочь не смогу, я немецкий в школе изучала, - сказала Анюта.
- А я французский, - сообщила моя персона.
- Вот и я в вечерней школе доказывал, что меня надо освободить от английского.
Для меня русский уже иностранный. Вот вы, говорю им, попробуйте грузинский выучить!
Это вам в сто раз потруднее будет, чем какой-то там английский. Ну зачем мне этот
английский? В токарке со станком разговаривать?
- Полмира на нём разговаривает, а тебе не надо, - сказала Анюта.
- Вот именно. Полмира! Что, этого мало?
Потом разговор Анзора и Анюты снова перекинулся на литературу и сочинения.
Вдруг он ни к селу ни к городу воскликнул:
- Эх, и почему я не артист!
- Да, артисты деньги лопатой загребают, - вздохнула Анюта.
- Деньги?! - возмутился Анзор. - Девочки хорошие они загребают!
- У тебя одни только девочки на уме, - проворчала она.
- Ну ты и бабник! - засмеялась я.
- Что значит, бабник? Почему бабник? - слегка обиделся он.- Бабник это мужик,
который ищет бабу. А я про девочек говорю.
- А если баба ищет мужика, она кто? - спросила Анюта.
- Мужичница, такого слова нет! - со знанием дела заявил Анзор. - Есть в русском
языке одно слово про женщину. Но оно считается неприличным.
- Ну этим словом при необходимости можно и мужчину назвать, - предположила я.
- Нет, для мужчины это слово не подходит, - не согласился он. - Для мужчины пусть
уж лучше будет бабник.
Когда разбор филологических вопросов исчерпал себя, мы стали прозрачно намекать
гостю, что пора бы уже и честь знать.
Тогда он срочно принялся чинить мои часы. Всё согласен у нас переделать, только бы
подольше не уходить из нашей каюты.
- Инга, а я тебе подарок уже купил ко дню рождения, - сообщил он вдруг. - Духи
на ларёк взял. Не знаю только, понравятся или нет?
- А откуда ты знаешь, что у меня скоро день рождения? - удивилась я.
- Анюта сказала.
- Зачем?
- Что - зачем? - не понял он и, казалось, вот-вот готов был обидеться.
- Зачем духи купил? День рождения ведь ещё только через полмесяца будет.
- А может, я раньше отсюда исчезну, - проговорил он с загадочным видом.
- Как это? - не поняли мы с Анютой.
- Мне на берегу визу открыли, а я тут сгораю на этой мойве гадской! Всё равно
спишусь. Дед не списывает. Врач тоже не берётся, боится. Я написал письмо домой,
чтобы выслали радиограмму, что заболел кто-нибудь. Сказал, всё равно спишусь!
За ужином в амбразуру мойки просунулась голова Сазанджяна.
- Ингочка, ты будешь ещё фотографироваться?
- Буду, если фотографировать будут.
- И так же будешь нежно прижиматься? - проворковал он.
Маленькие, заплывшие жиром глазки, ехидно посверкивали.
- Чего-чего? - не поняла я.
- А кто, он прижимался? Да нет же, не обманывай, на фотографии видно, как ты
головку наклонила. Да...
- Что вы тут за чушь городите?! Ничего не понимаю! - я начинала выходить из себя.
- Ну ладно, ладно. Мишкина жена разберётся, что к чему! - воркующе пригрозил он. -
Да...
- Шизофрения какая-то! - разозлилась я.
Морда мотыля исчезла из амбразуры. Но что-то неприятное после него всё же осталось.
Мою грязные тарелки и кружки. Руки заняты, а голова-то свободна для всяких мыслей.
Персонажи из рассказов Андре Моруа перемежаются с нашими "лазуритскими".
Общего мало, но кое-что всё же есть.
Почему люди боятся жить со своими истинными лицами? Почему нельзя быть такими,
как есть, не прячась под масками? Почему они намеренно скрывают всё хорошее, что
в них есть?
Вот ведь даже Байрон: " В глубине души он был сентиментальным и маскировал
цинизмом природную чувствительность."
Но зачем?
Я мысленно пытаюсь примерить маску Байрона кое-кому из наших матросов. Пекарю,
Румыну, Анзору, Мишке-кочегару... Мне стало смешно.
"Если она воображает, что мне по вкусу часами держать её за руку, читая ей стихи, -
ох, как она ошибается. Мы уже на той стадии, когда пора приблизить развязку."
Ха-ха! Если так думал себе Байрон, то какие тогда мысли у наших матросов?!
Хотя наедине с собой человек может быть и романтичным, и сентиментальным, и
тоскующим по красивым чувствам. Я даже подозреваю, что каждый человек в глубине
души именно такой и есть. Каждый.
Но на людях все боятся обнаружить это и маскируются, прячутся за цинизмом.
Видимо, поэтому каждому человеку жизненно необходимо время от времени оставаться
одному. Наедине с собой. Иначе человек не будет знать, какой он на самом деле.
А чтобы позволить себе быть самим собой, необходимо знать, какой ты сам по себе.
А здесь практически невозможно уединиться. Почти всегда, почти везде рядом с тобой
кто-нибудь да присутствует.
И всё время ты в маске. И всё время настороже, оберегая свое нежное "я".
К тому же и людей вокруг не сам себе выбирал, все здесь случайные , разные,
не всегда дружелюбные, часто даже враждебные. Чужие.
И ты у всех на виду, как беспомощный, ранимый младенец. Ты сам и твоя душа.
И все норовят залезть к тебе в душу, разобрать её на запчасти, понять устройство, а
потом... посмеяться. Конечно же, посмеяться!
Вот потому все и норовят спрятаться под масками. А иначе как сохранишь своё самое
уязвимое, не терпящее осмеяния и унижения? Ведь в этой каше случайных людей
всегда найдётся желающий унизить ближнего и посмеяться над ним.
А если к тому же ты ещё и женщина?! Ведь здесь далеко не Байроны собрались.
И за ручку держать да стишки читать вряд ли кто-то расположен. Но зато " развязку"
прошу подать, пожалуйста!
В общем, вывод какой? Быть самим собой может себе позволить только сильный
человек, душевно сильный.
А я слабая, я уязвимая, я беспомощная. Поэтому здесь спасение только одно: никому
не верить. Никому и никогда.
Многие уже поужинали. Но добытчики, которые на вахте, ещё не пришли.Отдали трал
и потому задерживаются.
Анюта оставила неубранным один стол и ждёт их.
У меня по этой причине тоже вынужденный простой в работе.
Ожидая дальнейшего поступления грязной посуды, села читать дальше Андре Моруа.
Минут через десять в амбразуру просунулась голова добытчика из бригады Котова.
Это был Кареглазый. Так мы прозвали его с Анютой между собой.
Увидев, что я читаю, он улыбнулся и произнёс назидательно:
- Кто множит знания, тот множит горечь.
А потом попросил чистую кружку.