Впервые Инга влюбилась ещё в детском саду.
У них в группе был один мальчик, который умел читать. Коля Бабушкин.
Все дети были глупы: бегали, орали, играли в свои дурацкие игры.
А он, Коля, такой значительный, такой торжественно-тихий, сидел где-нибудь в уголке
и, беззучно шевеля губами, читал.
Иногда дома Инге, бывало, папа читал какие-нибудь книги вслух. Про дедушку Ленина,
например. Была такая большая книжка с картинками, которую папа сам же и купил.
Там, как дедушка Ленин приходил к детям в детский садик и проверял, хорошо ли они
поели. Требовал, чтобы все всё съедали, чтобы в тарелках ничего не оставалось.
"Общество чистых тарелок", помнится, так назывался рассказ. Ещё там было, как
дедушка Ленин приходил к детям на ёлку, и они все вместе водили вокруг ёлки хоровод.
На картинках дети все были разные, а дедушка Ленин везде одинаковый: в кепке, в
коричневом костюме с жилеткой...
Были у Инги и другие книжки, сказки русские народные. Но папа их редко читал.
В детском саду воспитательницы тоже порой читали вслух. Были там книжки разные.
Дети любили их листать, картинки рассматривать.
А Коля, он сидел в уголке и сам читал. САМ.
Инга умирала от любви, глядя на него. Так-то он был обычный мальчик, стриженый, с
чубчиком, как все. Но только это пока он не читал.
Любовь эта длилась до тех пор, пока Инга с Колей не пошли в школу.
И попали они в один первый класс. Там все дети научились читать.
И всё, любовь закончилась. Коля Бабушкин стал таким же, как и все.
Да, оказалось , что это была не любовь, а мираж. Другими словами, любовь к чтению,
трансформированная во влюблённость к мальчику. Инга тоже научилась читать, и всё,
мираж растаял.
Теперь они с Колей поменялись ролями. Инга его разлюбила, а он, наоборот, полюбил.
Из школы домой они шли вместе, потому что большую часть дороги им было по пути.
Ухаживая, он покупал ей в школьном буфете пирожки, дарил перышки для ручки.
Учился он так себе. А Инга на одни пятёрки. В первом классе она обожала учиться.
Не могла дождаться, когда придя из школы домой, сразу же засядет делать уроки.
Бабушка недоумевала:
- Деточка, ты бы хоть села поела, отдохнула, на улице погуляла... А уж потом за
свои уроки.
Где там! Это же было счастье - учиться писать, превращая невзрачные закорючки в
буквы. Буквы - в слова. Она могла часами читать и писать, писать и читать...
Однажды на уроке физкультуры, проходившем на улице, Инга с одним мальчиком
по ошибке поменялись портфелями, которые были одинаковыми. Сброшенные в общую
кучу, в конце урока они были разобраны владельцами. После чего все дети сразу
разошлись по домам.
И когда, придя домой, Инга обнаружила, что портфель чужой, и она не может засесть
делать уроки, проплакала до маминого прихода с работы.
Прочитав на тетрадках фамилию мальчика, настоящего хозяина портфеля, мама сказала,
что знает, где живут его родители.
По приходу к ним, обнаружилось, что мальчик бегает по улице совершенно счастливый
тем обстоятельством, что портфель принесён из школы чужой и уроки делать не надо.
МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.
- Ага, читаем! - прервал мои глубокомысленные размышления Стёпа-рулевой,
заявившийся вдруг в рубку.
Я даже вздрогнула от неожиданности.
- Глядя на тебя, лишний раз убеждаюсь, что у нас проживает самая читающая публика
в мире, - заявил он, усевшись на корточки ко мне спиной и что-то там подкручивая,
что-то разглядывая среди приборов. - И что же мы читаем? Любовный роман?
Детектив? - поинтересовался он, с любопытством взглянув в мою сторону.
- Детектив.
- Расскажи про что, - живо отреагировал он, снова отвернувшись к своим приборам.
- Ладно, - согласилась я. - слушай. Однажды Шерлок Холмс и доктор Ватсон пошли
в турпоход. Наступила ночь. Раскинули палатку, поужинали и легли спать. Вдруг Холмс
проснулся, разбудил приятеля и спрашивает: "А скажите-ка мне, дорогой Ватсон, о чём
нам говорят эти звёзды?"- " Ну, о том, что завтра будет хорошая погода!"-
"Ошибаетесь, Ватсон. Эти звёзды говорят о том, что у нас украли палатку."
Степа расхохотался, а потом недоверчиво спросил:
- Неужели и вправду это в твоей книжке написано?
Вытерев тряпкой руки, он подошёл, взял у меня брошюру, посмотрел на обложку и
прочитал вслух:
- Творчество Мопассана. - И недоуменно взглянул мне в лицо.
Но тут до него дошло. И он снова расхохотался.
- Один-ноль, в твою пользу, - сказал Стёпа и направился к выходу. Но, вспомнив
что-то, остановился и спросил, непроницаемо глядя на меня: - Ты ещё не надумала?
- Что, ещё не надумала? - не поняла я.
- Ну, фамилию поменять, Соколову на Воронину, - напомнил он.
- А, это, - произнесла я разочарованно.
- А что? Дело предлагаю. Ты подумай, подумай. Когда мы поженимся, я буду делить
с тобой все твои беды и заботы.
- У меня нет никаких бед и забот, - отмахнулась я от него.
- Так я же говорю: когда мы поженимся!
Теперь наступила моя очередь смеяться.
- Один-один, - подвела я новый итог.
Стёпа разулыбался и ушёл довольный-предовольный.
А я опять вернулась к чтению брошюры.
Очень быстро я её дочитала и поспешила встать, потягиваясь и разминая затекшие от
долгого сидения ноги.
Оглядевшись по сторонам, увидела в окно пекаря, который стоял неподалёку, на мостике,
облокотившись о поручни и задумчиво глядя вдаль.
По всей вероятности, он не заметил, что я здесь, так как дверь в рубку была прикрыта.
Я тихонько подошла и встала рядом с ним.
Но Макс даже не шелохнулся, продолжая стоять так же, как и стоял. Он продолжал
молчать и даже взгляда не соизволил бросить в мою сторону.
Что ж, пусть себе, я тоже постою, помолчу, как будто так и надо.
Погода сегодня была просто чудесная!
Небо акварельно-прозрачное, бесконечно высокое, лишь кое-где подёрнутое лёгким
белоснежным кружевом кудрявых облачков. Солнце слепящее, щедрое, рассыпало
серебристые живые блёстки на ярко-синюю гладь океана.
Ленивые, неторопливые волны с седыми нежными гребешками-барашками, сверкая на
солнце, погоняли одна другую и как будто перешептывались между собой, раскачивая на
себе белых, как рассыпанные лепестки, чаек.
Наш "Лазурит" сосредоточенно разрезал водную океаническую гладь, оставляя за кормою
курчавую серебристую ленту кильватера и добродушно позволяя волнам лизать свои бока.
Добытчики на корме были заняты починкой трала.
Я сделала вид, что с интересом наблюдаю за ними, а сама искоса посматривала на
пекаря, который продолжал стоять, как стоял. У него был такой вид, будто только что
получил сразу несколько радиограмм с извещениями о крупных неприятностях.
Я еще несколько минут добросовестно сохраняла удрученную паузу в знак внимания к
ближнему и его настроению. Но, наконец, не выдержала и решила нарушить напряженное
молчание, повисшее между нами.
- Почему такой грустный? - спросила я, на всякий случай из солидарности надев маску
скорби.
- Тоска! - ответил он, рассеянно и горько глядя перед собой.
Затем медленно повернул голову и посмотрел на меня с непостижимой, задумчивой
далёкостью, как если бы был очень старым и тяжко больным.
- Понятно. В глубине всякой груди есть своя змея, - заключила я глубокомысленно.
И поймав на себе его недоуменный взгляд, поспешила пояснить: - Козьма Прутков.
Пекарь неопределенно пожал плечами и вымученно улыбнулся, словно у него был полон
рот больных зубов.
- И давно у тебя это весеннее недомогание? - сочувственно спросила я.
- С осени прошлого года, - с невеселой усмешкой ответил он.
- Хандра, - поставила я диагноз. - Хандра, она потому и хандра, что и не от худа и
не от добра.
- Тоже Козьма Прутков? - с печальной вежливостью поинтересовался Макс.
- Не помню, то ли Элюар, то ли Верлен. Я их всегда путаю.
- Если тебе начала изменять память, ответь ей тем же, - посоветовал он.
Я поблагодарила его вежливой улыбкой за ценный совет. И не найдя ничего умного для
ответа, спросила уже серьёзным тоном:
- Может, какая-то помощь нужна?
В ответ он только горько улыбнулся.
- Человеку, пока он жив, всегда можно помочь, - философски изрекла я.
- А это чьи слова? - с лёгкой усмешкой спросил он, явно давая понять, что непрочь
перевести стрелку разговора в другую сторону.
- Не знаю, - пожала я плечами. - Но наверняка кто-нибудь сказал. Всё уже кем-то
когда-то было сказано. В наше время трудно придумать что-либо новое.
- А это сама придумала? Или прочитала где-нибудь?
- Не знаю. Сама уже не пойму, где моё, а где чьё-то, - шутливо вздохнула я. - Ведь
люди подобны колбасам: чем их начиняют, то и носят в себе.
- А это кто? - спросил пекарь, и на лице его взошла улыбка, почти лишенная
оттенков горечи и грусти.
- Опять Козьма Прутков, - пояснила я и тоже заулыбалась.
Мы замолчали и снова принялись сосредоточенно глядеть на водную гладь.
В этот момент я услышала, что со шлюпочной меня звала Анюта.
- Ну ладно, не буду тебе мешать страдать. Пойду.
В ответ он вздохнул, улыбнулся и кивнул.
- Иди потанцуем! - крикнула мне Анюта, когда я спустилась с мостика.
Она и прачка танцевали на баке под музыку, лившуюся из транзистора, который был
в руках у Анзора, стоявшего тут же, рядом с танцорами.
Прежде чем присоединиться к всеобщему веселью, я сначала полюбовалась на танец
прачки, весьма оригинальный. Сжав кулаки, она двигала согнутыми в локтях руками
так, как если бы боксировала кого-то невидимого, и при этом не отрывая от палубы
ног, полуприседала, стараясь попадать более-менее в ритм.
Однако мне потанцевать так и не пришлось, потому что пришёл Дед и отвлёк нас одним
маленьким чудом, у него в руках была настоящая желтогрудая синичка.
Стармех радовался береговой гостье не меньше нашего, а может, даже и больше.
Он был похож на мальчика, которому купили на день рождения давно желанный
велосипед.
Дедом наш стармех был, конечно, чисто умозрительно: длинный, сутуловатый мальчик
лет тридцати пяти-тридцати семи с синими смешливыми глазами.
Оказывается, синичка к нам на "Лазурит" прилетела с канадского берега.
Дед сказал, что мы находимся всего в каких-то двухстах милях от Сент-Джонса.
Анюта стала напряжённо всматриваться вдаль, пытаясь увидеть берег, но ничего не
увидела, кроме белых кораблей на горизонте.
Я же, зная возможности своего зрения, даже напрягаться не стала,
Дед посмотрел на наши мучения и потащил к носовой рубке. Там попросил у Кепа
бинокль и передал нам.
Капитан наш, вроде Деда, тоже дядька неплохой, весёлый и несолидный совсем.
Бегает по пароходу туда-сюда в вязаной шапочке с помпончиком и постоянно то напевает,
то насвистывает себе что-то под нос. И вообще, глядя на него никогда не скажешь,
что этот смешной дяденька и есть капитан. Скорее ему подошло бы в оперетках роли
простаков играть.
Мы с Анютой по очереди смотрели в капитанский бинокль, но всё равно берега так и
не увидели. Тогда стали рассматривать ближайшие суда.
Солнце выстелило к ним сверкающую зеркальную дорожку. Так бы, кажется, и побежала
по ней в гости к соседям.
В бинокль даже люди были видны на верхних палубах. Так интересно!
Они живут и работают там, так же как и мы. Так же радуются и горюют,ругаются и
шутят, сплетничают и говорят комплименты. Кто-нибудь, как и мы с Анютой в первый
рейс пошли. А вон тот человечек, так же как и наш пекарь, стоит на кормовом
мостике. Может, тоже тоскует?
Не знаю, сколько бы времени мы ещё так глазели, если бы не подошёл Стёпа-рулевой
и не сказал, что уже восьмой час.
Побежали, как ошпаренные, переодеваться. Ничего себе, разгулялись! Чуть про ужин
не забыли.
Но как бы там ни было, накрыть столы к ужину я успела вовремя, никому ждать не
пришлось.
Ужин прошёл, как обычно, и упоминать бы про него не стоило, если бы не одно
событие, из ряда вон выходящее, очень для меня неожиданное и непонятное.
Случилось нечто - Спартак пришёл на ужин пьяный. Причём до такой степени, что
пытался есть суп вилкой.
Я бы, может, и внимания этому не придала, если бы это был кто-то другой.
Но Спартак!..
Так мы прозвали одного кочегара, у которого на руке повыше локтя был вытатуирован
профиль знаменитого римского гладиатора: всё как положено, в шлеме, с усами и
бородой. Очень узнаваемо.
И что самое интересное, обладатель этой татуировки сам в профиль капитально был
похож на Спартака. Один в один, только шлема не хватает.
Вообще-то, этого парня зовут Антоном. Но Спартак ему как-то больше подходит.
Высокий, плечистый, молчаливый, насмешливый, немного высокомерный.
Ни в салоне, ни на вахте никогда не появлялся одетым как попало. Всегда в джинсах,
в ковбойке. Чистый, аккуратный, подтянутый. А не как многие здесь, позволявшие себе
старое линялое тряпье с дырами и вытянутыми коленками.
Спартака я ещё не видела пьяным ни разу, даже в день отхода. А тут...
Во-первых, я его не узнала. Он сбрил усы и бороду. И превратился совсем в другого
человека. Вместо мужественного, чуть высокомерного Спартака я увидела кого-то с
бессмысленным взглядом, безвольным подбородком и полубезумным выражением лица.
Он тыкал вилкой в тарелку с супом, тупо глядя куда-то в пространство.
Эта метаморфоза настолько поразила меня, что я замерла перед ним, как истукан.
И не могла слова вымолвить, ошарашенно глядя на этого нового, незнакомого человека
с босым беззащитным лицом.
- Антон, что с тобой?! - наконец спросила я, всё ещё не веря своим глазам.
- А? - пьяно произнёс он, не соображая, кто перед ним и что говорят.
Я не могла оторвать взгляда от этого невероятного, словно бы размазанного,
размагниченного лица.
- Что с тобой? Что ты такое пил? - услышав свой голос, я сама поразилась тому
испугу, который в нём прозвучал.
- А? А... - Голова его бессильно, безвольно болталась. - Душа почернела, понимаешь?
Душа моя вся почернела! - с трудом ворочая языком, произнёс он.
Надо сказать, что это событие произвело на меня такое впечатление, что весь остаток
вечера я была какая-то заторможенная, как будто меня малость по башке шарахнуло.
Новое лицо пьяного Спартака всё время стояло у меня перед глазами.
После ужина весь камбуз в полном составе - Пашка, Валерка, Макс и Женька - вдруг
проявили к нам с Анютой повышенное внимание. Разговаривали добрыми приветливыми
голосами, угощали кубанской колбасой с чесноком и торжественно демонстрировали, как
они в тестомешалке брагу ставили. С чего бы это всё?
Выносила помойные вёдра к трубе на шлюпочную и невольно залюбовалась открывшейся
картиной. Сквозь нежную сумеречную дымку вечернего тумана, размывшего границу
моря и неба, просвечивала полная серебряная луна, разливая вокруг себя мерцающий,
мягкий свет...
А на сон грядущий Анюта что учудила! Пошла в женскую комнату мыть голову и так
увлеклась этим занятием, что не заметила, как прачка зашла в туалет.
Подружка моя голову вымыла и ушла, закрыв за собой двери женской комнаты на
задвижку. Задраила люк.
Мы улеглись спать, а там прачка орала, как дикая медведица. И всеми пятью точками
в дверь молотила, пока мукомолы из соседней каюты не вышли и не выпустили
пленницу на волю.