Фантазировать и воплощать

Пётр Вакс
Ко мне обратился Иосиф Борисович Осташинский, человек в некотором роде уникальный: как пишет Википедия, он "Единственный в мире автор необычного творческого жанра – картин с барельефным изображением памятников архитектуры из спичек". Но для меня этот человек (кстати, мы с ним давно знакомы) уникален другим – он племянник моего Учителя. И обратился он ко мне потому, что к юбилею ныне, к сожалению, давно ушедшего дяди собирается издать книгу воспоминаний о нем. Не только ко мне, конечно, обратился.
Я написал.

Студия Наума Иосифовича Осташинского
(воспоминания)
В Киеве ее называли «Студия Осташинского», хотя это была детская художественная студия при Доме пионеров Шевченковского, кажется, района. И в каждом районе, по идее, могла быть подобная студия. Но на самом деле не могла. Потому что только Наум Иосифович был способен создать нечто такое... Даже не знаю, как назвать, не впадая в пафос, ну ладно, впаду: святилище, детский храм искусства.

Так вышло, что в студии Осташинского я учился два раза. Первый раз это случилось в 1964 году, я ходил тогда в третий класс школы, и папа отвел меня в студию. Откуда он о ней узнал, не представляю, он был далек от всего такого. Может быть, ему рассказали, а может, видел по пути на работу, когда шел на свой Главпочтамт, ведь студия тогда находилась в переулочке, который сейчас называется Тараса Шевченка, рядом с площадью Калинина, теперь Майданом. Я в то время неистово рисовал, перерисовывал животных из книг и, наверное, что-то еще.

Студия меня, девятилетнего, конечно же, поразила. Жаль, не помню всех деталей, помню лишь, что было тесновато, стоял отчетливый густой запах художественных материалов, дети рисовали... Я тоже пытался рисовать, получалось плохо. Причем я впервые понял, что именно «плохо» – было с кем сравнивать. Странно сейчас вспоминать тогдашние свои амбиции, которых всю остальную жизнь у меня не было, но я хотел научиться технике рисования, и ждал, что меня научат. Я много читал и понимал, что это такое, а главное – чувствовал, что мои рисовальные фантазии и творческие потуги разбиваются о техническое неумение их воплотить. Поэтому студия меня разочаровала: там не учили в том смысле, как обучали художники прошлых веков своих подмастерьев.
Проучившись месяца четыре, я из студии ушел. Объяснил родителям, как умел, причину ухода. На самом деле, как я теперь понимаю, толчком к уходу было регулярное невыполнение мной домашних заданий, а Наум Иосифович ввел это в постоянную практику и строго спрашивал. А я ленился.

Прошло лет пять или шесть, я сделался старшеклассником и продолжал рисовать, запоем читал книги по искусству, а также прикладные книги для художников, где описывалась и техника: масляной живописи и темперы, акварельная бесконечно сложная техника, техника штриховки и прочее. Я начал кое-что понимать и снова захотел в студию Осташинского. Наверное, скучал по ней, проклинал свою ребяческую глупость. Догадывался, что любой технике нельзя научить, если ты сам не захочешь научиться, а моя позиция была «Я вот тут сейчас сяду, а вы давайте, учите меня». Только сам человек может и должен прикладывать гигантские усилия, если хочет чего-то добиться. Кстати, таков же и принцип психотерапии. В общем, я попросил папу пойти со мной к Науму Иосифовичу, так как сам робел. Студия обосновалась уже во дворе на улице Толстого, 5-а, в просторном помещении с коридором в подвале и дополнительными комнатками.

Осташинский согласился меня принять при условии, что папа поможет с починкой люминесцентных ламп. Они усеивали весь потолок, поэтому в главной комнате было светло, как днем. Поскольку папа работал электриком, пришлось ему согласиться и уплатить эту дань, а точнее – искупить мою вину. Впрочем, сейчас я думаю, что это была просто помощь, естественная и введенная руководителем студии в традицию. Все родители делали для студии, что могли.

Наум Иосифович был великолепным организатором, как я сейчас понимаю. В студию на встречи с детьми приходили известнейшие, знаменитые люди. Цыганский театр Сличенко, космонавт (не помню точно кто, чуть ли не Герман Титов), композитор Дмитрий Кабалевский. Все эти встречи невероятно возбуждали наше детское воображение. Приходили бывшие ученики, ставшие художниками. К примеру, был Толя Кущ, ныне известный украинский скульптор, народный художник Украины, действительный член Академии искусств страны. Еще до того, как я его увидел, знал его фамилию – в комнате, где мы занимались, стояли его скульптуры из пластилина, довольно большие. Они восхищали меня точностью передачи пластики, а главное, мыслей и чувств. Например, его «Тачанка» просто приводила меня в восторг: вылепленные из красно-коричневого пластилина лошади мчатся, как ветер, оскалившись и пожирая пространство... Или другая, изображающая хлебороба, держащего в преувеличенно грубых ладонях зерно. Такие руки я потом видел в селах у людей. Я тогда начал лепить, и преуспел в этом деле, хотя главное мое увлечение было все же рисование.

Еще об организаторстве Наума Иосифовича. Когда ему нужно было чего-то добиться для студии от чиновников, его ничто не могло удержать. Я помню эпизод, когда то ли у студии хотели отобрать одно из помещений, то ли рядом стенка в стенку стояло что-то бесхозное, и надо было доказать, что оно нам нужно – но Осташинский собрал детей-студийцев, и мы ходили по чиновничьим кабинетам. Долго ходить не пришлось: количество детей и непреклонный темперамент нашего руководителя почти всегда побеждали.

Осташинский добился разрешения у районных властей преобразить двор, где стоит сейчас студия, точнее – ее стену и соседнюю стену двора. Не знаю, где он достал такое количество плитки и мозаики, цемента – но не в этом дело. Главное, как он организовал само действо. День за днем мы, ученики студии, смешивали раствор и под руководством Осташинского укладывали плитку внизу, у самой земли. Затем залезали на деревянные помосты и выкладывали мозаичные сегменты. Особо сложные элементы мозаики выкладывал сам Наум Иосифович, но в общем и целом он нам вполне доверял. Самым страшным наказанием за любую провинность в эти дни было лишение права участвовать в коллективной работе по созданию мозаики.

Пришло время сказать о том, какой он был Учитель. Я пишу это слово с большой буквы, так как считаю профессию учителя самой важной на планете, хотя и не оцененной и не понятой до конца. Он был из тех уникальных педагогов, которые великолепно умеют обращаться с детьми. То есть при общении с ребенком он сам становился ребенком, хотя и оставался взрослым. Не знаю, как у него это получалось, но мы, ученики студии, его боготворили. Когда мы приходили на очередное занятие и он входил, отбрасывая назад свои длинные седые волосы, мы влюблено смотрели на его характерное лицо в больших очках и гадали: что будет? Рассказ о чем-то, чтение собственных стихов, проверка выполнения домашних работ, новое интересное дело? Или просто рисование гипса?

Однажды, году в 1969 или 70-м Наум Иосифович Осташинский с присущей ему бешеной энергией затеял издание книги. Но не простой, а о Киеве, и чтоб в ней были детские рисунки города, а главное – высказывания детей о Киеве. Можно в стихах. И всех нас, своих учеников, он этим решительно озадачил.

Впервые в пятнадцать лет я задумался о городе, где родился. Ходил и думал, и бормотал, и опять думал. Вспоминал проходные дворы, тайные лазы и заброшенные подвалы. Вспоминал, как меня маленького папа брал на свое дежурство на главпочтамте, посмотреть военный парад. Ведь просто так никого не пустят, будут стоять милиционеры и перегораживать бегущие на Крещатик улицы, только по пропускам... Это вниз по Чкалова, но сворачиваем не налево, как в детский садик, а направо, выходим на Стрелецкую, потом по переулку со странным названием Рыльский – на площадь Богдана Хмельницкого (сейчас Софиевскую). И вниз по любой из улочек, чьих названий уже не помню. Что из этого Киев?

Я рисовал акварелью дом в конце улицы Ирининской, где по ступенькам странной, как многое в Киеве, лестницы можно было спуститься на Малоподвальную. Напротив этого дома стоял дом с табличкой: «Здесь жил Тарас Шевченко», но я рисовал другой, потому что он был похож на мой – тоже двухэтажный, с потемневшими кирпичами и какой-то невнятной лепниной. (Ни этого дома, ни моего, ни дома поэта, ни даже лестницы уже нет...) Тогда я открыл, что получается очень похоже, если каждый кирпичик рисовать отдельно и чуть другого оттенка. И оказалось, что этим заданием Осташинский снял с тормоза мое воображение. Во мне рождались стихи, я вдруг лучше всех стал писать сочинения.

Не ожидал, что мое незамысловатое высказывание всё-таки попадет в книгу. Много было желающих, а в очередях я всегда был последним или не стоял вообще. Но оно попало. «Киев – это огромная книга, и, чтобы узнать его, нужно листать всё новые и новые страницы». Я очень гордился. Это была, наверное, самая первая моя победа над своей неуверенностью.

И одержать эту победу мне помог, конечно, Наум Иосифович. Самое главное, чему он меня научил – это безудержно фантазировать и воплощать свои фантазии с помощью любого вида искусства. Наверное, не случайно студия была так известна и в Киеве, и во всем Союзе. Сюда приводили детей, начиная с семилетнего возраста, и попасть в ученики было непросто. Тем более что учеников было очень много, студия работала почти каждый день в две смены, а кроме Осташинского, насколько я помню, никто не проводил занятий.

Для меня особенностью студии был еще и запах. Заходишь – пахнет краской, пластилином. Нигде не было такого запаха, который сразу погружает тебя в особенное царство и будоражит, заставляет фантазировать. Теперь я скучаю по этому запаху, по студии. И скучаю по Науму Иосифовичу Осташинскому, несмотря на всю робость перед ним. Ведь он был строг ко мне, лентяю, иногда называл шалопаем – впрочем, ласково.
Да, я скучаю по нему и всему нашему храму искусства не меньше, чем скучают по детству.

*****

На фото автор этих строк образца 1971 или 72 года, когда учился в студии, и пластилиновая скульптура "Горный козел" (размером с ладонь).