— Джаз это музыка толстых, — сказал Шура и привёл меня в джаз-оркестр под управлением Александра Зацепина.
Тут требуется сразу много ремарок. Во-первых мы с Шурой не были толстыми, не были мы даже плечистыми и крепкими, мы были, как бы это сказать необидно, два типа дистрофика, меня тогда родители одевали в «Детском мире», потому что в «Детском мире» был как раз мой размерчик, во-вторых, я почти ничего не знал про Джаз, нет я видел один раз в телевизоре Армстронга и Эллу Фицджеральд, ещё дома у м;е;ня б;ыла пл;аст;инка Утёсова на 78 оборотов, в смысле не долгоигр;ающая, она была большая, но играла недолго, и там такой крючочек на радиоле надо было переключить на 78, а то иначе получалось заунывное мычание, а вот если переключишь, то вроде как и вовсе даже ничего, весело, хотя там ещё шипело и щёлкало, потому что пластинка была запиленная. Ещё я слышал от пацанов: «сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь». Но Родину продать я бы никак не мог, потому что я не знал, где её купят. Мне, по крайней мере, никто не предлагал. Да, и в-третьих, играть я ни на чём не умел, петь тоже, меня даже в детский хор не взяли из-за полного отсутствия слуха, но Шура сказал, что это от меня и не потребуется.
Да, в-четвёртых, надо сказать сразу, чтобы никто не пугался и не путался, Александр Зацепин был аспирант с кафедры экспериментальной физики, а вовсе не тот, который известный композитор, хотя этот тоже был композитор, и тоже широко известный в узких кругах, а так просто тёзка и однофамилец тому известному композитору.
Пришли мы с Шурой в аудиторию Фт-408, ну это как поднимешься по лесенке в открытой части, так сразу за туалетом, и это никакая не аудитория оказалась, а каморка небольшая, вся сплошь и под потолок заваленная ящиками, коробками, проводами, барабанами и другими инструментами. На свободном расчищенном пятачке посередине на стуле сидел такой пожилой, на мой взгляд, крепенький дяденька и что-то играл на электрогитаре. Он явно обрадовался нашему приходу, но об этом я расскажу уже в следующем абзаце.
*
Дяденька обрадовался и сказал, что он ;Ш;ура ;Грамол;ин,; и он староста оркестра, и что сейчас у нас будет; репетиция.
Ну я сразу сообразил, что эти два Шуры между собой уже обо всём договорились, и что сейчас у нас будет репетиция, а дяденька, он только сперва мне показался сильно пожилой, а так вовсе и не сильно пожилой, но для меня вроде как всё равно дяденька. А он вовсе студент пятикурсник, а студенты пятикурсники — они все для меня пожилые тогда были, ну или уже успевшие пожить. И он стал типа хвастаться. А вот тут, говорит, у нас есть усилители Регент, два Регента-60 и Регент-30. Они очень хорошие и ламповые, вот только все схемы к ним на немецком языке. А вот тут у нас электроорган Валдмайстер. Это очень хороший электроорган, их всего в Свердловске три штуки, один в филармонии, один у «Эврики», а один вот он у нас. А вот тут у нас провода разные, микрофоны и удлинители. Я думаю: «а чего это он расхвастался?», а оказывается это он меня в курс дела вводил. Как оказалось. В общем, как оказалось, они, эти два Шуры, уже всё за меня решили, я буду теперь у них всю эту халабуду настраивать, ремонтировать, подключать, а ещё, если мы купим или спаяем микшерский пульт, то я буду у них как будто звукооператор, вот. Тут подошли ещё два крепеньких таких мужичка, нет, не толстых, но в общем и не худеньких, и мы стали всю эту халабуду таскать по коридору в аудиторию Фт-401.
Аудитория Фт-401 — это большая такая лекционная аудитория, человек на триста, у неё ещё пол с наклоном, ну, как мне сказали, амфитеатром, а по мне так просто с наклоном, и окна в ней большие, и акустика хорошая, в смы;с;ле л;ектор ;сто;ит у кафедры и бормочет себе под нос. а всем всё ;хорошо слышно, и ему даже и кричать не надо, да и бесполезно кричать, всё равно триста человек не перекричишь, а ещё там у кафедры сбоку пианино стоит. И даже не закрытое пианино, у нас перед парой пацаны поиграли один раз, хорошее, говорят, пианино, настроенное, но я-то всё равно не понимаю.
Таскали мы таскали эту халабуду, колонки вдвоём, орган вчетвером, а барабаны там, так и по одному, вполне подъёмные, если бежать не быстро, и всё перед кафедрой расставили. И дал мне Шура Грамолин моток проводов, и я быстренько так всё подключил, а чего? — один штекер в одно гнездо, другой в другое, вилки в розетки повтыкал, и пока они там ударную установку скручивали-свинчивали, я уже успел все кнопочки вкл понажимать, а гитары они сами воткнули. Стою и смотрю так вопросительно, жду типа.
— А дядьки с дудками сегодня не придут, сегодня ансамблем, а не оркестром репетируем, — засмеялся на меня староста.
*
Крепенькие мужички оказались басистом и ударником. Все расселись по местам и типа репетиция началась. Шура сел за клавиши и попросил ноты, если есть. Ему сказали, что что-нибудь поищут, даже вроде что-то и дали, по крайней мере он вполне себе сразу вписался-включился в процесс. Что уж они там играли, я конечно не помню, в смысле не знал, да забыл, но это была такая... такая... инструментальная музыка, отнюдь не «песни советских композиторов». Я сперва слушал разинув рот и разверзнув уши, а потом...
А потом я решил типа слегка тоже поумничать, посидел в одном углу аудитории, в другом углу, ;з;ачем;-то сх;оди;л на задние ряды... в очередную паузу мы с Шуркой; так тихонечко пообщались, одну колонку на полметра передвинули, ручки там разные чуть покрутили. Стало ли оно лучше, я конечно не знаю, но...
До этого. в колхозе, мы как-то гуляли с ним то тёмному осеннему лесу, тема всплыла про школьные ансамбли, ну Шурка и разошелся про акустику, про электронику, про звучание и разные там обертоны. Он говорил, а я с умным видом слушал, и иногда, ну чтобы поддержать разговор, вставлял что-нибудь про какой-нибудь угол атаки, спектральную составляющую, ну и про дифракцию и резонанс тоже. Мне слушать его было интересно, на самом деле интересно, хотя я как бы это... не очень был в теме, ну а ему было интересно, что мне интересно... потому что больше у него, наверное. слушателей не находилось. И я, да, кое-что всё таки запомнил, и тут тоже вроде за умного сошел.
И стали мы так репетировать два раза в неделю, по вторникам и четвергам, часов так с семи, когда у всех лекции и лабы заканчивались, и часов до пол-одиннадцатого, а потом приходили охранники и нас разгоняли. А с дудками репетировали по воскресеньям, но я на воскресенье домой уезжал, так ни разу с дудками и не порепетировал.
*
В очередной вторник староста заявил во всеуслышание: «С сегодняшнего дня ничего не едим. Готовим желудок к пятнице!» Я, конечно, не въехал, а Шурка объяснил, что в пятницу будет свадьба, и мы на ней играем. Где свадьба, чья свадьба, во что мы играем, Шурка объяснять не стал, а я всё равно не въехал. И на всякий случай всё-таки ел потихонечку.
Оказалось, что мы играем в; ;лабу;хов. Ч;асо;в в пять нам прямо ко входу подали автобус ПАЗик ;раздолбанный, а на вахте оказалась нужная бумажка «на вынос материальных ценностей». Мы, сразу после последней пары, нашим маленьким, но дружным коллективом с четвёртого этажа и через вестибюль таскали и таскали, таскали и таскали, таскали и таскали...
Поехали. Приехали куда-то на «рабочую окраину», Свердловск я тогда ещё знал плохо, подрулили к кафе с каким-то цветочным названием, не то «Фиалка», не то «Резеда» какая-нибудь, нас встретила группа разряженных мужчин, в пиджаках и при галстуках, быстро-быстро разгрузила тяжело гружёный транспорт. Больше всего я, конечно, беспокоился за свою бесценную сумку, я перед этим всё подготовил, перепроверил, даже и несколько лишних проводков заготовил и положил, как показалось потом, они вовсе и не лишние.
Столы, составленные большой буквой П, небольшой такой помостик слева у входа, куда и сгрузили всю нашу халабуду, неподалеку, за колонной отдельный сервированный столик. Официанты разносят блюда и посуду, тётеньки в лёгоньких разноцветных платьицах развешивают по стенам шарики и какие-то бумажки. Мы быстренько все своё расставили, скрутили, свинтили, повтыкали, повключали, даже «раз-раз-раз-раз» в микрофон я сказал несколько раз, ну положено так, «раз-раз-раз-раз» в микрофон сказать, все же так говорят, ну и я тоже. А вот щёлкать по микрофону не надо, он от этого портится.
Я до этого никогда не был на свадьбах, как-то так сложилось, поэтому всё было таак интересно, а наши так вполне себе уверенно расположились на эстраде, и точно знали, ;ч;то к;огда и; ка;к надо. Гости стали проходить и рассредотачиватьс;я, распорядитель или тамада всем кто не понял что-то, указывал, несколько раз он подбегал к нам, брал микрофон и что-то громко объявлял. Когда он, объявляя, вставал не очень удачно, колонки начинали взвывать нечеловеческим голосом, я было кинулся покрутить-подкрутить, но ребята дяденьку поставили правильно и построили и сказали: «стой тут, говори сюда, а тут стоять не надо» и он понял. Все туда-сюда вокруг и около ходили, ребята что-то негромко играли, а я ходил и отпугивал слишком любопытных гостей, в смысле не пускал и оттеснял
Потом тамада или распорядитель взмахнул рукой, ребята заиграли Мендельсона, и в двери вошли двое нарядных и двое с лентами через плечо. Не так, чтобы уж совсем молодые, но красивые такие, да. Все там что-то закричали, забегали, кто-то кому-то что-то стал давать-передавать, наконец все расселись и угомонились. И тогда мы пошли за столик, за колонной. Что там происходит за колонной нам было не очень хорошо видно и слышно, народу там было человек семьдесят — сто, я как-то не сосчитал сразу, а потом уже и не сосчитать стало, они потому что потом стали все куда-то перемещаться всё время и организовывать Броуновское движение, но это уже потом, а пока мы наполнили посуду и налегли на разносолы. Ребята по рюмочке хряпнули, а после ни-ни, «нам играть» а мне не играть и они как давай мне подливать и типа провоцировать. И да, я тут-то и понял, зачем староста не есть говорил, всяких салатов и закусок и деликатесов нам наставили мама не горюй, и бутылок разных то;ж;е. Т;ам, за; ко;лонной, чего-то кричали, ну там за маму, за папу,; говорили что-то смешное, и мне ребята подливали, и давай, мол, за маму, за папу... а когда там закричали «горько!» в первый раз, ребята встали и пошли, и стали играть что-то негромко и красиво, а я остался и уже сам себе и не подливал... ну почти, не на каждое «горько».
Зал был совсем не маленький, перед эстрадой было такое свободное пространство, ну типа танцпол, ну чтобы танцевать, и туда скоро вывели жениха и невесту, ребята заиграли им вальс, потом танго, тут все повскакивали с мест и началось Броуновское движение. И песни советских композиторов, и композитора Дербенёва, и композитора Пахмутовой, и других тоже, а потом уже пошли и песни несоветских композиторов, Джона и Пола, Джорджа и Ринго и других тоже разных роллингов и цеппелинов и даже русскую народную шизгару по просьбе трудящихся забацали. В микрофон никто не пел, народ был как бы на самообслуживании, услышав знакомую мелодию кто-нибудь затягивал какую-нибудь «про нежность» и остальные тоже сами пели, сами танцевали...
*
Таак, я так пока и нипонел, а что я этакое пишу — про себя любимого, и как мне свезло, так свезло, или про да были люди в наше время не то что нынешнее племя богатыри, не вы, или пишу сказанья старины глубокой, дела давно минувших дней?
Наверно таки про свезло, так свезло, ну и как я докатился до такой жизни. Поэтому в таком ключе и буду продолжать, в смысле про себя любимого, и да, не врать и не приукрашивать постараюсь, как уж оно было, так и было, ну или как оно мне помнится. а потому прошу прост;и;ть м;ои «ту;т п;омню — тут не помню» даавно же это было, ой давно;, у некоторых тут ещё даже и мамка с папкой под стол пешком ходили или не родились ещё даже вовсе.
Но вернёмся на свадьбу. Там, помнится, танцы-шманцы в самом разгаре, и ещё даже и горячее не подавали. Тамада-распорядитель иногда подбегал к микрофону и объявлял очередной тост-конкурс-игру, и тогда жених рубил дрова, а невеста деньги подметала, то дарили подарки и желали кучу детишек завесть, то воровали невесту и долго её искали-выкупали, музыканты в это время возвращались к столику и навёрстывали упущенное. Ну и мне подливать тоже не забывали, но помаленьку уже, бережно так, потому что я-то уже хорошеть начал, а чо, им-то смешно, а мне всё лучше и лучше...
Публика на свадьбе была, помнится, преклонного, по моим тогдашним понятиям, возраста, брачующиеся лет эдак за двадцать пять. а может и хорошо за двадцать пять,. А я был... был... вьюноша бледный со взором горящим и вовсе даже не озабоченный, в смысле не поиске, не в активном поиске. Потому что у меня была любоффф, ну та, которая «Любофф, которая Судьба», вот уже три года как была, при том была она пылкая, страстная, безответная и вообще безнадёжная. Любоффф сперва училась в другой школе, а после на другом факультете, мы были знакомы, но не представлены, при случайных редких-редких встречах даже не здоровались, но меня при этих встречах как будто током прошибало... в общем на лбу у меня как будто было написано «занято». Поэтому я, в паузах между неудержанными возлияниями и отпугиванием не в меру буйных гостей от аппаратуры, ;п;отан;цевал ;два; раза с милой девушкой в голубеньком платьице. Он;а на танцпол с подружками вышла, подружек пригласили, а она у стеночки осталась, ну я и подошел. Девушка мне понравилась, ещё она была приятная на ощупь и вкусно пахла... но на лбу у меня как будто было написано «занято». Поэтому мы с ней даже не поцеловались, хотя вокруг все целовались, а кто-то где-то даже и подрался, и посуду разбили, и потом подали горячее и пришел баянист. Потому что какая свадьба без баяна, и музыканты смогли спокойно поесть и попить, пока народ под баян пел про клён ты мой опавший и про сняла решительно пиджак наброшенный. В общем, всё было правильно, всё было как всегда, как должно быть. Но я тогда ещё не знал, как оно должно быть, для меня всё это было в первый раз, мне было жутко интересно.
*
Да, вдогонку к предыдущей части... староста потом раздал музыкантам по честно заработанным пятнадцать рублей, и мне что-то чуть-чуть перепало. И стали мы дальше так жить-поживать, вторник-четверг репетиция, а каждую пятницу... ну почти каждую... А в за неделю до праздника великой революции мы аж на четырёх корпоративах... не, не было такого слова, было по другому: «банкет в честь празднования годовщины Великой Октябрьской Революции и получения трудовым коллективом премии за ударный труд и всякие достижения в ознаменование...» или может и не так чуть, но суть одна — премию трудовые коллективы пропивали в разных там кафе и столовых, которые по этому случаю вешали табличку «спецобслуживание». И даже революционные марши играть не просили и не заставляли. А еловую са;б;мари;ну все;гда; просили.
А репетиции, они все проходили по одному; принципу: ребята брали какую-нибудь композицию или даже просто тему, и долбали её... нет, они не разучивали, и нет, они не добивались чистоты звучания там, сыгранности или ещё чего... они просто оттягивались и выпендривались друг перед другом, типа: «а я ещё и вот так умею», ну это мне так казалось. В каморке, в наследство от моего предшественника, осталось куча всяких там самоделок, типа педаль вау-вау, ревербератор из магнитофона Нота, ещё всякие штучки для спецэффектов, иногда я их оживлял и притаскивал, и с ними ещё баловались и балдели.
Иногда к нам приходили разные другие люди: солистка-певунья, скрипач со скрипкой, пианисты (пианино же было, ну там)
ещё кто-нибудь, и из тех, кто раньше с ними играл, и из других коллективов, и просто знакомые... и тогда получался вообще содом и гоморра, в смысле джем-сейшн, что ни в сказке... в общем это было что-то!
*
Об музыке писать интересно не получается, потому что нет конфликтов. Ну почти нет, потому что музыканты были какие-то ... э... неконфликтные. Это у мну были внутренние конфликты, я сам в себе был сплошной внутренний конфликт, что поделаешь, пубертат...
И да, кстати, о музыке. С ней у мну с самого детства как-то не заладилось. Я уже как-то писал, что ни слуха, ни голоса, меня даже в детский хор не взяли, после тридцатисекундного прослушивания тётя из-за пианино вынесла диагноз: безнадёжен.
А петь я любил, громко так. И все смеялись. Ещё у меня был дядя, он, когда включал радиолу, ему все говорили: «опять свою филармонию завё;л;», п;оэтому; у ;него даже прозвище такое было: «дядя Ваня филармо;ния». Потом его не стало, когда мне лет пять, наверное было, но вот таким он запомнился.
А старшие пацаны во дворе были битломанами. Они выпиливали лобзиком электрогитары. такие, с рогами, приделывали к ним грифы с колками и адаптеры тоже приделывали, потом натягивали струны и подключали к радиоле. Получалась такая электронная музыка. Ну и они стали всякие усилители паять, потому что в продаже ничего такого не было, да и денег. естественно, тоже не было, а я тогда стал ходить в радиоклуб и паять научился, ещё я научился работать на ключе и стал радиолюбителем и радиохулиганом, потому что к своей радиоле приделал хулиганскую приставку-трёхточку и натянул антенну на крышу.
Радиола у меня была старинная и очень мощная, а антенна правильно рассчитанная, поэтому я сразу стал таким крутым радиохулиганом, ну и радиолюбителем я тоже так ничего себе был, один раз мы даже стали чемпионами СССР в своей категории, ну наша команда в «полевой день», мы тогда на сутки забились в городской радиоклуб, а антенну вытащили над горой Кирика-Улиты, в простонародье она называлась Парашютка, потому что давно, ещё до моего рождения, там стояла парашютная вышка, и мы на «двойке» — на 144 Мгц то есть, сразу такое преимущество получили и сразу стали чемпионами СССР. среди школьников, конечно. Ну и пацанам старшим я усилители настраивал, паяли-лудили-то они сами, а я квалифицированную работу наладку делал.
Но вернёмся к музыке, да. Староста нашей группы, не, не рок-группы, а учебной группы, был такой конкр;е;тный; «арме;ец»;, в смысле после армии, десантник и даже офицер, ;он группу конкретно построил, и то что он считал бесполезным, он как бы на всех делил, чтобы никому не обидно. А бесполезным по его мнению были годовые абонементы, распостраняемые через институтский профком по дешевке, но в обязательном порядке, вся группа скидывалась по рублю, а абонементы — бери-не-хочу, кто хочет, в смысле даром, потому что никому не обидно.
И я взял. В филармонию. Фортепьянный. Бетховен, Рахманинов, кто ещё не помню, но исполнители, исполнители — ваще круть невероятная... и каждый месяц ходил в филармонию и слушал виртуозов, один раз даже сам Коган был.
А авторская песня? а её как таковой ещё и не было, даже «самодеятельной» типа. Были Высоцкий, Галич, Кукин, Окуджава на хрипастых магнитофонах, были гитары в лесу, в походах, были... ну это я после, отдельно, потому что смешно же... в смысле смешно у мну и с ней получилось.
А джаз, собственно джаз, и включая и блюз, кантри, и соулз, и прочая, прочая — это (для меня) не жанр или стиль, , отнюдь, в смысле нет, это вовсе и только та музыка, которая рождается (и умирает же) здесь и сейчас, и которой именно такой и этой нигде и никогда больше не будет. Это и синкопа и фиоритура, которые тут и только тут, в этом зале в резонанс с его акустикой, с этой публикой, для этой публики, которая одна только и способна и оценить, и прочувствовать, и вдохновить... это не тема, а вариации на тему, это выпендрёж и соревнование... это джаз, да
*
И тут, в моём повествовании, наступил Новый Год.
Студенческий Новый Год — это ой-ёй-ё;й; что;. Это ;зач;ётная неделя. Студенты рубят хвосты, отращивают х;восты, ликвидируют старые долги и получают новые, сдают и пересдают, стают и пересдают, чтобы на сессию, которая сразу после нового года начинается выйти допущенным и без хвостов, иначе ой.
А ещё последняя неделя, даже и последняя декада вся — это факультетские празднования в ГУКе, в главном учебном корпусе. На один вечер один факультет становится полновластным хозяином ГУКа, его фойе и антресолей, его ДК УПИ — «дома культуры», если что, концертного зала совмещённого с кинотеатром и конференц-залом, мест на 600-800 и полноценной театральной сценой с оркестровой ямой, кулисами. задниками. занавесами и всей механизацией, с рампами, софитами и прожекторами, с гримёрками и артистическими уборными, даже и с артистическим гардеробом. И студенческие группы и стройотряды и самодеятельность факультетская и всякие творческие и не очень объединения, секции и кружки устраивают и организуют хороводы и аттракционы от главного входа до самого верха, где под самый купол устремлена звезда эдак двенадцатиметровой ёлки. Сама елка в центре фойе, на втором этаже, перед входом в ДК, а гирлянды с неё к антресолям тянутся, к колоннадам.
И выдали Шурке концертный пиджак. Ослепительно синего цвета. Безразмерный. в смысле такого большого размера, что туда четыре Шурки входят и выходят и ещё я помещусь. Нет, не зря, не зря он говорил. что джаз — это музыка толстых. Перешивать, подгонять там, пиджак было категорически запрещено, потому что такие Шурки приходят и уходят, а пиджак — это надолго, это навсег;д;а!
Пр;о подг;ото;вку я ничего рассказывать не буду, потому что мал;о что помню, помню что все бегали, таскали, роняли, теряли, орали, суетились, натыкались и опять, орали, роняли, теряли...
И был Концерт!. И был Оркестр! Это был настоящий Биг-Бэнд. Двадцать мужиков с дудками — и тромбоны и валторны, и кларнеты и гобои, одних саксофонов штук пять, всех размеров. И все в ослепительно синих пиджаках невероятного размера. Штаны у всех свои были, худеньких, которые, во второй ряд задвинули, а Шурка, Шурку за его органом в уголке сцены вообще не видно было, один пиджак возвышался. А за роялем сам Зацепин, ну не тот который тот Зацепин, а тот, который этот, ну вы помните.
И как они дунули! И как они зазвучали!!! Это было невероятно красиво и невероятно громко ! И невероятно весело, и гордость мну такая охватила, и эмоции прямо через край...
*
А потом был настоящий Новый Год! Ну тот, который в ночь с 31 на 1. И у нашего Биг Бенда, который, я вроде кстати, так и забыл назвать его настоящим именем, а настоящее имя его было «Джаз-оркестр УПИ-67», было целое отделение в Большом Праздничном Концерте, и ещё, и ещё, наш ансамбль с парой саксафонов и тромбоном играл танцы под ёлочкой с 2-х до 4-х утра. Аппарат был сборный, таскать уже ничего было не надо, всё расставлено заранее, так что я как бы даже и не при делах был, я просто встречал Новый Год.
Попасть на это Большое Празднование было... было бы... ой как не просто. Билеты выделялись и распределялись где за большие заслуги, где даже как бы и в лотерею, в драку, с боем, с обидами — ну мало, мало было билет;о;в. В; буфет;ах ;продавали шампанское и что попроще тоже, в столов;ках были накрыты столы для особо избранных, а нам, как участникам, было дозволено привести с собой друзей и подруг, ну мне два ещё билетика староста выдал, и я с моими лучшими друзьями Лёшей и Таней, которые даже и не у нас учились, и в хороводах и в аттракционах и в разных других аттракционах... а сам Новый год — за кулисами, за сценой, в тесном широком кругу артистов и музыкантов, с бутылками и закусками, пронесёнными в колонках и барабанах, и на эти же колонки и барабаны выставленными...
Потом уже, после, этот новый год мне как бы «икнулся» — ну когда я завалил в первую сессию «Историю КПСС» и пришел на пересдачу... нас тогда таких пересдавателей со всего УПИ много насобиралось, у нас-то на факультете я один такой «героический» оказался, а так нас было ... большая аудитория, человек сорок — пятьдесят... и сидели мы и готовились, и как пришли нас. пересдатчиков принимать с кафедры «Истории КПСС» доценты с кандидатами и аспиранты-ассистенты тоже, так они толпой такой вваливают, а один... а один сразу так ко мне направился... ну я ему чего-то несуразное пробухтел по билету, чую, что чушь несу, а он зачётку берёт и спрашивает: «а чего тебе поставить:» Ну я типа и испугался и робко так: «чечечетыре», — ставит, и улыбается, ну и я улыбаюсь тоже... а потом, уже на лестнице, ой, думаю, дурак я дурак, мы же с ним в новый год пили и плясали, пять надо было, он бы и глазом не моргнул, и была бы у меня даже стипа повышенная.
*
А потом... ну после Нового года было ещё много чего... были свадьбы и банкеты, на одной у Шурки спёрли шапку, ну подарили, в смысле справили ему такую приличную, не то сурковую, не то енотовую, а её спёрли в гардеробе... на мою-то кроликовую никто не позарился... пока мы в суете послесвадебной её пытались найти, все разъехались, и мы шли через весь город в два часа ночи по морозу ;30 по середине проезжей части, переодевая мою по очереди, пьяненькие и весёленькие, пытаясь поймать такси, а такси шарахались от нас, один с зелёненьким огоньком так вообще развернулся недоезжая и рванул в обратную сторону...
Были всякие смотры и концерты по поводу и без повода — я попал так в самую гущу, в музыкальный бомонд, в богему, или как сейчас говорят, тусовку музыкальную, так тогда ещё не говорили, и практически на любое мероприятие мне ничего не стоило получить контрамарку или пригласительный — я стал свой среди своих, и ещё знал все слухи и сплетни в этой среде...
Были поездки на последнем трамвае в привокзальный буфет, потому что репетиции или мероприятия иногда затягивались и кушать очень хотелось, а в городе не работало ничего, вообще ничего на тему купить пожрать, и в общаге было... голодновастенько как бы...
И мы с ним постоянно вляпывались в какие-то истории и приключения... и что ещё вспоминается и во что теперь самому верится с трудом — нас никто нигде и ни разу не попытался побить или вообще хоть как-нибудь наехать — чего не было, того не было...
А ещё... в общаге у нас был главный битломан Свердловска и области Коля Грахов. Вообще-то самый главный битломан Советского Союза был Коля Васин. ему сам Леннон даже пластинку с автографом прислал, и об этом знали все.
А нашему Коле никто ничего не присылал, он сам где-то доставал и узнавал, он командовал радиоузлом общажным и почти каждый вечер заполночь крутил через радиоточки на всю общагу разные рок-новости и диски или там магнитофонные записи и про Харрисона и про Маккартни и про Роллингов и про Цеппелинов разных... уже потом он стал председателем Свердловского рок-клуба и вообще владельцем медиа-холдинга...
А потом у нас появился Пантыкин, но это уже следующая часть мумуара будет...