Роман, каких тысячи Глава5

               


    А  потом  погода  испортилась…  Позаимствуем  эту  фразу, тем  более,  что  в  ней  нет  ничего  явно  авторского.  Кто  угодно  мог  так  сказать. Иначе  все  пришлось  бы  брать  в  кавычки,  а  ведь  никто  не  берет.  Никак  не  доказуемый  плагиат…
    Итак, на  четвертый  день  их  приезда  погода  испортилась.  Задул  не  просто  холодный  -  ледяной  северный   ветер, заставлявший  вспомнить  описание  норд-оста  Паустовским,  небо  обложили  тучи, постоянно  лил  дождь,  море  остыло  до  семнадцати  градусов  и  сулило  стать  еще  холоднее.
       Резкое  похолодание  совпало  с  окончанием  сезона. Отъезд  организованных  отдыхающих  проходил  четко  и  напоминал  спешную  эвакуацию  из  опасной  зоны. Несколько  «Икарусов»  за  одно  утро  вывезли  оба  корпуса  пансионата,  в  котором  теперь  оставался  только  обслуживающий  персонал,  занятый  консервацией  здания  на  зимний  период.  А  они  остались  жить-поживать  совершенно  одни  на  втором  этаже  опустевшего  корпуса. Питаться,  как  и  прежде,  ходили  в  «Ивушку»,  где сезон  заканчивался  на  две  недели  позже.
    Заметно  обезлюдел  и  пляж. Те,  кто  остались  ждать  у  моря  погоды, ловили  моменты,  когда  разгоняло  тучи,  и   пытались  загорать,  прячась   от  ветра  за  поставленными  на  ребро  лежаками  с  накинутыми  сверху  одеялами.  По  пляжу  передвигались, тоже завернувшись  в  одеяла,  как  индейцы  в  пончо. Купаться  никто  не  стремился, разве  что  на  минуту-другую  окунались  в  бодрящую воду, чтоб  как-то  оправдать   свое  отпускное  пребывание  на  море.
   
  Зато  теперь  представилась  возможность   возобновить  свои  оздоровительные  пробежки,  к  которым  он  привык  дома,  ежедневно  бегая  в  Сосновке.  Можно  было  бегать  по  кромке  пляжа  вдоль  моря, никого  не  стесняясь  и  никому  не  мешая. Ему  хватало  сил  преодолеть  пару  километров  до  обрывистого  плато,  где,  как  он  считал,  заканчивался  пляж,  но  однажды,   решив  прогуляться  дальше,  как  на  оазис, наткнулся на  заброшенный  пансионат  ранней  советской  постройки  в  окружении  неожиданной  для  степи  флоры  субтропиков  -  мощные  кипарисы,  магнолии, самшитовый  кустарник…  В  море  вдавались  волнорезы,  а  для  укрепления  берега  у  воды  были  навалены  бетонные  рогатки,  похожие  на  лежбище  сивучей.  Наверх  к  пансионату  вела  белокаменная  лестница  с  лепными,  гипсовыми    вазами  на  перилах,  конец  ее  терялся  в  темной  зелени  кипарисов. Старые  трещины   ступеней  поросли  мхом  и  травой.  Повсюду  по  мокрым  плитам  лестницы  ползали  черные  улитки. Их  было  так  много, будто  каменная  лестница  служила  столицей  улиточного  царства.
    Накрапывал  дождь.  Поднявшись  по  лестнице,  он  вышел  к  белому зданию  с колоннами  у  парадного  крыльца,   (скорее  это  была какая-нибудь  заброшенная  государственная  дача, а  не    пансионат),   почти  целиком  спрятанному  от  взора  с  моря  благодаря   уступообразному  рельефу  склона  и  густой  зелени  вокруг.  Местность   оказалась  безлюдной,  ни  души  не  встретил  он, пока    бродил  по  дорожкам  вокруг  да  около.     «Сюда  надо  привести  Дашу. Это  тайное  существование  пустующего  замка,  как  сказка  о  спящей  царевне, уколовшейся  о  веретено».  Обойдя  здание  кругом,  он  увидел  еще  одну  лестницу,  стальную, ведущую  к  смотровой  площадке  на  краю  плато. 
    Здесь,  наверху,  расстилалась  бескрайняя,  ничем  не  загроможденная  степь,  вблизи  возделанная  под  кукурузное  поле. Высоковольтная  линия  электропередач  и  водонапорная  башня  одинаково  затеряно  смотрелись  на  ее  просторе. А  море  с  высоты  предстало  по-настоящему  огромным  и  непривычно  разноцветным. Здесь  -  серое  под  дождем, а по  правую  руку  вдали,  где   Одесса -   солнце,  и  морская  изумрудная  гладь,  а  ближе  к  горизонту   темная  яростная,  почти  чернильная,   синева  штормовых  волн.
    Он  подошел  к  самому  краю  обрыва  и  ,  глянув  вниз,  испытал  легкое  головокружение. Он  боялся  высоты,  как  и  она…

    Они  гуляли  в  ЦПКиО  и  набрели  на  аттракционы,  и  он  уговорил  ее  прокатиться  на  Чертовом  колесе. В   эту  весну  они  все  делали, очертя  голову,   безотчетно,  словно  заново  открывали  для  себя  мир. Да  так  оно  и  было  на  самом  деле  -  для  них  двоих  все  было  в  первый  раз,   и  прежний  их  опыт существования  в  мире,  каждого  по  отдельности,  оказался  мелким,  несовершенным  и  не  мог  быть  востребованным.
    Очереди  в  кассу  не  было  никакой,  их  услужливо  усадили  в  железную, ненадежную  люльку,   огороженную  по  бокам  только  цепью. При посадке  колесо,  не  останавливаясь,  медленно  продолжало  двигаться.  Постепенно,  точнее - поэтапно,  они  поднимались  все  выше  и  выше,  и   не  успели  опомниться,  как люлька, , в  которой  они  сидели  напротив  друг  друга,  оказалась  на  страшной  высоте,  высоко-высоко  над  деревьями  и  крошечными  человечками  внизу,   и  в  этот  момент  он  увидел,  как   она  вся  напряглась  от  нахлынувшего  испуга, но  продолжала  смеяться,  отчаянно  пытаясь  выглядеть  бесшабашно  радостной. Он  видел ее,  даже  не  женскую,  а  скорее  детскую  беззащитность  перед  своим  страхом.   Она  призналась,  что  ей  ужасно  страшно. Как  назло, колесо  еще  больше  замедлило  свое  вращение,  и  открытая  люлька,  покачиваясь,   застыла  на  самой  верхотуре.
«Смотри  только  на  меня,  только  на  меня, - приказал  он  ей, и  мысленно  обругал  себя,   вспомнив  ее  недавний  обморок  в  операционной  и  испугался,  что вдруг  она  и  сейчас  потеряет  сознание. Своими  заклинаниями он  также  спасался  и  от  собственного  страха  -   не  мигая  глядя  перед  собой, на  всю  жизнь  запоминая  ее ,  сидящую посреди  неба  , в  сером  плаще  с  поднятым  воротником. -  Вот  так,  только  на  меня.  У  тебя  такие  красивые  глаза. Такие  красивые  брови. Да, да.  И  такой  красивый  лоб  и  волосы»  -  гипнотизировал  он,  заклиная  колесо  вертеться  быстрее. И  только  когда  они  миновали  пик  и  стали  спускаться,  страх  внезапно  исчез, исчез  совсем,  и   осмелев,  она  даже обернулась  посмотреть,  не  виден  ли  отсюда  ее  дом  на  берегу  Финского  залива.
    Хороший  был  день, солнечный,  теплый,  и  только  начинался. Очутившись  снова  на  земле  и  посмеявшись над  пережитым  стрессом, они независимо  друг  от  друга  пришли  к  выводу  что  проголодались. Пожалуй  впервые   натюрморт  с  неубранной  со  стола  грязной  посудой  и  стаканами, в  кафе, куда  они  тут  же  зашли,  не  раздражал,  а  казался  уютным  и  живописным. Занятые  друг  другом, они  легко  мирились  с  окружающей  действительностью,  и  чем  проще  она  была,  тем  лучше.  Ангелы  -  не  снобы, и   им  тошно  на  небесах,  как  выяснилось.
   Чахохбили  были  единственным  блюдом  в  меню.
-  Похоже  на  последствия  куриной  атомной  войны, -  сказал  он, разглядывая  на  тарелке  месиво  из  перемолотых  косточек  с  обрывками  кожи  и  мяса. - А.  как  вам  на  вкус?  Вы  должны  хорошо  разбираться  в  грузинской  кухне.
    Он  намекал  на  ее  приятельские  отношения  во  время  учебы  в  институте  с  однокурсником  из  Тбилиси,  которого   звали  Мамука. С  ее  слов, это  был  не  обремененный  интеллектом,  но  симпатичный  неглупый  парень, с  природным  юмором  и  иронией, хорошо  разбирающийся  в  людях,  всегда  готовый  по-мужски  защитить  ее.  Она  шефствовала  над  ним,  готовила  к  сессии,  подсказывала  на  экзаменах…  Мамука  же  ,  вообще,  считал  ее  светочем  знаний  и  восхищался  ее  остроумием.  Никаких  знаков  любви  с  его  стороны не  наблюдалось,  оба  они  довольствовались  только  дружбой, в  которую,  как  известно,  мало  кто  верит.
-  Настоящий  чахохбили  готовят  из  фазана. Кстати, Регина,  моя  лучшая  подруга, родилась  и  выросла  в  Тбилиси. Так  вот,  когда  я  приезжала  к  ним  в  гости,  то  ее  мама ,  Софья  Исааковна,  именно  из  фазана  готовила.
-  Мне  кажется,  я  не  понравился  Регине. Помнишь,  я  провожал  тебя,  когда  вы  должны  были  встретиться  во  дворе  ее  дома,  она  тогда  еще  с  детской  коляской  гуляла?
-  Да.  Она  предостерегала  меня,  чтоб  я  не   связывалась  с  вами. «Ты  с  ума  сошла  - он  же  бабник,  об  этом  вся  больница  знает».
-  Нежели  я  такая  известная  личность  в  городском  здравоохранении,  что  даже  на  подстанции  скорой  помощи  обо  мне  слагают  легенды?

    Потом  они  снова  гуляли  по  парку. В  будний  день  народу  было  немного,  и  от  того  они  еще  больше  были  только  вдвоем.  Весеннее  солнце  палило  их  лица, отвыкшие  за  зиму  от  тепла. На  скамейке,  спрятанной  в  кустах, он  целовал  ее  в  губы, закрыв  глаза,  и  сквозь   сомкнутые  веки  вливался  в  него  мучительно  притягивающий  к  себе  солнечный  свет.  Все  его  счастье,  все  отпущенное  на  его  долю  блаженство   было  слито  с  этим,  не  видимым  напрямую, блуждающим по  лицу  светом.    Хотелось  слиться  с  ним  навсегда,  забыв обо  всем.  Когда  он,  не  отрываясь  от  ее  губ,  на  миг приоткрывал  глаза,  то  видел  в  невероятной  близи   перед  собой   залитое  солнцем  ее  лицо  с  безвольно сомкнутыми  глазами,  он  видел,  что  и  с  ней  творится  то  же  самое,  и  замирал  от  внезапно   открывавшейся  перед  ним  красотой,  и  не  было  сейчас  силы,  способной  оторвать  его  от  нее.
    Разжав  губы, очнувшись,  они  еще  не  сразу  пришли  в  себя.
-  Это  ж  надо  было  прожить  двадцать  семь  лет, и только  теперь  узнать,  что  это  такое!  -  обидчиво  воскликнула  она.
-  Кому  двадцать  семь,  а  кому  и  тридцать  пять, -  медленно,  как  истукан, процедил  он  сквозь  зубы.  Он  не  знал,  поверила  ли  она  его  словам,  но  насчет  себя  он  не  испытывал  никаких  сомнений. Такого  -  не  было.
-  Вы  часто  бывали  здесь  раньше?
- Конечно.  Это  же  мой  райончик.  В  шестидесятые   мы  жили  на  Приморском.  На  обратном  пути  я  покажу  наш  дом. Все  школьные  годы  прошли  здесь  и потом   институт.
-  А  в  детстве  вы,  наверное,  были  юным  натуралистом  и  приходили  сюда  скворечники  вешать.  На  том  дереве  не  ваш?
-  Может,  и  мой.  А  еще  дневник  вел, знаешь  -  грачи  прилетели…  грачи  улетели.  Вы  идеализируете  мое  прошлое.  На  острова  мы  ходили  на  лодках  кататься,  а  зимой   на  лыжах  бегали  или  катались  на  коньках  на  Масляном  лугу.  Помню  на  первом  курсе  мы  с  приятелем,  выпив  бутылку  водки,  решили  пойти  на  танцы,  сюда,  на  «пыльник». В  тот  вечер   мне  впервые  в  жизни  набили  морду.
-  Из-за  дамы?
-  Не  помню-  пьян  был. Помню  только  -  лупят  меня,  а  я  с  каждого  удара  наземь  валюсь. Я от  пьяни   на  ногах  еле  стоял,  легкая  добыча,  а  какая-то  пэтэушная  девка  из  той  компании  бешено  и  радостно  повизгивает:  «Еще  ему  врежьте,  еще!!». Ее  помню,  а  тех  кто  бил  не  помню.
   
    Он  еще  что-то  рассказывал, недовольный   каждым  своим  словом, потому  что  хотел  только  одного  - вновь  вернуться  в  тот  чудный  свет  и,  когда  понял, что она  не  слушает  его,  привлек  ее  к  себе, утопая  в  роскошно-густых, вьющихся  волосах, восторженно  недоумевая  -  почему  ему  позволено  касаться  их  губами,  рукой  И  она  впервые  за  время  их  романа,  наконец,  сказала  ему «ты»,  переступив  черту,  как  он  давно  просил
-  Что  ты  сделал  с  моим  волосами?
Сказала , медленно ,  мягко  растягивая  слова,   с  дальней  грустью,  уставшего  бороться  с  собой,  человека,  и  он  понял, что  с  этого  момента  он  ее  раб,  раб  и  все.  Ее  голова  оказалась  у  него  на  коленях…
-  Скажи  еще  раз.
Она  покорно  повторила,  а  он  хотел  слушать  это  еще  и  еще…
-  Как  хорошо.  Наверное,  никому  не  было  так  хорошо.
-  Ты  что?  Что  это  еще  за  слезы? 
-  Не  обращай  внимания. Это  так…обычная  гипоксия  мозга  после  дежурства,   - она  улыбнулась,  глаза  высохли,  но  подбородок еще  продолжал  мелко  вздрагивать.  -  Позавчера  вернулась  домой  с  твоими  розами…Папа  пришел  с  работы,  увидел  цветы,  мое  состояние…  и  говорит: «Я  очень  рад  за  тебя».   Я  ему: «Папа, ты ,  наверное, решил,  что  я  замуж  собралась?».  А  он,  внимательно  так  на  меня  посмотрел, все  понимая : «Не  надо,  дочка, думать  о  своем  отце,  что  он  глупее,  чем  есть  на  самом  деле».
Мы  еще  будем  приходить  сюда?  Здесь  так  хорошо.
-  Конечно,  будем. В  такую  же  солнечную  погоду   и  по  утрам,  когда  никого  нет.
-  Но  мы  оба  загорим,  а  это  не  конспиративно.
-  Послушай,  я,  кажется, плащ  себе  прожег!
-  Где?
-  Да  вот -  дырка. Это  вы  мне  прожгли, вечно   швыряете  окурки,  куда  ни   попадя.
-  Ну,  конечно,  я,  кто  ж  еще… Все  ваши  несчастья  из-за  меня.  Так  все  кавалеры  себя  ведут, это очень  характерно. Сейчас  вы  должны  встать  и  ,  не  глядя  в  мою  сторону,  срывающимся  от  обиды  голосом  заявить,  что  ошиблись  во  мне,  что  таким  как  я  не  место  в  порядочном  обществе,  что  от  меня  только  материальный  урон,  что …
-  Хорошо  быть  любимой? - перебил  он,  подставив  лицо  под  сияющий  ветер  ее  взгляда.
-  Да. Только «хорошо»  это  не  то  слово.
    Их  время  истекло. Тогда  это  вызывало  только  взаимную  грусть,  компромиссное  понимание,  что  иначе  нельзя,  это  потом  она  не  захочет  ничего  понимать…  Они  встали  и  не спеша   побрели  к  выходу. Когда подходили    к  Елагину  мосту,   услышали  над  головами  протяжный  птичий  крик,  и  увидели  высоко  в  небе  трепещущую  струю  лебединой  стаи.
-  Никогда  раньше  не  видел  в  городе  перелета  лебедей.  А  ты?
-  И  я  никогда.  Господи,  да  что  же  это  за  весна  такая…
 
    А  на  другой  день  он  уезжал  в  Нередицу  -  деревню  под  Новгородом, где  семья  уже  несколько  лет  арендовала  у  местного  совхоза  пустовавшую  избу,  под  дачу.   
     Весна  в  эти  края   приходила  немного  раньше,  двести  километров  к  югу  все-таки  сказывались,  и приход весны  всегда  был  масштабней,  зримей, и,  благодаря  неизбежному  паводку,  величественней.  Снега  в  этом  году  выпало необычно  много,  и  Волхов  разлился  вольно, широко  затопив  пойму  у низкого  правого  берега   рядом  с деревней. Заболоченный  пруд  за  их  огородом  превратился  в  озерцо,  вода  доходила  до  заднего  забора,  где  росли  кусты   смородины,  так  что  до  них  невозможно  стало   добраться,  и  поднималась  еще  выше  по  старым  бороздам  картофельного  поля.
    Он  работал  целый  день, с  удовольствием  перелопачивая под  грядки  влажную,  тяжелую  землю,  всей  грудью  вдыхая  обновленный  вешний  воздух  с  приятной  примесью едкого  дыма,  шедшего  от  соседских  костров, сжигавших  прошлогодние  листья.  Повсюду  на своих  огородах  копошились  семейные  артели  деревенских,  и  единственная  на  всю  округу  лошадь  по  очереди  переходила  с  одного  участка  на  другой.  Издерганно  и  очумело  напрягая  последние  силы, она  сейчас  прокладывала  борозды  у  соседки  -  Кристины,  сажавшей  картошку  под  плуг.  К  обеду  огороды  были  вскопаны, от  развороченной  земли,  оставленной  на  сегодня  людьми  в  покое, шел  теплый,  дурманящий  голову  пар,  и  в  сером,  набухшем  небе  встала  над  деревней  семицветная  радуга,  завершая  картину  посевной  идиллии.
    Он  решил  покататься  на  лодке.  Он  любил  раннюю  весну  на  реке,  обнаженные  заросли  прибрежных  ивовых  кустов,  голые  ветви,    опущенные  в  воду,  и их особенный  -  светло-коричневый  цвет.
    «Ну  вот, мы  снова  вдвоем, -  он  мысленно  усадил  Н.  на  нос  лодки,  отталкиваясь  от  берега  веслом. - Что  делать,  приходится  играть  в  это,  и  неизвестно,  будет  ли  у   нас  когда-нибудь  такая  прогулка  наяву.  Я  никогда  раньше  не  плавал  по  такой  большой  воде,  так  что  и  для  меня  это  впервые.  Смотри…».
    Складное  фанерное  дно  резиновой  лодки  колыхалось  под  ногами  от  мелкой  волны. Для  начала  он  покружил  вокруг  мощного  ствола  ивы, торчащего  из  воды  возле  срубов бань  на  берегу,  где  хозяйки  летом  встречают  скот,  возвращавшийся  с   пастбища. Вода  была  чистой,  прозрачной,  но  поверху плавал  всякий  мусор,  смытый  наводнением  с  берега.   Все  изменилось  до  неузнаваемости. Прежнее,  привычное  русло  речки,  на  которой  стояла  деревня, исчезло.  Он  знал, в  июле  речка   обмелеет  настолько, что  на  лодке  нельзя  будет  пройти  в  канал,  даже  волоком,  и  лодку  придется  оставлять  в  соседнем  Сельце,  а  сейчас  -  плыви,  куда  хочешь, везде  свобода.
    Он  легко  выгреб  на  середину  заливного луга, где  обычно  разбивали свой  палаточный  лагерь  археологи,  проводящие  раскопки  на  Городище, и  теперь  вокруг  него  была  только  вода.  Странно  было  видеть  подтопленную  линию  бетонных  столбов  электропередачи,  обреченно  тянувшихся  через  широкую  водную  преграду. Развалины  Городища  вдали, в  километре  отсюда, на берегу  Волхова, теперь  оказались  на  острове.  А  где  Сиверсов  канал? Тоже пропал. Незатопленным  остался лишь  один -  противоположный   берег  канала,  как  узкая,  вытянутая в  длину  гряда  посреди  нового  моря,  поросшая высокими  деревьям,  в  то  время  как  ближний,  травяной  полностью  ушел  под  воду.  Необычной  была  и  тишина,  и  пустота  на  воде  -  в  пору  нереста  запрещено  ходить  под  моторами.  Он  решил  подплыть  к  Городищу,  чтоб  получше  сориентироваться  в  этой   новой  топографии  затопленного  пространства,  и  под  взмахи  весел  продолжал  общаться  с  ней.  «Ну,  как?  Видела  ли  ты  когда-нибудь  такое?»  -   он  ясно  представлял,  как  она  сидит  напротив    в  непомерно  большой,  ватной  телогрейке;  как   прячет  щеку  от  ветра   за  поднятым  воротником…  Вот  только  не  мог  подобрать  подходящий  головной  убор. Берет,  панама?  Ничего  не  надо. Он  соскучился  по  ее  каштановым  кудрям,  не  так  уж  и  холодно  сейчас.
  «Смотри,  вон  там  вдали, по  левую  руку  от  нас -   Юрьев  монастырь, а  за  ним  Ильмень,  а  в  другую  сторону  смотреть - Волотово,  там  расположен  музей  деревянного  зодчества  под  открытым  небом. Видишь  вон   далеко-далеко  крылья  мельницы?  Там  интересно  побродить;  крестьянские  избы  такие  просторные,  с  удобными  полатями,  с  русской  печью…никаких  квартир  не  надо».
    Он  правил  к  Городищу,  стараясь  держаться  ближе  к  каналу.  Здесь   было  мельче, он  плыл,  разглядывая  на  дне  бурую прошлогоднюю  траву  затопленного  луга. В  это  было  трудно  поверить,  летом  этот  берег  представлял  собой  довольно  высокий,  глинистый  обрыв  и,  плывя  каналом,  надо  было  задирать  голову  вверх,  чтоб  рассмотреть  рыбаков, облюбовавших  эти  места  для  своих  стоянок. В  июле  здесь  хорошо  брал  лещ  на  донку,  и  по  ночам  ,  особенно  в  выходные,  весь  берег  мерцал  огнями  рыбацких  костров,  и  тогда  прямой  канал  казался  похожим  на  взлетно-посадочную  полосу  в  ночном  аэропорту.  А  сейчас  - неестественно  встающие  из  воды  деревья,  опустившие  тяжелые  ветви  в  холодную  воду-повелительницу, и  пустые  руины  Городища  с  могилами  деревенского  кладбища, пугающее    безлюдье  и безмолвье   под  холодным  серым  небом, казались  следствием  какой-то  непоправимой  катастрофы.  Но,  к  счастью,  это  не  так.  Все  обратимо, лишь  бы  человек  не  вмешивался.  Вода  спадет  и  реки  вернутся  в  свои  русла.  Паводки  необходимы  природе,  чтоб  воспроизводить  жизнь.  И,  хотя  человек  время  от  времени  испытывает  ту  же  потребность -  выйти  из  берегов,  смыть  с  себя  старую  высохшую  корку  и  обновиться,  но  еще  не  научился  он  у  природы  созидательности  свободы, боится  и  все  прикидывает, а   ладно  ли  выйдет?  На  то  ,  дескать,  и  разум  мне дан,  чтоб  все  взвесив, поостеречься.  Ломать  природу  и  себе  подобных он  научился,  но  ломать лично  себя  -  это  только  в  песнях…

    По  возвращении  из  деревни  они  договорились  встретиться  на  Литейном.  С  утра  у  него  было  там  дело -  он  получил  в  типографии  отпечатанные  экземпляры  автореферата.  Она  запаздывала  и  он  уже  стал  нервничать,  пока  не  увидел  ее  издали.  «Запомни  ее  такой, -  приказал  он  себе. -  Она  никогда  не  была  такой  красивой,  как  сейчас».
     Он  видел,  как  она  торопилась,  ее  спешащий  шаг,  почти  бег, расстегнутый  плащ,  к  груди  она  прижимала  какой-то  пакет.  Жестом  он  показал  ей,  что  можно  не   торопиться, эти  секунды  уже  ничего  не  значат,  и  она, успокоившись,  что  он  ее  заметил,  пошла  медленней. Под  плащом  на  ней  было  тонкое, нежно-зеленое  платье, с  белым,  как  лилия,  стоячим  воротничком,  оттенявшим  каштановые  кудри  ее  волос,  до  которых хотелось  немедленно  дотронуться,  дать  радость  и  руке,  и  не  было  уже  замученной  комплексами  девушки -изгоя,  вместо  нее  на  свидание  спешила молодая,  влюбленная,  счастливая  женщина,  жившая  в  этот  миг  только  этим,  и  поэтому  всем  другим  было  далеко  до  нее.
-  Такси петляло  через  весь  город, -  начала  она  оправдываться,  не  ведая,  кем  была  для  него  в  эту  минуту. -  И  все  потому,  что  за  рулем  женщина,  здесь  ей  нельзя,  там  нельзя, Дворцовый  закрыт, объезд…  А  вы  здорово  загорели.  Картохи  много  посадили,  признавайтесь?
    Она  еще  не  отдышалась  после  спешки  и  по  инерции  говорила  торопливо, и,  как  обычно  при  этом, начинала  слегка  картавить,  и  ему  нравился  ее  разозленный  голос.  Но  четыре  дня  разлуки  не  прошли  даром -  ему  опять  говорят  «вы»,  опять  начинай  все  сначала.
-  А  авторефераты?  Вы  получили  их?
-  Полный  портфель.
-  Дайте   же  взглянуть.
-  Не  здесь  и  не  сейчас.  Сперва  я  должен  насмотреться  на  вас,  вы  сегодня  так   красивы!
-  Все  вы  врете,  а  мы,  женщины…  ах,  мы  такие  доверчивые.  Хотя,  должна    признаться,  с  тех  пор,  как  мы  с  вами  стали  встречаться, я  стала  пользоваться  определенным  успехом.  Когда в  тот  день я  возвращалась  из  ЦПКиО,  ко  мне  в  метро  подсели  два  молодых  человека,  как  оказалось  чехи,  и  засыпали  комплиментами  -  и  пани  такая  красивая,  и  такая  милая…  Но  самое  интересное,  что  вчера  позвонил  тот  самый  Шура  Б.,  ассистент  с  кафедры  глазных  болезней.
-  Тот бедняга,  которому  вы  испортили  костюм?
-  Да.  Он  спросил,  есть  ли  у  меня  любовник?
-  Интересно,  и  что  же  вы  ему  ответили?
-  Нет,  говорю, но  и  вы  не  подходите  для  этой  роли. 
-  И  что  же  он?
-  Пригласил  меня  в  трехдневное  путешествие  на  теплоходе,  на  Валаам.  А  в  трубке  слышно,  как  дети  в  соседней  комнате  играют,  папу  зовут… Чудесно,  правда?
-  Вообще-то,  его  можно  понять.  Знаешь,  какая  моя  самая  любимая  сказка?  О  гадком  утенке.
-  Самая  сказочная  из  всех.
-  Ерунда.  В  ней  нет  вымысла,  но  ее  страшно  рассказывать  наоборот.  А  что  у  вас  в  этом  кульке?-
-  Туфли,  надо  набойки  поставить. Если  по  дороге  попадется  мастерская,  зайдем  на  минутку,  хорошо?   Это  не  займет  много  времени, -  попросила  она,  как  последняя  рабыня.
- Будете  знать,  как  разгуливать  по  весеннему  парку  в  австрийских  туфельках  на  каблучках.
-  Мне  уже  влетело  от  мамы.  Ну,  а  куда  мы  сейчас  направимся?
-  Ко  мне, -  неожиданно  предложил  он. -  Поедем  ко  мне?
-  Нет, -  она  усмехнулась  и  помотала  головой.  -  Нет,  это  невозможно.
-  Почему? -  жестко  спросил  он.  Он  так  ждал  ее  все  эти  дни, ни  о  ком  другом  думать  не  мог…  Он  заслужил  право  на  свою  обиду.  -  Или  у  вас  все  решено  только  от  сих  до  сих?
-  Не  сердись, - потухшим  голосом  попросила  она. - Я  не  могу  делать  того,  что  не  в  состоянии  себе  представить. Представить,  как  я  вхожу  в  ваше  семейное  гнездышко,  я  не  могу.
-  Глупости.
-  К  тебе  мы  не  поедем.  Не  сердись.
-  Я  четыре  дня  тебя  не  видел!  -  сказал  он  так, как  будто  этим  все  было  сказано.
Ее  ответ  был  неожиданно   простым,  еще  короче  и  тоже  все  было  сказано
-  И  я  тоже.