Тяжело на сердце... Душа болит...
Почему так происходит? Вроде бы и не случилось ничего такого, чтобы стоило
переживать...
Наверное, так происходит, когда ты о ком-то думаешь, а этот кто-то о тебе и думать
забыл. Или наоборот, когда о тебе кто-то думает, а ты и не думал думать вообще.
Или когда ты о ком-то думаешь, и этот кто-то тоже думает. Но нет между двумя
думающими языка понимания: один думает одно, другой другое. И оба не то думают.
Языку понимания нелегко научиться, не пробив панцирь одиночества. Это самый сложный
язык в мире.
Человечество - океан одиночеств. Каждый замкнут в своём одиночестве.
И посреди этого океана барахтается писатель, замкнутый, в свою очередь, в собственное
одиночество. Барахтается в попытках овладения языком понимания, которому не учат ни
в школах, ни в институтах.
Лет в четырнадцать Инге попалась одна библиотечная книжка. Сейчас уже имя автора забылось, но помнится, что называлась она "Единственная". Книга была про подростков четырнадцати-пятнадцатилетних. И поразило, что автор писал так, будто хорошо знал её, Ингу, знал как облупленную. Она плакала, читая, оттого, что кто-то же есть на свете, и разговаривает с ней не из глубины веков, а сейчас, в одном временном пространстве и на одном языке понимания. Никто не понимал её так, никто из живущих рядом не говорил так, как автор этой книги. Читая, Инга была уверена, что книга написана человеком её возраста. Но, ознакомившись с аннотацией, с изумлением узнала, что автор - женщина из Чехословакии сорока лет. Это было удивительно. Читая ту книгу, она словно разговаривала с человеком на одном, им двоим понятном языке. Язык понимания! Человек вообще из другой страны, да ещё в таком возрасте...
Тогда, в четырнадцать лет, двадцатилетние выдавались ей людьми взрослыми;
тридцатилетние - жизнью уже достаточно потрепанные; сорокалетние - чуть ли не ходячие
покойники; а те, которые старше, считай, вымершие динозавры. Как такие древние
могут понимать человека ещё только начинающего взрослеть, с его глобальными
проблемами, непонятными окружающим.
А тут, оказывается, можно разговаривать на языке понимания с человеком далёким, из
другой страны, другого возраста. Когда родные и близкие люди, когда подруги-друзья,
твои ровесники, не понимают. Совсем не понимают тебя, хотя, кажется, знают, видят
каждый день, разговаривают на одном с тобой языке. Но нет языка понимания.
Оттого и тяжело на сердце, оттого и душа болит.
МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.
После обеда Анюта сообщила, что пекарь приглашал нас на шлюпочную
фотографироваться. Но мы не успели толком поговорить об этом, потому что по спикеру
старпом вызвал весь обслуживающий персонал в кают-компанию.
Естественно, мы сразу же испугались, подумав, что нас будут песочить за то, что вчера
ничего не убирали . Но, к счастью, мы ошиблись. Старпом сказал, что идём на
выгрузку и обслуживание всего судового состава будет в салоне.
Буфетчицу, камбузника и пекаря забирают для работы на базе. А нам с Анютой придётся
покрутиться с обслуживанием и, к тому же, надо будет помогать на камбузе чистить
картошку.
Все эти новости нас не расстроили и не обрадовали. Мы отнеслись к услышанному
философски: надо, значит, надо.
И отправились, было, на шлюпочную. Но по дороге туда перед нами возник
Юрка-сварщик. Схватил Анюту за руку со словами:"Что-то скажу!" и потащил её куда-то.
Я постояла минут пять в растерянности и в ожидании, надеясь, что она вот-вот
вернётся назад. Но та упорно не возвращалась. И я пошла её искать.
Однако нигде не находила. Потом вспомнила, что она что-то говорила про приглашение
пекаря фотографироваться, и пошла к нему. Но и там Анюты не оказалось.
Макс потащил меня искать её по всем каютам.
Наконец, пропажа обнаружилась в шестьдесят первой, у Анзора. Она преспокойненько
сидела там и в ус даже не дула. А я, идиотка, беспокоилась. Уже всякие дурацкие
мысли начали было в голову лезть. Мол, мало ли куда её Юрка потащил. Так-то он,
парень вроде нормальный. Но Анзор однажды проболтался, что сварщик в прошлом
отсиживал срок. Кто его знает, за что и сколько наблюдал он небо в клеточку.
Но, увидев невозмутимую рожу Анюты, я сразу же устыдилась своих мыслей и
подозрений на Юркин счёт. И тут же дала себе слово никогда больше не беспокоиться
за эту куклу маринованую. Весь пароход из-за неё перевернула, пекаря переполошила.
Выставили себя с ним последними идиотами.
А она сидит себе здесь, как ни в в чём не бывало, и посмеивается!
Оказывается, Юрка притащил сюда Анюту, потому что Анзор заболел.
Он лежал в ящике, изображая из себя умирающего. Но ни я, ни Анюта не хотели ему
верить. Ведь он же сам говорил нам раньше, что хочет списаться всеми правдами и
неправдами.
Но он так профессионально играл больного, что я уже начала немного сомневаться.
Охая и постанывая, попросил меня сходить и намочить полотенце для компресса.
Я вняла его просьбе, понимая всё так, что хворающий желает остаться с Анютой
наедине. Однако когда я вернулась, её уже там не было.
Я разозлилась не на шутку. Не могла одну минуту подождать, когда я вернусь.
Найдя её в нашей каюте, я не удержалась, чтобы не вычитать.
Она молча слушала, как-то мстительно прищуриваясь, как будто радовалась про себя,
что поставила меня в глупую ситуацию.
Весь полдник пекарь ходил с обиженным видом. Дулся.
Боря Худой, Венька Римкин и Сивая Чёлка что-то там юморили и приглашали меня пить
чай, угощая красной икрой.
Вася и ещё два добытчика из бригады Котова приглашали на чай с вареньем.
Но я всем только улыбалась, благодарила. И молила Бога, чтобы поскорее закончился
полдник, ничего толком не воспринимая из того, что мне говорили.
Жутко раскалывалась голова.
После полдника отправилась к доктору за таблетками. Анюта увязалась за мной,
оказывается, у неё тоже голова разболелась.
Док дал таблетки, но прежде измерил давление, оно было нормальным. И причина
головной боли осталась невыясненной. С тем и ушли.
Придя в каюту, Анюта стала собираться гулять на палубу. А я залегла в постель.
Настроение было подавленное. Ни читать, ни писать не хотелось.
Просто лежала и прислушивалась к тому, как в голове утихомиривается боль. Огромные
молотки, стучавшие в мозгах, обратились в красные колокольчики, которые потихоньку
умолкали и обесцвечивались, превращаясь в маленьких гудящих пчёл, постепенно
засыпающих.
По спикеру вдруг объявили:
- Врачу срочно явиться в шестьдесят первую каюту!
Видимо, с Анзором действительно стряслось что-то серьёзное. Я забеспокоилась. Мы-то
смеялись, думали, что он притворяется, так как хочет списаться.
Вот говорила же ему, что такими вещами нельзя спекулировать. В жизни за подобные
розыгрышы можно расплатиться по-настоящему. Даже в мыслях нельзя допускать
варианты таких обманов.
Мне стало жаль Анзора. Всё-таки он нам помогал, опекал, подсказывал. Правда, не
совсем бескорыстно, потому что не совсем равнодушен к Анюте. Но про меня говорил,
что я ему как сестра, мол, на грузинку похожа. Но и по отношению к Анюте он,
кажется, ничего лишнего себе не позволяет, ограничиваясь дружеским общением с нами.
Я подумала, что она наверное сейчас забеспокоилась, услышав это объявление. А может,
и вовсе ничего не слышала, находясь там, наверху, на шлюпочной.
Я оделась и пошла к ней.
Она стояла по левому борту со слесарем Толиком, они слушали музыку по Пашкиному
транзистору.
Отозвав Анюту в сторонку, я рассказала ей о том, что объявляли по спикеру. Но она
никак не отреагировала на это сообщение.
И опять, в который раз за сегодняшний день, я почувствовала себя полной идиоткой.
Действительно, чего ради надо было ползти сюда к ней, отзывать в сторонку, сообщать
чёрт знает какие глупости! Подумаешь, доктора вызывали к Анзору. Что здесь такого
особенного?
Мне некуда было себя деть. Целый день как-то муторно на сердце.
Пошла в самый дальний, самый укромный уголок по правому борту и стала смотреть
на море.
Серовато-зелёные волны, вскипая буйной пеной, гнались одна за другой и удивлённо
отскакивали, налетев на наше суденышко, настойчиво продвигавшееся вперёд под
сосредоточенное бормотание дизелей.
Небо, словно сырое и серое полотно, уныло растянулось над горизонтом.
И на душе, и на море было неуютно. Мне было одиноко. Хотя в этом нет ничего
необычного. Человеческое существо вообще по своей природе одинокое.
Обратилась мыслями на берег, домой. Вспомнилась почему-то сестрёнка. Подумала, что
надо как-нибудь написать ей письмо, пусть лежит готовое к отправке при первой оказии.
И хоть мы в детстве, бывало, дрались нещадно... Папа не раз стекло менял в двери
на кухне после наших потасовок. И, бывало, я упрекала её, что она мне всё детство
отравила, потому что меня никуда не отпускали без неё, маленькой. Всё время
приходилось её опекать. Но всё равно, она самый родной человек, роднее всех подруг.
Сестра делилась со мной сокровенными секретами, которые никому не доверяла больше.
Вспомнилось, как в школе, в девятом, половина класса удрала с урока физики, в том
числе и я. А по этому предмету у меня стояли две пары и две точки. Зачем удрала?
Ладно бы, весь класс сдёрнул, может, не было бы такого беспокойства. К тому же на
этот день уже было заранее назначено родительское собрание.
В глубине души я надеялась, что папа решит не идти в школу на это собрание. Хотя
была суббота, и он весь день находился дома.
В дверь кто-то позвонил. Я открыла. А там сестра, хотя должна быть в школе во
вторую смену. Оказывается, ВалВал отправила её с запиской для папы, чтобы тот
непременно пришёл на собрание, причем вместе со мной.
Сестра отдала записку не ему, а мне. Естественно, папа никакой записки тогда не увидел. И пошёл на собрание один.
Пока он там был, я планировала, как бы это умудриться заболеть, чтобы меня стало
жалко ругать-распекать.
Придя домой, папа, конечно, орал. Но не столько из-за того, что там ВалВал
наговорила, а больше за то, что я эту записку несчастную ему не отдала. Сестре тоже
влетело за то, что записку передала мне, а не ему.
Но потом, когда громы-молнии улеглись, мы ржали с ней полвечера в своей комнате.
Сестра знала, что на её месте я поступила бы также. И не раскаивалась, хотя и
получила головомойку, можно сказать, ни за что.
Как бы мы в детстве ни ссорились, всё равно, сестра есть сестра. Это родной человек,
дороже любой подруги.
Даже слёзы на глазах выступили, так захотелось её увидеть, поболтать, посекретничать.
Анюта со слесарем уже по этому борту стояли. Я спряталась от них, не хотела, чтобы
они меня увидели.
Они постояли, постояли и ушли.
Вспомнилось, как Анюта рассказывала, что когда сидела у Анзора, пришёл этот Толя.
Что-то там бессвязно болтал. Потом показывал ей фотографию своей девушки. На
взгляд Анюты, очень симпатичная. Расхваливал, какая она хорошая да умная. А потом
взял и демонстративно разорвал эту фотографию со словами:"С нею всё кончено!"
Я представила себе эту сцену, и меня передернуло.
Как глупо и дёшево. Что он хотел тем доказать? Набить себе цену перед Анютой?
Если это игра, то бездарная. А если признание, то фальшивое.
Не хотела бы я быть девушкой такого болвана!
Ещё какое-то время постояла, посмотрела на печальный пейзаж сегодняшнего дня и
ушла отсюда, как будто таким образом можно было уйти и от мыслей, настигших меня
здесь. Не хотелось ни о чём думать. Хотелось с кем-нибудь поговорить. С кем-то
мудрым, добрым, понимающим... Да только не с кем.
Анюта сидела уже одна. Читала книгу. Я подошла, села рядом. Спросила, что читает.
Оказалось, Блока.
- Я хотела почитать вслух, а ты пришла, - с упрёком в голосе заявила она и, встав,
ушла, унося гримасу недовольства на своём лице.
"Бог с тобой, золотая рыбка!" - подумала я и, словно оправдываясь перед собой,
пожала плечами, Потом тоже встала и пошла на мостик.
В кормовой рубке сидели капитан, старпом, стармех и ещё кто-то.
Я поспешила удалиться от них в самый конец мостика. Подняла воротник, отгораживаясь
таким манером от всех и вся, и стала наблюдать, как добытчики тащили вверх по слипу
трал.
Румын подавал команды и помогал Руслану какими-то перемычками перетягивать зелёную
кишку, медленно выползавшую из моря.
Я смотрела и боялась, что трал окажется пустым. У меня аж всё внутри окоченело от
страха, как будто от этого зависело что-то очень важное в моей жизни.
Ничего не загадывала, но чувствовала себя так, как если бы загадала: придёт трал
пустым, значит, душа моя так и останется дальше пустовать, а придёт полным, то...
Слава Богу, подняли довольно прилично.
Как потом сообщил Румын, тонн этак двадцать, не меньше.
При виде толстенного трала настроение моё заметно улучшилось.
Кажется, я становлюсь настоящей рыбачкой. Меня так радует вид хорошего улова!
Почувствовав, что замерзла, пошла вниз, к себе.
По дороге зашла на камбуз погреться и попросить у Валерки компотику.