- Матушка, матушка! – далекий голос сорвался, обессиленно упал и снова попытался подняться в раскаленный воздух над пустынным лугом.
Он, по-детски звонкий и по-взрослому испуганный, заставляет остановиться матушку Сергию, что обходила почти достроенные каменные монастырские стены. Кладка была высокой, прочной – благодетели кирпича не пожалели.
Проведя рукой по белой поверхности, она замерла. “Ну что там еще, кого нелегкая несет?” – вздыхает игуменья и пытается рассмотреть мелькающую за тополями черную фигурку. Деревья частоколом растут вдоль дороги, смыкаются пыльными ветвями, из-за чего не разобрать ни лица бегущей, ни тем более его выражения.
Впрочем, матушка, занятая мыслями о достройке стены, только неторопливо крестится – искушений хватает и уже неважно, кто это бежит и что случилось там, за лугом, куда недавно отправилось несколько сестер на сбор ягод и трав. Одной заботой меньше, одной больше, их все равно не убывают. “ И не бе помогая. Господи, не оставь”...
Через пару минут фигурка перешла на шаг, перестала мелькать и матушка признала в ней недавно приехавшую из Москвы послушницу Александру. Она с досадой опускает ладонь. “Чего кричать будто война? Вечно эти столичные богомолки напуганы и безалаберны.”
Тонкие руки послушницы то и дело распрямляются и взлетают вверх, полы серого подрясника путаются в ногах и кажется, что она сейчас споткнется и полетит в траву. При этом на ее лице написано выражение беспомощности и испуга.
У игуменье вдруг защемило сердце, она торопливо крестится и заученно повторяет несколько раз: “Господи, помоги, Господи, помоги!” Из последних сил добежав до кочковатой дороги, Александра, схватившись за бок, останавливается на обочине, куда уже достигает тень тополей.
- Матушка... лошадь понесла… Почти в овраг... – судорожно хватая пересохшими губами воздух, проговаривает она и слегка наклоняется вперед, видимо, теряя равновесие.
Матушка теперь сама путаясь в своих одеждах, успевает добежать до послушницы и подхватывает ее под локоть. Она испугана и видимо не совсем понимает, что произошло, отчего, несмотря на заботу о послушнице, на ее лице проступает явное раздражение.
- Как понесла? А конюх что?! Куда все смотрели!? – матушка выпаливает вопросы, чуть отстраняясь
- Конюх... пошел... отдыхать, – с придыханием едва говорит Александра и виновато смотрит на матушку, – а мать Михаила решила сама проехать...
Убедившись, что послушница стоит на ногах, игуменья делает шаг в сторону и оглядывает ее запылившийся в пятнах пота подрясник с обтрепанными полами, раскрасневшееся лицо и отирающие его тонкие подрагивающие ладони. Неопрятный, даже замызганный вид Александры подстегивает мать Сергию и ее раздражение все-таки вырывается наружу:
- Ну так с чего, скажи на милость, она решила править лошадью? Кто ее благословил?!
- Не знаю, – беспомощно глядя на игуменью невпопад отвечает послушница и опускает голову словно виновата в происшедшем. – Может, жара…
Глупый ответ послушницы ничего кроме хмыканья и пожатия плечами у игуменьи уже не вызывает. Она быстро крестится, отворачивается, дабы послушница чего не удумала, и смотрит на неподвижные вершины деревьев, плывущие, тающие в стеклянном июльском мареве. По лицу и шее стекают одна за другой капельки пота и тут же мелькает мысль, что в такую жару работать тяжело, даже если и в роще травки собирать. А там еще и духота, вряд ли и ветерок подует как здесь на лугу. Да, кто виноват? В такую жару квас пить или в реке купаться. Ну это не особенно, монахини ведь... Ладно, что там с матерью Михаилой?
- Сама-то мать она в порядке? – со вздохом спрашивает игуменья, вглядываясь в испуганное бледное лицо послушницы. Жаль ее, почти ребенок.
Ко всему ей становится неудобно за свое раздражение, которое ей как начальствующей не подобает показывать.
- Слава Богу, матушка, вот уже и отдышалась. И с матерью Михаилой все в порядке – только испугалась, – отвечает Александра и уголки ее серых спекшихся губ слегка поднимаются в улыбке.
Игуменья вздыхает: действительно, в жару многое что может почудиться.
- А лошадь? – уже с усмешкой спрашивает она. – Лошадь тоже испугалась?
- Не знаю матушка, она ведь не разговаривает, – совсем приходит в себя послушница и пытается шутить. – Понесла как оглашенная и прямо в овраг. Тут конюх как выпрыгнул из-за кустов, схватил ее за уздцы, тянет, а она хрипит, на передние ноги припадает! Еле удержал!
- Ну, успел, так и успел, – отвечает игуменья, поправляя мокрый от пота апостольник – совсем невозможная жара! – Когда сестры-то вернутся?
- Матушки решили еще ягодки пособирать, как вы благословили. Сказали, что к вечерне постараются успеть. Вот меня и послали предупредить, и чтоб вы матушка не беспокоились, в голову, если что, не брали.
- Ну, хорошо-хорошо. Успеют так успеют. А ты, мать, иди тогда на кухню, благословляю тебя кваса попить, можешь немного отдохнуть.
Поцеловав протянутую ладонь и отвесив глубокий поклон, послушница развернулась и вприпрыжку побежала к распахнутым монастырским воротам. Совсем дитя!
Мать Сергия отворачивается и осматривает луг – не видно ли еще кого из монастырских? Нет, по прежнему пространство от дороги до горизонта пусто как бывает летом. Только дрожит, колеблется и переливается тающее марево раскаленного воздуха и вдали темнеет тонкая полоска леса...
Она с облегчением вздыхает и креститься. Ну вот, теперь можно посмотреть, как там с кладкой, потом заглянуть на сенник и тогда тоже пойти и тоже кваску хлебнуть...
Игуменьей ее поставили четыре года назад. Когда она поздним мартовским утром вошла в незапертые ворота монастыря, несмотря на сиявшее весеннее солнце и ясное прозрачное небо, ее глаза наполнились слезами. Она застыла как дерево с поломанной верхушкой – храм без куполов и крестов, ободранное здание сестринского корпуса, пугающее язвами темно-красной кирпичной кладки, дощатый покосившийся гараж и такое же овощехранилища, из дверей которого несло запахом гнилой картошки и протухшей капусты. Она охнула и прикрыла ладонью рот дабы не разрыдаться: “Господи, и это – достояние Твое? Наше наследие?”
Тут же возле входа она опустилась на лавочку не в силах сделать и шага. Следующей мыслью было – уехать, сейчас, немедленно, написать рапорт архиерею, что не может исполнять свои обязанности по состоянию здоровья и вернуться в родной Дальнеостровский монастырь! Ведь и три предыдущие настоятельницы больше, чем по три месяца не выдерживали здесь, а они ко всему были опытными монахинями. Ей же куда, если она всего лишь два года как приняла постриг, а всего-то в монастыре – четвертый год!..
Она тогда может быть и вернулась, но монастырская машина, на которой она приехала, заглохла прямо перед воротами и как не старался шофер, так в тот день она и не завелась. Посидев еще минут пятнадцать, она поднялась и, внимательно глядя себе под ноги, по усыпанной гравием дорожке в выбоинах и лужах пошла к сестринскому корпусу.
Когда до него оставалось метров двадцать, обитая оцинкованным железом входная дверь с неприятным скрипом открылась и навстречу вышла монахиня – невысокого роста, с бледным болезненным лицом, широко раскрытыми удивленными глазами и ведром грязной воды в руке. Видимо, здесь так редко кто-то бывал, что появление незнакомого человека вызывало не любопытство, а нескрываемое недоумение – и чего это вы сюда зашли? Однако заметив, что под рясой блеснул золотой настоятельский крест, она тут же поставила ведро и подошла под благословение. Благословляя ее, мать Сергия поинтересовалась, как ее зовут и кто из сестер свободен.
- Монахиня Михаила. Матушка, все свободны. Ждем вашего приезда. Правда, вот мы не думали, что вы так быстро доберетесь.
Когда через десять минут сестры собрались в пустой и холодной игуменской, матушка почувствовала, что ее желание уехать стало только сильнее: две монахини – Георгия и Михаила, плюс три послушницы, две из которых – пожилые женщины пенсионного вида и молоденькая девушка, видимо вчерашняя студентка, вот и все стадо Христово.
Разговор не клеился. Сестры на вопросы новой игуменьи отвечали односложно, даже нехотя, словно не желали разговаривать, может даже что-то скрывали. Но из их вымученных фраз матушка Сергия поняла, что только Михаила имела желание быть монашествующей, а остальные оказались в монастыре в силу сложившихся обстоятельств – престарелая Георгия и пожилые послушницы просто устали от мира, вечных забот житейских, а молоденькая сестра – как всегда из-за трагичной любви.
“Да, несчастная любовь не самая лучшая мотивация для ухода из мира,” – подумала тогда она, но у нее при этой мысли тут же сжалось сердце – ее муж четыре года назад разбился на машине. Любовь-то у нее была счастливая, может, поэтому и не захотела создавать новую семью. Тем более, что и у сына была уже семья, так что ей самое время было уйти в монастырь. “Да, со мной так получилось, я это пережила, а вот ей-то, вчерашней студентке, каково?” Она посмотрела на Серафиму, так звали послушницу, стоявшую ближе к окну с отрешенным видом и посочувствовала, как в душе ее шевельнулась симпатия к ней – могла бы погоревать, все забыть и как-то утешиться, как многие ныне поступают, ведь молодая, красивая, а вот решила жизнь свою изменить, ушла в монастырь…
Слушая сестер, разглядывая их усталые и растерянные лица, к концу разговора она поняла, что машина не завелась не зря, что в этой пустой холодной игуменской сидят не просто несчастные уставшие женщины, а ее сестры, которым нужны помощь, поддержка. В общем, это и должно быть целью ее пребывания здесь.
Когда сестры вышли, она повернулась к давно немытому окну, посмотрела на неухоженный двор, на пустырь за ним с несколькими торчащими плодовыми деревьями и опять чуть не заплакала, но уже не только от жалости к себе, а еще и к этим заброшенным в этот глухой безлюдный угол женщинам…
Она деятельно взялась за возрождение монастырского хозяйства, за восстановление и устроение монастыря. Место, где он находился, был отдаленное, почти забытое людьми, властью и благодетелями, окруженное безбрежными не паханными много лет полями, переходящими в степи, овраги и редкие рощи. Из-за своей удаленности и малонаселенности здесь было много пустых, нехоженых мест, изобилующих ягодами, заросших целебными и ароматными полевыми травами. Пару дне поколесив по окрестностям в размышлениях о том, где взять денег на то, чтобы привести в порядок запущенный монастырь, игуменья быстро сообразила, каким подспорьем в этом деле может стать окружающая природа.
В первое же лето много сил было положена на сбор, сортировку и сушку трав и ягод. В августе все было расфасовано, подписано и вскоре было отвезено в Москву на православную ярмарку. С первой же поездки им повезло – не только все быстро и хорошо продали, но и познакомились с несколькими православными предпринимателями, которые взялись помогать монастырю лесом, кирпичом, цементом и деньгами. Вскоре приехала группа добровольных помощников и бригада строителей по найму, нашлись и последние местные умельцы. За три последующих года отремонтировали сестринский корпус, храм, соорудили купола и поставили кресты, возвели хозяйственные постройки…
За поворотом забор заканчивается, осталось достроить метров десять. Остановившись, матушка прислушивается – натужно-однообразно гудит бетономешалка, смешиваясь с сухим стрекотом неугомонных цикад . “Да, травки, ягодки, постройки, заботы, порядок… А не слишком ли я все этим увлеклась? Может, потому и с послушанием и дисциплиной так все непросто? Та же Михаила раньше – матушка благословите, матушка подскажите. А теперь? Вот захотела и поехала сама траву собирать. Пусть даже по этой жаре, но чтоб по-своему желанию и разумению. А ведь как на клиросе читать, так у нее головные боли!.. ”
Нет, хватит осматривать стену и сенник подождет, пойдет она лучше в келью помолится и немного отдышится, передохнет от этих забот. Неторопливо пройдя мимо рабочих, она не идет до ворот, по пустырю направляется в сторону сияющего белизной келейного корпуса.
Поднявшись по крутой и прохладной лестнице, путаясь в четках, игуменья достает ключ и все не может его вставить в узкую замочную скважину. Наконец, она попадает и, поддёргивая дверь, пытается ее открыть, но ключ не проворачивается ни с первого раза, ни со второго. Третьей попытки у не получилось – из-за угла узкого коридорчика, ведущего на сестринскую половину почти выбегает та же послушница Александра и налетает на нее. Оступившись, она крестится и, хватая ее за руку, лихорадочно шепчет:
- М-матушка! М-матушка-а!
Но на этот раз игуменья даже не вздрагивает, она устало смотрит поверх нее на белый угол стены и тихо, словно про себя говорит:
- Что мать еще случилось?! Опять кого-то понесло?
Наклонившись и протягивая ладони как под благословение Александра все тем же осипшим от испуга голосом говорит:
- Матушка, Христа ради! Матери Георгии совсем плохо! Еле говорит! Вас зовет!..
Среди насельниц Георгия была самая старшая не только по возрасту, но и по времени пребывания в монастыре. Мать Сергия сразу отнеслась к ней настороженно, но при этом старалась хотя бы внешне относиться к ней уважительно и даже советовалась с ней о делах монастырских. Впрочем, она, исходя из своего короткого опыта, предполагала, что женщина, годившаяся ей по возрасту в матери, вряд ли станет ей сестрой в полном смысле. Потому в отношения с сестрой она к большему и не стремилась. Да и сама Георгия, принимая эти знаки формального внимания, делала вид, что она не возражает против ее деятельности. Так они и прожили эти два года бок о бок, почти не замечая друг другу, по крайней мере, оставались чужими...
Пергаментное лицо умиравшей монахини почти сливалось с желтоватой старой наволочкой. Когда мать Сергия приблизилась к кровати, больная едва заметным движением головы показала на стул. Но игуменья, опираясь на спинку кровати, низко наклонилась, внимательно вглядываясь в такие знакомые и, как ей казалось еще несколько дней назад такие далекие, чужие черты лица. При она по чувствовала что и ее ноги и само тело почти не слушаются ее.
- Матушка, – голос Георгии зашестел, словно высохший тополиный лист, и сорвался, – любимая …
Она замолчала и прикрыла выцветшие усталые глаза, словно что-то вспоминая.
- Я, наверно, скоро… отойду ко Господу… – с трудом проговорила монахиня, – Простите меня… может что не так… делала.
Видимо, несмотря на открытую форточку, ей не хватало воздуха. Посиневшие губы чуть шевелились.
От ее плохо слышных и беспомощных слов у игуменьи сердце мгновенно сжалось в комок и тут же, вздрогнув, куда-то провалилось. Господи, она так и не стала для Георгии по-настоящему сестрой! Она так и осталась для нее далекой, непонятной и даже чужой в своих начинаниях и попытках наладить монастырскую жизнь!.. И вот она умирает и просит ее простить!..
Горячий воздух хлынул через приоткрытое окно и матери Сергии показалось, что тонкая ткань подрясника вспыхнула на ней словно тополиный пух под окном. Ноги ее подломились и она с тихим стоном опустилась на колени, ткнулась лицом в край матраца и прошептала в ответ:
- Мать Георгия, ты меня прости, прости меня, что не стала тебе любящей сестрой...
Голос ее стих и глухое рыдание сотрясло ее тело. Чут шевельнувшись, приоткрыв мутнеющие глаза, Гергия посмотрела поверх пыльного апостольника и едва слышно произнесла:
- Возлюбих благолепие дому Твоего… Похорони…
Она громко, со свистом втянула воздух и заканчила:
- меня поближе к алтарю… там, где тропинка…
При этих словах все тело монахини вздрогнуло и замерло. Мать Сергия, почувствовав легкий толчок в груди, приподнялась, чуть покачиваясь, и почти касаясь губами ее щек, сбивчиво прошептала:
- Мать Георгия, все исполню… Ты меня прости… и помолись обо мне.
Кусая губы, она смотрит на монахиню, хочет что-то еще сказать, но сил у нее по-прежнему нет. Впрочем, она и не знает, что она еще могла бы еще сказать умирающей монахине. Она скорее бы хотела услышать ее, чем говорить, услышать тихое путь и не особо разборчивое “прощаю.”
“Господи, как я виновата . Все требовала и требовала да на себя все полагалась! Думала, что так и нужно. И теперь я уже ничего не смогу изменить. Георгия умирает!..”
Видимо, чувствуя, что с игуменьей что-то происходит, Георгия перевела свой взгляд на ее выгоревший апостольник.
- Матушка, Бог простит…за труды твои… А я – тем более...
Худые воскового цвета пальцы матери Георгии, крепко сложенные в крестное знамение, чуть вздрагивают. Слышится тихий похожий на далекий свист птицы вдох. Этот странный звук касается узкого как бойница окна и поднимается к нескольким простеньким образкам в углу на подоконнике. Дыхание монахини останавливается …
Приходя потихоньку в себя, мать Сергия не отрываясь смотрит, как на щеках Георгии появляется прозрачный с матовым отсветом румянец, лоб разглаживается и светлеет будто на него падает отраженный открытой форточкой луч пополуденного солнца.
Мелькнула мысль, что так упокоившаяся душа уходит навсегда, и это и есть христианская кончина. И следом выплыла другая – как бы сейчас было хорошо повернуться к неподвижно стоящей у входа Александре, поклониться ей в ноги и, закрыв глаза, отправится вслед за вздохнувшей последний раз матерью Георгией…
Стоявшая рядом послушница тихо плакала, вытирая то и дело глаза, и ее рука мелькала быстрой пугливой тенью. Все еще не сводя глаз с почившей мать Сергия, прошептала:
- Александра, прости и ты меня… Позови, пожалуйста, сестер попрощаться с Георгией.
Торопливо поклонившись, та исчезла в гулком коридорчике, из глубины которого вскоре появились несколько трудившихся на кухне монахинь. На ходу вытирая руки, они бесшумно вошли в келью и почтительно остановились на пороге. Мать Сергия повернулась, кивнула вошедшим сестрам и подала знак подойти к кровати. Сама же, опять склонившись над усопшей, прислушалась – может, еще дышит? Нет, узкие губы были плотно сжаты и неподвижны… Скрестив еще мягкие и теплые ладони усопшей на груди, она поцеловала их, словно беря у монахини последнее благословение...
Когда сестры выходили, мать Сергия попросила Александру остаться и почитать канон по усопшей. С первыми негромкими словами она неторопливо перекрестилась и отошла к окну. Залитый белым солнечным светом двор был пуст, только несколько голубей прятались в тени сенника да у стены рабочие неспешно клали кирпичи. Над лугом и далекой рощей по-прежнему чуть дрожал колебался горячий воздух.
Прислонившись к откосу и, вглядываясь в петляющую вдоль луга дорогу, мать Сергия вслед за послушницей начала шепотом повторять слова канона.