Потухшая сигарета, дрябло мерцающая красноватым кончиком, раздражала. Но больше понимание, что только что покурил, а привычка не вынимать изо рта свернутую и набитую табаком трубочку не давала покоя. Тяжко вздохнув, продолжив нервно крутить между пальцев новую, только что вынутую из пачки, Давид Михайлович, грустно приподняв коротенькие брови, всё же щелкнул зажигалкой… Глубоко затянулся и выпустил сизое колечко дыма прямо в направленную на него камеру со словами:
— Кучки пьяных в хлам, на тот момент, может быть уже полицаев, но они именовали себя айзсаргами, окружили хоральную синагогу, согнали туда вместе с находившимися уже там людьми, окрестных евреев и тех, кто пришел туда на молитву, заколотили досками окна и двери и подожгли…. тех, кто пытался вырваться, расстреливали… немецких солдат там не было…
Огонёк камеры продолжал мигать, кончик сигареты тоже, брови домиком продолжали живо перемещаться по низкому лбу, дым валил изо рта, неспешная речь лилась рекой дальше:
— Я родился в Риге в 56–ом году и всегда почитал себя латвийцем. Когда встал вопрос о независимости, я считал, что надо голосовать… нас всех уверяли, что мы получим независимость от Советского Союза и будем строить свою красивую маленькую уютную Латвию, где у всех будут равные права. После чего, — с глубоким вздохом, не понятно от чего больше, от проникшего в этот момент в лёгкие никотина или от сожаления, продолжил интервьюируемый,— в 93–м году был принят закон о гражданстве, и я был зачислен в число изобретенных латвийскими властями неграждан.
При этих словах Давид Михайлович глянул из-под очков в золотой оправе куда-то вверх, потом опять вниз, тоскливо пробежал глазами мимо пепельницы с тлеющей в ней сигаретой и, уже традиционно пыхнув в камеру, с ещё большей грустью в голосе добавил, тыча пальцем в обложку маленькой книжицы:
— Я вынужден был получить вот этот паспорт, на котором было написано в переводе с английского языка, «паспорт чужака» или «паспорт инопланетянина».
Это шли съёмки нового документального фильма о неизвестной истории Прибалтики…
Кому неизвестной и что там было не известно, не совсем было понятно, но то, что было сказано после показа отснятого 47-ми минутного ролика, поражало гораздо больше, чем события, показанные на экране кинотеатров. И о режиссёре данного фильма, которого назвали никак иначе, как знатный комбайнёр на хлебной ниве антифашизма. А уж о Давиде Михайловиче отзыв был ещё более претензионный и звучал он вот как:
«Изрядно позабавила незамысловатая история «антифашиста» из Риги Давида Корешковича. По собственному признанию, в СССР он был ярым антисоветчиком, радостно и с большими надеждами голосовал за независимость, но этого не хватило для того, чтобы стать полноценным гражданином свободной Латвии. Удивляется теперь: как же так, ведь я заслужил буржуинство, а вы меня в неграждане, в aliens определили! Этому другу министра внутренних дел Латвии не хватает только колпака с бубенчиками, всё остальное при нем»
Собственно, об этом речь и пойдёт — о колпаке и о бубенцах, потому что о фильме, как о новом «шедевре» от режиссёра-комбайнёра уже сказали своё слово специалисты.
***
Да, Давид Михайлович и впрямь родился в прибалтийском городе Рига. И да, он и на самом деле был против советской власти, проработав в те, не лучшие для него времена в гарантийной мастерской по ремонту радиооборудования, и заняв потом место заведующего этой конторки, за которой он бессменно сидел и думал только об одном, как бы так сделать, чтобы ничего не сделать, но заработать и побольше. Правда, были у него ещё и другие мысли, заботившие его уже в то время его молодости и так и не покидающие до того момента, когда он дымил в камеру и режиссёр записывал его слова. А выражаясь его же словами, это его «пися». Главный предмет его мыслительного процесса. Он так любил, холил и лелеял свой половой орган, который считал самым важным в своей жизни, что и именовал так ласково, словно любимого зверька – пися или моя любимая, тоже пися. И совсем не важно, что эта пися была так мала, что с годами, когда его живот уже напоминал не просто небольшую округлость от съеденного и выпитого, а огромную гору, на которую, вряд ли захотел бы влезть даже Магомет, потому, видно, умный человек и обошёл этот предмет, что давно затерялась за холмами, а не долинами его брюшноого пресса. От чего Давид Михайлович часто приходил в уныние и с грустью в голосе, подняв по привычке брови домиком, приговаривал:
— Ну, вот, скоро я её совсем не увижу, мою ненаглядную и
любимую…
Что собственно, и действительно было весьма ожидаемо, учитывая, что, как нам теперь уже всем известно, антифашист, не только зав. гарантийной мастерской горазд был покушать. И не только. Готовить он тоже очень даже любил. Чем и приводил в неописуемый восторг своих друзей и знакомых, своими кулинарными изысками, когда те приходили к нему в гости.
Но и сам Давид Михайлович частенько навещал по приглашению своих товарищей. Но при этом почему-то подарки ко дню рождения или к каким-то знаменательным датам покупал в основном в секс - «шопах», которые теперь имелись в городах и даже деревнях.
Ему казалось такое смешным, подарить знакомой женщине тщательно упакованный и перевязанный красной атласной ленточкой гуттаперчевый мужской член. Почему при этом он получал по лбу от именинницы этим развёрнутым подарком, он не понимал и не хотел понимать.
И рассказывал всем, пожимая квадратными плечами, странно, что кто-то ещё оказывался после этого не в курсе:
— Валера, скажи, вот тебя, женщины били когда-нибудь по голове искусственным членом? Не-ет… А меня, вот, даааа и не один раз. А зачем? — С неподдельным недоумением в голосе вопрошал бывший зав. гарантийной мастерской.
То, что никто не хотел в глаза ответить ему на этот вопрос, провоцировало Давида Михайловича на дальнейшие выходки такого же характера.
Правда, в глубине души многие его давно уже называли паяцем, клоуном и ещё сплетником. И добавляли, что не хватает только бубенчиков на шляпе, на той, в которой он сфотографировался и тоже выставил на всеобщее обозрение в соц. сети, а на самом деле, на посмешище друзьям и врагам в том числе.
Поэтому, придя однажды на юбилей к своему другу детства, он уже с порога закричал:
— Ну, Сёма, желаю тебе большого и толстого. — Имея ввиду мужской член, сам не обладая пожеланными только что размерами.
Потом, посидев за накрытым столом, говоря соседу сбоку, укоряюще глядевшему на непонятно какую по счёту наполненную рюмку Давида Михайловича, что у них, у евреев, имеется противо-алкогольный ген, и он - то никогда не сопьётся.
Потому то, решив протиснуться к другому соседу, сидящему напротив, сходу уселся мягким местом на пол и, бодро двигая ягодицами, при этом громко заливисто хохоча, стал между столиками перемещаться на другой конец зала.
И совсем уже позабыв о правилах хорошего тона, на всю комнату громко произнёс, обращаясь ко всем гостям сразу:
— А наш врач сказал, что у моей жены, что-то с позвоночником и потому я должен её пятьдесят поделить на два. Что я и делаю. — С гордостью добавил он, даже не вспомнив, что Элиана тоже пришла вместе с ним и сидела почти что рядом.
Но он не только так откровенно выкладывал историю своей жизни и рассказывал в подробностях о происходящем у него в спальне. Он всё больше выяснял правду о своих друзьях и знакомых, всё надеясь, что у них то всё гораздо хуже, дабы был очередной повод не только порадоваться за ближнего, но и рассказать очередную байку кому-то другому, по принципу детской игры «передай следующему»
И, как говорилось ранее, многие за глаза называли его сплетником, и как тоже говорилось, был он на самом деле против советской власти, проработав те, не лучшие для него годы в гарантийной мастерской по ремонту радиооборудования и заняв потом место заведующего этой конторки, за которой он бессменно сидел и думал только об одном, как бы так сделать, чтобы ничего не сделать, но заработать и побольше. И, да, были у него ещё и другие мысли, заботившие его уже в то время его молодости и так и не покидающие до того момента, когда он дымил в камеру, и режиссёр записывал его слова. А выражаясь его же словами, это его «пися»
И теперь, когда он считал себя просто обязанным выполнять предписания знакомого врача, поделить возраст жены на два, то ещё больше заботился о своем самом главном и самом любимом.
Разумеется, он же давно уже не мог разглядеть за выросшим, как на дрожжах брюшным прессом, своё мужское достоинство, а как оно себя ведёт в ответственные моменты его жизни, тем более не имел возможности увидеть. Потому сосредотачивал теперь свой взгляд на том, что ему было видно, правда, надевая при этом те очки в золотой оправе. И каждый раз, когда к нему приходила та часть от целого его жены, он, будучи очень любвеобильным, делил свои чувства тоже на двоих, почти с порога произнося:
— Здравствуй, моя любимая пися! — Но, уже имея в виду не свой маленький половой орган, а женское лоно, которое разглядывал вооружённым диоптриями взглядом.
А потом, помня, о своей общественной антифашистской деятельности, в обязательном порядке, включал запись какого-нибудь политика, и под речь того приступал к делу. Правда, в экран не смотрел, а глядел на своё любимое детище, не забывая ласково называть его своей любимой писей.
***
В общем, всё бы так и происходило, Давид Михайлович продолжал бы и дальше прибывать в неведении, кем является на самом деле, за кого его принимают его друзья и знакомые, если бы не поменял очередную пассию на Леру, дабы продолжать восхищаться писей, её и своей тоже заодно. Лера не соответствовала частному от деления, предложенному врачом, но всё равно выходило так, что была младше бывшего зав. гарантийной мастерской, а теперь известного антифашиста на 26 лет.
И он тоже, как и всем предыдущим девушкам говорил ей одно и то же, то есть каждый раз приветствовал ту знакомыми словами: — Здравствуй моя любимая пися! - не забывая при этом на ходу, почти, как пенсне, нацепить очки в золотой оправе, дабы до конца понимать, кому же он признаётся в любви.
Короче, сценарий этих утех был один и тот же — маршировали легионеры SS, либо распинался по телеэкрану очередной политик, осуждая эти шествия и геноцид евреев во время второй мировой войны… Кощунством такое не считалось, половой акт с любимой писей под такое сопровождение. Всё было, как надо, как тот знакомый доктор прописал.
Но неожиданно Лера оказалась исключением из общего правила не только молодых любовниц Давида Михайловича, но и вообще, его знакомых.
Ну, во-первых, она ему нравилась больше всех остальных, во-вторых, имела некоторое отношение к его антифашисткой деятельности. И потому он совершенно не хотел отпускать молодую женщину, случайно попавшую в его крепкие, почти паучьи, сети, всё больше напоминающие специально расставленный капкан.
Исключением явилось и то, что после замолкающих телевизионных звуков, он вспоминал про своё хобби, и приглашал девушку к столу, накладывая порции побольше, чего не делал ранее с другими. При этом ревностно следил, чтобы не появилось ни одного нового пятнышка на белой клеёнчатой скатерти. Тут же опрометью, держа в руках тряпку, словно курица-наседка, кидался к каждой капельке, упавшей с блюдца или чашки, и тщательно, минут так, пятнадцать – двадцать полировал стол. При этом точно квохча и сетуя на чью-то неаккуратность, хотя за пределами стола всё выглядело, как мировой хаос.
У него вообще, всегда на повестке стояла только половая тема разговора. И помимо тех, оригинальных поздравлений с пожеланиями большого и толстого, он спрашивал по телефону очередного обомлевшего друга:
— Хочешь заняться со мной половым вопросом?
А на глухое молчание в трубке, радостно гогоча во весь голос, добавлял:
— Приходи. Помоем пол вместе.
Друзья не соглашались на такое его предложение, поэтому Давид Михайлович сам так же тщательно, как и белую скатерть, тёр каждое пятнышко внизу. И при этом его было не оторвать ни на минуту, его внимание приковывал в тот момент только этот половой вопрос, он даже забывал про свою ещё одну любовь, писю.
Лера давно раскусила всю сущность своего великовозрастного неожиданного ухажёра, и, не смотря на периодические букетики фиалок и другие приятные мелочи, пыталась разорвать с ним отношения. А нынешний антифашист и бывший зав. гарантийной мастерской делал всё, чтобы испортить репутацию молодой женщины, чем и сдерживал её порывы покинуть его и его писю.
То, прилюдно обнимет Леру, называя её Лесандрой, давая понять, что у них что-то большее, чем только связывающая общественная работа. То на глазах у всех во время деловой совместной поездки отправится в её номер на ночь.
В то же время, плюя на чувства своей жены, с которой прожил большую часть своей жизни, доблестно выполняя врачебные заветы, очень боялся собственного сына. Яше стукнуло уже двадцать два, но папа считал того очень правильным и оберегал от дамских совращений, но и себя не хотел дискредитировать в глазах сына.
Как-то, Давид Михайлович уже самозабвенно разглядывал сквозь пенсне и по обычаю здоровался со своей любимой писей, когда раздался звонок в дверь. В мгновение ока он почему-то всеми своими пальцами вцепился в обе щеки, сходу оставив в них отметины и даже следы от ногтей. От ужаса глаза его почти исчезли за стёклами очков, закатившись куда-то ввысь. Брови домиком стали напоминать шпиль какого-нибудь собора… Хватаясь за штаны, которые он не успел ещё до конца снять, великий антифашист быстро поковылял к выходу. Осторожно глянув в стеклянный глазок, пытаясь золотой оправой не дотрагиваться плотно до него, дабы убедиться в том, что не ошибается, и в ужасе отпрянул. При этом одной ногой наступил на брючину, тут же завалился на бок, как – то неловко перекатился на свой огромный живот и замер, приложив указательный палец к губам, и с укоризной поглядел на Леру, призывая её к тишине.
Такая картина повторялась не единожды. Лера с жалостью, если не с презрением каждый раз наблюдала за происходящим. И начинала понимать, что Корешкович не настолько опасен, со своими обещаниями разоблачить её перед всем миром. Ему то, как оказывалось, было больше чего опасаться в этой жизни. Своего сына, Якова, который сильно отличался от отца своими нравственными устоями, не понятно кем привитыми, но только не Давидом Михайловичем.
И наконец, она решилась. Ушла. Позабыв в его штаб-квартире халатик и тапочки, которые председатель антифашистского комитета грозился прислать ей по почте.
Но не привык Давид Михайлович, чтобы было не по его, и потому вспомнил ещё одно своё, известное почти всем, хобби. Собирательство сплетен. Для чего ему это надо было, никто особенно не понимал. Но и как уже упоминалось, никто не вменял ему лично этот его недостаток.
А Лера, которую он по-прежнему именовал Лесандра, хоть она и не раз просила не называть её так, давно уже не только работала, но и жила в другом месте, поэтому встретиться теперь могли они только в скайпе, где Давид Михайлович каждый раз зачем-то выспрашивал о делах его бывшей узницы. А так как она ничего не рассказывала, а только общалась на темы работы, ему ничего не оставалось, как все новости её жизни узнавать у общих знакомых, которые зачастую оказывались не полезной информацией, а дезинформацией. Но он с упорством своего зодиакального созвездия, являясь козерогом, всё вынюхивал, а потом выплёскивал на Леру, докладывая, что ведёт она неправильный, по его мнению, образ жизни.
Про писю больше разговоров не вёл, но в день её рождения не забыл пожелать толстого и большого. Короче, всё у него оставалось без изменений. Менялось только мнение окружающих его людей о нём. Уже прилюдно со страниц СМИ назвали его клоуном, издевательски пожелав шапки с бубенчиками, видно, не зная, что такая давно имеется.
Многим становилась понятна вся его провокационная антифашистская деятельность, в той, независимой стране, за которую он голосовал в 90-х. Как и фильм, в котором снялся этот герой и борец за правду, и который умные люди назвали опасной халтурой, или средней паршивости агиткой, единственным назначением которой является разжигание межнациональной розни в странах Балтии, провоцирование взаимной неприязни между эстонцами, латышами и литовцами с одной стороны и евреями с другой, стравливание неграждан с гражданами.
И где впервые в открытую прозвучало: «Клоун в колпаке и с бубенцами».
То же Давид Михайлович услышал, вернее, прочитал и в письме, полученном на свой электронный адрес от Леры, которой, наконец, надоело выслушивать разные небылицы о себе. Но она назвала его ещё Варварой, напомнив, что с той произошло на базаре.
Читая её послание, бывший зав. гарантийной мастерской, сильно нервничал, совсем не вынимал сигареты изо рта. Лихорадочно прикуривая следующую от предыдущей. В такой жёсткой манере с ним ещё никто не вёл переговоры, он ведь был уважаемым антифашистом, Давидом Михайловичем Корешковичем.
"В чём его только не обвиняла сейчас эта ненавистная Лесандра.— Он так и не научился называть её правильным именем. — А ведь он так сладострастно любил её писю, выполняя предписания своего врача. Правда, зачем-то, потом шпионил за молодой женщиной, ревностно следя за праведностью и порядком. А стал в её глазах старым клоуном, и с бубенцами, и сплетником, у которого по её предположительному мнению все дела закончились и личные тоже. А ведь он только хотел ей хорошего, опекая таким странным способом.
И теперь ещё ко всему прочему сообщила, что всё это дезинформация. Так тщательно, по крупицам собираемая им информация о ней! И предложила зачем-то создать клуб « ЧТО ГДЕ И КОГДА», чтобы он мог отвечать на заданные самому же себе вопросы, добавив, что будет это, если и странно, но этично и разумно"
В общем, пыхтел Давид Михайлович, читая это длинное обвинительное резюме, адресованное лично ему и ни кому-нибудь.
А потом не внял голосу разума, и, стуча одним пальцем, по-другому он не умел, хоть и работал долгое время в технической мастерской, по клавишам, настрочил длиннющее письмо. Так же тщательно проверил, привычно щурясь от табачного дыма и глядя в дисплей, сверил все буковки и отправил Лере.
А та, даже не открывая присланное, что-то буркнула в ответ о том, что предупреждала « не пыхтеть, не строчить…», уже зная наизусть его манеру работы на компьютере, и без сожаления удалила депешу.
Давид Михайлович настолько опешил от такой наглости, что закурив, уже сбившись со счёту, какую сигарету, зло пыхнув в экран лэп-топа, камера не снимала его в этот момент, сообщил, понажимав опять одним пальцем на клавиши, что заблокирует электронный адрес Леры, опять назвав её при этом Лесандрой, что больше уже походило не на обычные качества козерога, а на делание всё на зло.
Последнее, что всё же, получил ещё Давид Михайлович, и вовсе вывело его из состояния вечного равновесия. Он узнал, что больше он не великий антифашист, а всё тот же, зав. гарантийной мастерской, и что ничего умного и интересного он сказать не может, потому что только и сумел, что напялить на себя маску умника, а остался при этом тем, кем есть.
Письмо начиналось словами: « Ку-ку с этого мэйл – адреса... » А дальше всё выглядело гораздо хуже:
«Я ж тебя просила, старый пень…» — в тихом ужасе Давид Михайлович так же медленно, как тёр всегда пятна на паркете и столе, начинал понимать, что такого ещё он не слышал в своей жизни о себе, теперь он знал, что ещё и стар в свои почти 60… — «…не отвечать мне, но ты решил поступить по – своему. Это я должна была тебя заблокировать, дабы не получить от тебя не лопату, а воз дерьма, но знала, что система обещает, но не делает, то есть не блокирует»
А закончила Лера так, что Давид Михайлович, читая напечатанные строки и явно не одним пальцем, холодел, потом покрывался мокрым, липким потом, понимая, что окончательно развенчан его титул великого и ужасного Корешковича.
Надев свои очки в золотой оправе, напоминающие в этот момент не песне по обычаю, а не понятно что, сидя как-то сикось накось на его вытянувшемся и побледневшем лице, он продолжил читать дальше: « Но ты радуйся, Додя Михалыч, что никто ещё не сказал тебе в глаза, кем ты являешься, но и порадуйся, что не умрёшь невежей, узнав, кто есть ты на самом деле.»
А на самом деле все давно уже знали всю правду о нём. И не только о том, что он и сплетник, и, в первую очередь, шут с бубенцами, но и даже о его бесконечной любви к писе. Только теперь у него больше не осталось возможности здороваться с ней, а лишь продолжать любить свою, не чью-то писю, которую он вот-вот совсем не сможет разглядеть за надвигающейся угрозой ожирения, и в силу того, что его назвали всё же старым пнём.
Глядя обиженно на свои жёлто-коричневые от никотина пальцы, одним из которых он так тщательно набивал бесполезное письмо Лере, уже не Давид Михайлович, а просто Додя, он с грустью вспомнил о той, с кем прожил долгую жизнь, но зачем-то стал, что-то там делить пополам. А она никогда не называла его Варварой. Зачем-то купил, да, ещё и сфотографировался в этой дурацкой шляпе. А ему казалось, она ему так шла. И на ней действительно были бубенчики. Это же было так весело, просто никто не понял, как никто и не знал об этом.
Но всё равно назвали его так, как он того заслужил, стареющий шут в колпаке и с бубенцами. Видно, лучше ему было оставаться тем, зав. гарантийной мастерской, а не становиться антифашистом, и пахать на той ниве, возможно, тогда он никогда бы не узнал всей правды жизни, кем он был, и кто он есть на самом деле.
Марина Леванте