* * *
Кофе – утренняя процедура каждого дня.
Напротив старик, читающий газету.
Его жизнь может оборваться сейчас.
Сегодня.
Он читает газету.
На мосту – некрасивая старая собака в наморднике.
Она стоит в нерешительности и вертит головой.
Бежит туда... потом сюда.
Возвращается, оглядывается и стоит.
Зачем жить, если нельзя помочь одинокой собаке... потерявшейся собаке... умирающей собаке. Зачем жить, если человек предсмертный, седой и изношенный – человек на пороге тьмы – читает газету, а заблудившаяся собака испускает такую страшную волну отчаяния, как будто не только она, но и мост с рекой, и город вместе со мной, моим утренним кофе и читающим газету стариком, - как будто всё это и все мы уже летим ужасающим кубарем куда-то....
...куда-то в кромешный низ, судя по притяжению чего-то черного и твердого... чего-то зияющего.
Зияющего где?
В метре?
В миллиарде световых лет?
Где?
Не видно.
Ожидание удара об это черное и твердое ежесекундно.
Ужас незнания своего положения во вселенной непереносим и непрерывен. Он не страшней смерти только потому,что нет вообще ничего страшней смерти.
Или есть?
Чем окажется в минуту падения то твердое и черное? Стеклышком микроскопа, на котором некий чудовищный экспериментатор неспешно изучает оставшиеся от тебя брызги? Или теплой ладонью Всевышнего, который улыбнется и спросит: “Тебе было страшно....?”
Да пусть хоть чем-нибудь окажется!!!
Хоть чем-нибудь, что представимо!
Это еще не страшнее смерти.
Это всего лишь так же страшно как смерть.
Но есть более страшное – разбиться о пустоту, разбиться о ничто, которым оказалась бездна.
Нет... и это не самое страшное!
Самое страшное: узнать, что бездна, которая тебя пожирает, не имеет дна, и что падение твое бесконечно.
* * *
Хочется крикнуть яростью, и, ухватив за грудки, шипеть им в лицо, выкатив бельма глаз: “Почему??? Ну почему вы говорите только про деньги, живете только деньгами, и думаете только о деньгах ...и с женами вашими за чашкой утреннего кофе толкуете только о процентах, только о выгодах предстоящей продажи?”
Хочется таскать за волосы и плевать ядом проклятия в огрубелых ощетиневших мальчиков, глухо плетущихся в борозде, таща на себе своих провислых Ев, многодетно-мрачных, а то язвительно-нестельных.
Одно удерживает от обвала проклятий, одно смиряет зубовный скрежет: Память о проклятии изреченном: “В поте лица твоего вкусишь хлеб!” На этой памяти обмякаешь, как неловко сброшенный банный халат.
Значит это и есть?........
Значит это оно и есть?
Только пот лица?
Искупительная мука?
Несомая тягота?
Влекомый крест?
Жить только для хлеба... и говорить только о хлебе, и, наконец, есть свой хлеб, п;том урванный, доживая скорбно до очередного пота?
И значит ты обречен?........................
И если ты почему-то сидишь за безоблачным кофе и парой слишком доступных размышлений, то это означает, что кто-то другой принял пот лица твоего.
Сообразив всё это, ты уже не захочешь кричать яростью и плевать ядом проклятий в и без того пр;клятое лицо человека.
* * *
Летнее какое-то лицо.......
Румянец, которого, кажется, еще никто никогда не касался.
Ее зовут Диной.
Она уже десять лет замужем, а рот ее, похоже, не знал мужчины.
Вместе с нею в комнату вступает какое-то давнее пионерское лето или что-то, напоминающее утренний лесок, где не все еще червячки да букашки проснулись. Она говорит светло и по-московски. От нее дует ветерком навсегда покинутой родной земли.
Наш разговор перемежён паузами и тихим вниманием первого знакомства. Всегдашний первый разговор. Тот самый разговор, который сообщает нам всё, но мы почти ничего из этого не слышим. Сконфужены временем, замкнуты в непрозрачном для глаз настоящем. Одно лишь уясняется – Дина будет работать у моей жены помощницей. Она – конструктор по женской одежде. Так что будет работать.
С третьей встречи за нашим столом уже хочется верить... и даже то позорное мужское, что не дает нам ни секунды отвязанности....даже оно лишь слегка отемняет желание верить в настоящий интерес, который по-человечески выражают глаза Дины. Она совсем не тверда в шерстистых банальностях, которыми, как могильным дёрном, уже заложила дверь в иную жизнь. Она долго и внимательно слушает. Кажется, она слушает щеками. Они наливаются краской, смягчая нежностью кожи острые углы беседы. Так не вяжется ее младенческое лицо с пошлостями сгорбленной старости, которые – дым за дымом – выдыхает ее одеревеневшее тридцатилетие.
Сколько надежд... Господи! Сколько надежд!
Мы говорим долго.
Проходят вечера за столом, проходят недели. Да для чего ж им проходить, когда умному было бы всё ясно сразу!
Простая, как гвоздь, правда.
Маятник души маянной.
Однажды – малодушие, а потом пущено в рост.
Страх... неуверенность, потом соглашенность с внутренней ложью, а дальше уже только внешняя жизнь: тревога о каждом дне, неузнавание себя в кривых заркалах событий... жизнь мимо жизни... сухая корка трезвости в вечно жующем рту.
Да не надо же!
Не надо обманывать жизнь!
Посмеётся она над всеми нашими хитростями!
Только перед правдой отступит... только её, правду, не посмеет...........
Не надо отдавать свою молодость нелюбимому!
Не надо верить в “когда-нибудь распутанность”!
Нет права надеяться на распутанность, когда сама трусливо запутала!
Ах, Дина... Дина! И для чего вам вся эта жизнь? И отчего....? К чему вечная эта примерочка, прикладывающая к судьбе сантиметр рассудка? Ничего ж ведь не измерить портняжным этим орудием! Не ищите там оправданий, где их никогда не было! Ищите там, где вина ваша....идите навстречу вине!
Увы, в устах доброго советчика все истины – прописные.
И долгие ее глаза, утонувшие в озере твоей речи, тоже бессильны. Да не могу же я, в самом деле, кричать ей: “Не любите вы нелюбимых! Любите там только, где любовь ваша, где преклонение ваше... где вечное удивление и восторг! Ведь нет же всё равно вам ни сладу с собою, ни счастья от продуманной вашей ”любви" к доступному! Пусть лучше недоступное... невозможное. Только любите!"
Как тоскует человек в страхе своем.
И стенает, и жмется к чему-нибудь... хоть к чему-нибудь. Он кожей сращен со стыдом своих трусливых “выборов”... безжалостных самообманов. Вся ярость вразумить, пробудить... оторвать...
................вся ярость оборачивается бессилием, мутным кошмаром сна, где гонишься и не можешь догнать, хватаешь и не можешь схватить. Все средства никчемны перед угрюмым молчанием слабодушного.
Нет ему помощи.
Обречен.
Ах, Дина... Дина! Так и промаетесь вы всю вашу долгую жизнь в мечтах о скором исходе. Так и будете ходить, словно препарированная собака с фистулой рассудка. Сквозь нее медленно и почти нечувствительно истечет в мертвую почву ваша душа.
Увы!
Все истины – прописные.
;