Отношением к женщине проверяется мужчина...
По его отзывам о женщинах можно сделать вывод, какой он человек. Если начинает
клепать на жену, подругу, девушку... то уже ясно, что это за мужчина.
Сказано, что настоящий мужчина может преклонить колени перед знаменем и перед
женщиной. Да и не нужно ей особенно преклонение. Главное, чтобы её на колени не
ставили, не унижали, не оскорбляли, не высмеивали. А то ведь...
Инга давно заметила, что самые слезливые, душещипательные песни, посвященные
женщине, восточные. А в жизни в обычаях гаремные пережитки остались, для женщины
унизительные. И за один стол со всеми ей садиться не позволено, и ходить сзади
мужчины должна, как ослица. А в песнях, ой, страдаю, ой, жить не могу...
В русских песнях тоже всякого разного хватает. И за борт бросают, и ой, полным-полна
коробочка... Но всё-таки в нашей истории и царицы были, которые страной управляли
не хуже мужиков. Однако тоже много несуразностей и в жизни, и в литературе хватает.
Вот многие от Есенина без ума. Уж такой он бесподобный, такой свой, народный,..
Ну да, талантливый поэт. О природе красивые стихи писал.
А там, где о женщинах, всё очень спорно.
"Пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось..." Что значит, выпита?
Для него что, женщина равнозначна бутылке водки?
А если тебя, Сергей Александрович, с такой же точки зрения рассматривать, как бутылку
водки? Ладно, она выпита, и тебе осталось. А тебя, получается, всего вылакали?
И что там от тебя осталось? Если так к человеку подходить...
И вообще, можно ли рассматривать поэта отдельно от человека? Думается, что нельзя.
Человек и его творчество, понятия неразделимые.
А какая женщина Есенина не унижена, не растоптана его отношением? Уже не говоря
о том, была ли какая-нибудь с ним счастлива. Ну да, пока пил-испивал, как водку,
подкупая стихами, может, они и думали, что счастье обрели, полюбив такого
красавчика, такого талантливого...
Одна даже на могиле его застрелилась. Душу свою загубила, потому что ещё при жизни
её под ноги ему бросила. А не нужны были ему ничьи души. Они вообще никому не
нужны, кроме самого человека и Бога.
Потому не стоит душой жертвовать, отдавать, разбазаривать.
На уровне душ можно только соприкасаться. Осторожно. Бережно.
Сначала соприкосновение душ, а потом уже тел.
А унижение, угнетение человека, будь то мужчина или женщина...
Это обидно. Это больно. Это гибельно.
Так думала Инга.
МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.
Шестнадцатое мая. Выгрузка закончилась. Ночью мы отчалили от базы.
Наверное в честь этого события нас утром не разбудили. Я встала без двадцати семь,
Анюта и того позже.
Проспать-то проспали, а выспаться не выспались.
Всю ночь рядом с нашей каютой хлопала дверь-люк рыбцеха. Сначала матросы бегали
туда-сюда. Потом, правда, под утро перестали бегать, но люк не задраили, то есть
дверь не закрепили на задвижку. И при каждом толчке судна она давала о себе знать
громким выстрелом по нашим мозгам.
Естественно, такая обстановка не могла способствовать хорошему сну.
Поэтому, пробудившись, я не обнаружила на своём лице улыбку. Скорее, наоборот...
Но как бы то ни было, до начала завтрака я всё-таки успела разобраться с палубой
вверенного мне коридора.
На завтрак сегодня был сыр.
Я никогда не ем здешний сыр и отдаю свою порцию любому, кто пожелает.
Сегодня мой сыр пожелал трюмный дядька Юрка Сидоров. Дядька Юрка - это он сам
так нам с Анютой представился. Приземистый седоватый бородач с ехидными синими
глазами и зычным голосом. Вообще-то он вредноватый дядька. Но если с ним
по-хорошему, то ничего, терпеть можно, старается не очень привередничать.
А сыр я отдала ему не потому, что задабривала, а потому что на этот продукт мало
было охотников.
Хотя я не сказала бы, что сыры не люблю, но этот... Запах у него очень неприятный.
Где они набрали такого вонючего сыра?!
В ходе завтрака главной темой салонных разговоров послужила Анзорова хвороба.
Конечно же, никто из матросов не верил в правдивость его болезни, тем более что
этот подозрительный приступ совпал аккурат с подходом к базе.
Очень удобная ситуация для списания налицо.
Матросы лениво попивали чай и перебрасывались остротами на заданную тему.
- Анзор помирает, ушицы просит. А рыбы нет!
- Кажется, болезнь его очень заразная. Говорят, желающих списаться день ото дня
становится всё больше.
- Если так дальше пойдёт, то "Лазурит" придётся скоро переименовывать в лазарет.
- Какой лазарет? Это грузина на губу посадили, чтобы не бузил.
- Что ж, такая губа - не дура.
- Да, грузинскую губу дурой не назовёшь.
- Если нас завтра захватят инопланетяне, грузин и тогда своего не упустит.
- Да, грузинская душа хитрая.
- Зато русская душа тем и хороша, что ей всегда нужна лапша!
Когда наконец все разошлись, и я, оставшись одна, принялась за уборку салона, из
камбуза выплыл пекарь. Неторопливой походочкой он приблизился к иллюминатору и
долгим пристальным взглядом устремился вдаль, повернувшись ко мне в профиль.
Белизна поварской куртки оттеняла сдержанную смуглоту его лица.
Всем своим загадочным видом он как бы намекал на какой-то тайный, запрятанный в
глубине его души, отдельный мир.
Казалось, Макс представлял себе, что наверняка должен нравиться всем этой своей
благородной и многозначительной скромностью, бледностью лба и ласковой печалью,
спрятавшейся в уголках губ и глаз. Чувствовалось, однако, что за всей этой внешней
тихостью таилась непредсказуемость, способная в роковую минуту толкнуть его на
необъяснимые поступки.
Постояв довольно продолжительное время в гамлетовской позе,с печатью таинственности
на челе, пекарь повернулся ко мне лицом, ослепив своей голливудской улыбкой, и с
ласковой вкрадчивостью спросил:
- Ну что у вас тут новенького произошло, пока я на выгрузке пропадал?
Улыбка спокойно и грустно медлила, неспешно таяла на его губах.
- Не знаю, - пожала я плечами, давая понять, что не очень-то расположена к беседе.
Можно подумать, коллеги ему не понарассказывали про нас с Анютой и про вчерашний
день.
- Есть что-то, чего ты не знаешь? - усмехнулся он. - А я-то думал, что ты -
маленький остров мудрости в бескрайнем океане глупости.
Я уловила в его словах насмешку и нахмурилась, как от фальшивой ноты, резанувшей
слух.
- Да что с тобой сегодня? - запытал он участливо.
- Ничего, - отмахнулась я как от плохого настроения, так и от назойливого собеседника.
- И это всё? - обрадовался Макс.
Судя по всему, он находился в радужном настроении. И видимо считал, что оно должно
распространяться на всех окружающих, в частности, на меня.
Весь мой насупленный вид, с каким я принялась намыливать клеёнку на столе, был
нацелен на то, чтобы освободить пекаря от подобных иллюзий.
- Странное ты создание, - произнёс он таким тоном, словно приглашал к расширенному
обсуждению предлагаемой им темы.
- Какое есть, - буркнула я, слегка ошеломленная такой сердечностью, однако упорно
давая понять, что эта тема для обсуждения закрыта.
- Мои выводы бывают иногда неверны, но я всё равно продолжаю наблюдать, - в его
улыбке сквозила ирония, а глаза смотрели печально. - Может, ты чем-то расстроена?
Или болезнь Анзора выбила тебя из колеи?
У футболистов это называется удар мимо ворот.
Вместо ответа я лишь презрительно фыркнула.
- Вероятно "Лазурит" скоро потонет. Анзор - первая крыса, бегущая с нашего корабля, -
сказал он и с вызовом посмотрел на меня.
Но я безразличным тоном ответила:
- Каждый волен выбирать сам, как ему поступать в том или ином случае.
- Там, где рождается обязанность, умирает выбор, - он изъяснялся со мной
вежливо-покровительственным тоном, как будто говорил с недоумком.
- В таком случае, он умирает сразу же при нашем рождении. Разве не так? Живи как
все, либо жди беды? - спросила я, вложив в свои слова, как можно больше
презрительной иронии.
Когда мои слова дошли до его сознания, он повернулся ко мне спиной, на секунду
задумался. Затем подошел к двери камбуза и, застыв на пороге вполуоборота, обвёл
многозначительным взглядом весь салон, словно тут было полно народу, перед которым
он вдруг вознамерился произнести яркую, пламенную речь. Наконец зацепил взглядом
меня.
С расстановкой, взвешивая каждое слово, проговорил:
- В жизни всегда есть место подвигам. Главное, быть подальше от этого места.
Не дожидаясь ответа, он понимающе-сочувственно поджал губы и скрылся на камбузе.
Доубирав по-быстренькому салон, я пришла в каюту. А там Анька спит.
Я-то хоть коридор до завтрака убрала, а она и того не удосужилась.
Взглянув на неё внимательнее, я почувствовала, как же я всё-таки не выспалась!
И тоже завалилась в ящик. Дурной пример заразителен.
Продрыхли до самого обеда, бессовестные.
Когда я заявилась в салон накрывать столы к обеду, там уже, надо полагать довольно
долго,сидел веселый квартет: Сивая Чёлка, Тявкала, дядька Юрка Сидоров и Боря Худой.
На моё появление первым отреагировал Тявкала.
- Вот, ещё одно наказание явилось. Свежа как утро, - бросил он вскользь в мою
сторону.
Судя по тону, сказанное ни в коем случае нельзя было воспринимать как комплимент.
Без сомнения, это замечание касалось моего, малость припухшего после дообеденного
сна, лица.
Остальные трое мельком взглянули на явившееся "наказание". Но не сочли необходимым отвлекаться на ерунду от важного разговора. Надо полагать, давно заведенного и очень
всем приглянувшегося.
Речь шла о морячках, имевших несчастье работать когда-либо на одних с ними судах.
Надо ли говорить, что все эти бедные женщины были для этой четвёрки совсем
нехороши. Одна не так смеялась. Другая не так одевалась. У третьей ноги были кривые.
У четвёртой - рожа.
Короче, шло обычное перемывание костей.
После обсуждения внешних данных этих дамочек, квартет приступил к обсуждению данных
внутренних: черт характера, душевных качеств и тому подобное.
Иными словами, перемывание костей в конечном итоге вылилось в глубинные
философские обобщения, подводившие жирную черту под всеми морячками. А затем и
под женским сословием вообще.
- Все шлюхи бегут в море. Но на берегу их почему-то меньше не становится, - мрачно
подытожил дядька Юрка.
- Мужикам нигде от них спасенья нет. Удрать захотели в море, чтобы подальше от
этих баб, а они и тут житья не дают, - заявил Тявкала, блуждая по салону глазами,
словно искал места повеситься.
- Женщина в море, всё равно, что обезьяна с гранатой! - истошным голосом возопил
Боря Худой. - Никогда не знаешь, на кого её бросит!
- Морским братьям не нужны морские сёстры, - с пафосом объявил Сивая Челка.
- Рыбак поймал золотую рыбку. Та его спрашивает: "Дед, твоя старуха ещё жива?" -
"Жива". - " Тогда лучше съешь меня, дедушка!" - дурашливым голосом клоуна
рассказывал Боря Худой, смешливо посверкивая голубыми глазками. И прежде чем
кто-то другой успел открыть рот, не переводя дыхания, возвысил голос и воззвал,
подобно общественному обвинителю, требующему справедливого возмездия: - Все бабы -
сволочи! Их всех стрелять надо, начиная лет с семнадцати. Как только узнала мужика,
сразу под ружьё! Что , ты не согласна? - спросил он меня таким тоном, словно
искал то ли возмущения, то ли понимания.
- Не знаю, не знаю, - покачала я головой, выражая некоторое сомнение. - Боюсь,
что без женщин мужики долго не протянут.
- Не буду бить себя лицом в грудь и скажу прямо: нынче для танго двоих не
требуется, - освободил меня Боря от груза сомнения.
- Позвольте мне в топку вашего мышления подбросить ещё кое-какого горючего
материала, - произнёс пекарь, как призрак возникший на пороге камбуза. - Скажите,
а дети? Другого способа продолжать род человеческий пока ещё не придумали.
- Дети? Дети - это здорово! Это такие люди, только маленькие? - сказал Сивая Чёлка,
закатив глазки. Он выдал всё это с таким облегчением, словно разрешил сложную
проблему.
- Ладно. Всех баб за колючую проволоку. И выпускать только в дни спаривания, для
продолжения рода, - смилостивился Боря Худой, одним махом проведя амнистию,
заменив высшую меру на пожизненное заключение.
- Вот, по крайней мере, если не вся правда, то основная её часть, - произнёс пекарь,
простерши руку перед собой, словно пророк, и повернулся ко мне. - Здесь можно о
женщинах цитатник собрать.
Обед уже подходил к концу, когда по спикеру знакомый суровый голос, в котором
прозвенели металлические нотки скрытой угрозы, объявил:
- Официанткам срочно зайти к старпому!
Не знаю, как у Анюты, а у меня от неприятного предчувствия всё внутри словно
сковало льдом и покрылось инеем.
Да ещё злорадные ухмылки Пашки и камбузника нагнетали обстановку.
Кое-как дотянув до конца обеда, мы понеслись к старпомовской каюте.
Я даже послеобеденный салон не убрала. Не было сил испытывать дольше своё
терпение. Если уж суждено получить головомойку, то скорей бы уж, потому что жить
в ожидании неприятности куда мучительнее, чем переживать её.
- Можно? - пропищала Анюта. От страха у неё голос сделался тоненьким, как у
буфетчицы.
Мы выжидательно застыли у входа.
Старпом обдал нас укоризненным взглядом и, буркнув: "Входите", отвернулся к
иллюминатору. Оставив нас в подвешенном состоянии созерцать его недовольную спину.
Солнце дрожало на его лысине, золотило вокруг неё седой пушок и наполняло
прозрачным розовым свечением оттопыренные сердитые уши.
Наверное с минуту он так стоял и молчал, словно забыл про нас.
Вдруг повернулся, нахмурился и заговорил, глядя, как обычно, не в лицо, а чуть
повыше наших голов.
- Почему палубы в коридорах не прибраны? Сколько с вами ещё цацкаться надо? -
голос его скрипел, словно им давно не пользовались.
Я медленно вздохнула. Как-никак, все-таки убрала свой коридор. Это Анька подкачала.
Но ничего не говоря, продолжала наблюдать, как старпом, то поджимая, то выпячивая
губы, с любопытством недовольного человека разглядывал нас своими пронзительными
глазками и, словно обдумывая шахматный ход, морщил выпуклый лоб.
Я молчала, предоставив Анюте самой оправдываться.
Она дребезжала что-то дрожащим голоском про выгрузку. Мол, мы сбились с
привычного ритма, нас не будят по утрам, мы не высыпаемся. В общем, детский лепет.
Мой же страх куда-то бесследно улетучился. Я с непонятной весёлостью наблюдала за
старпомом, пока он молча слушал, выпучив глаза с белками в красных прожилках;
этот немного жуткий вид напряжённости, словно он изо всех сил крепился, чтобы не
взорваться и не лопнуть от негодования.
Он наткнулся на мой изучающий взгляд, и в его глазах мелькнул короткий блеск
удивления, который сменился некоей замутненностью, точно он не узнавал нас и вдруг
узнал. Затем в зрачках мелькнул колючий луч строгого неодобрения.
Какой-то миг он как бы раздумывал, что бы ещё сказать такого воспитательного.
- Что за детский сад? Забыли разбудить! А кто всех остальных будит?! - воскликнул
наконец он, но прозвучало это не как строгое внушение, а скорее, как ворчание для
порядку.
- Мы больше так не будем, - заверила жалостливо Анюта.
Чем, на мой взгляд, усилила впечатление сходства с кающимися детсадовцами.
- Чтобы этого больше не было, - пробурчал он совсем уж как-то по-стариковски.
- Хорошо, - с трудом выдохнула перепуганная Анюта, продолжая растерянно улыбаться.
"Как же, держи карман шире!" - мысленно вставила я.
И только приготовилась выдать вслух какое-нибудь заверение, прямо противоположное
тому, что подумала; сделала понимающее, слегка сосредоточенное лицо и настроилась
придать голосу оттенок доверительно-оживлённый, как старпом буркнул:
- Ладно, идите!
Мы поспешили было поскорее шмыгнуть вон.
Однако он, спохватившись, окликнул:
- Нет. Постойте!
"Ну вот, не успели удрать!" - с раздражением подумала я и с завистью прислушалась
к чьим-то вольным шагам за дверью, в коридоре.
Щурясь от солнечного блеска, он достал из шкафчика чёрную литровую банку и
осторожно вложил её в мои руки.
- Вот вам к чаю, - произнёс старпом уже другим, каким-то домашним и незнакомым
нам голосом.
Мы застыли в недоумении. А недоумение, надо полагать, застыло на наших лицах.
Стекло банки поймало блик солнца.
- Ну что же вы стоите? - произнёс он с отечески-ласковой укоризной.
Голос его был певуч и мягок.
Стальные, колюче-серые глаза оттаяли и добродушно засинели.
Робкая улыбка заиграла в уголках его губ, затем расширилась, озарила слабым румянцем
его щёки.
Глаза смущённо замигали, но продолжали со странной пристальностью смотреть на нас.
Мы с Анютой ничего не понимали от изумления и счастья.
Это было что-то несуразное, неправдоподобное.
Чувствуя неловкость, мы буркнули слова благодарности и, растерянные, выкатились
в коридор.
Всё ещё продолжая недоумевать, оказались на камбузе.
Там как раз весь камбузный квартет был в сборе.