Перед Вами – одиннадцатый номер альманаха Двойной тариф.
Здесь вы найдете произведения уже знакомых, известных авторов.
Каждый по-своему интересен. И мы надеемся, что номера нашего альманаха не будут пылиться на полке, и к нам придут новые авторы и читатели!
Вашему вниманию предоставляется прозаическая подборка из этого номера. Все авторские права защищены.
Охраняется законом РФ об авторском праве.
Воспроизведение всей книги или любой её части запрещается
без разрешения автора.
На стихире размещены стихотворения авторов номера.
Прочесть можно здесь:
http://www.stihi.ru/2017/11/06/11014
ГОТОВЯТСЯ К ВЫПУСКУ СЛЕДУЮЩИЕ НОМЕРА - 12 И 13
По вопросам публикации:
Владимир Митюк
vmityuk@mail.ru
Алла Изрина
jk041@yandex.ru
А также через сообщения на личных страничках. На литературных сайтах, на прозе или стихире, можно найти произведения авторов альманаха. И познакомиться подробнее с их творчеством.
Пожалуйста, читайте и пишите отзывы и рецензии.
***
Альманах – не журнал, и поэтому периодичность выхода не регламентируется. Все зависит от количества и качества представленных материалов.
Не все присланные рассказы, статьи, репортажи и стихи будут напечатаны, переписку с авторами, как правило, редакция не ведёт.
***
АЛИНА ДОЛЬСКАЯ (БРЯНСК)
РЫЖИЙ
– Да стойте же! Оглянитесь! Ну, посмотрите на меня! А может, познакомимся?
Или подружимся?
Я улыбаюсь и убыстряю шаг. Ох уж эти рыжие! Если пристанет, не отвяжешься. Чувствую спинным мозгом его мысли, обращённые ко мне.
Не выдерживаю и поворачиваю голову в его сторону. Красавчик! Ничего не скажешь. Совсем молодой, но такой наглый.
– Ага, я всё видел! Я же вам нравлюсь. Нравлюсь!!
Он не отстаёт и почти наступает мне на пятки. Быстро перехожу на другую сторону.
Рыжий преданно семенит рядом. Первая пожелтевшая листва мягко кружится вдоль дороги. На город нехотя опускается тёплый августовский вечер.
– Да куда вы все спешите?
– Отстань, – бурчу я, делая сердитое лицо. Но его не проведёшь. Он знает, я исподтишка любуюсь им. Ещё бы! Рыжие – моя слабость.
– Так познакомимся? Да остановитесь же! И не надо делать вид, что вы не слышите. И не понимаете. А я вот так ещё могу…
И вдруг неожиданно проскальзывает мне под ноги. Едва не споткнувшись, замираю, уставившись на роскошный пушистый хвост, застрявший между щиколоток.
Вот наглый котяра!
– Да ты!!! Я же могла наступить! – вскрикиваю я, но рыжий довольно вытягивает лапы, пытаясь распластаться на асфальте так, чтоб преградить мне путь. Блохастое чудовище!
Лежачий лохматый полицейский! Добился своего.
Я останавливаюсь, и, опустившись на корточки, запускаю руку в густую длинную шерсть.
Огненный окрас, с еле заметными светлыми полосами. Маленький лисёнок. Желтые круглые глаза щурятся от заходящего солнца. Тихо, безветренно, благодатно.
Кот счастлив. Мурлычет, бодая мордочкой ласкающую его ладонь, и лениво переворачивается на спину. Стрелки часов замедляют свой суетливый ход.
– Как хорошо. Правда? Я же говорил. Ещё за ушком, пожалуйста...
– Ах, Ваше величество, простите, не почесать ли вам пятки?– спрашиваю я, замечая, как редкие прохожие, с пониманием кивая головами, обходят нас стороной. На их лицах появляются сочувственные улыбки.
Рыжий так откровенно и заразительно балдеет, растопыривая лапы, словно моё единственное предназначение на земле гладить его тёплый животик. Он делает мне одолжение. Позволяет себя ласкать. Эгоист белобрысый.
Кошачий моторчик тарахтит спокойно и размеренно. Моё собственное дыханье непроизвольно настраивается на эту убаюкивающую волну. Я расслабляюсь. Действительно, хорошо.
Людям необходимо больше пяти объятий и дружеских прикосновений в день, чтоб чувствовать себя любимыми. Мы стесняемся признаваться в этой потребности или проявлять её.
Насколько животные мудрее нас. Люби его прямо сейчас! И всё!!
Мне кажется, время в такие минуты превращается в медовые тягучие капли, чтоб застыть янтарными воспоминаниями в памяти. Это реально осязаемое кошачье удовольствие и умиротворение проникает сквозь подушечки пальцев в сознание. Мои дневные тревоги исчезают. На сердце становится спокойно.
Но желтый прищуренный глаз пристально следит за моей рукой, придерживающей сумку, висящую на плече. Меня это мгновенно отрезвляет. Похоже, мои философские размышления коту глубоко безразличны. Сумка с едой!
Так вот в чём дело. Как я могла забыть? Скажите, какой хитрец. Разыграть целый спектакль. Да он практически готов был на мне жениться. И всё ради колбасной нарезки, источающей аромат ветчины? Бежал за мной от самого магазина. Вот гад. Охотник Чингачгук!
Надо делиться. Заслужил.
Бережно опускаю сумку на землю. Не успеваю раскрыть молнию, рыжий, издав победоносный вопль, со скоростью арбалетной стрелы ныряет в неё с головой. Меня начинает разбирать такой смех, что теряю бдительность. Артист больших и малых театров. Мечта Куклачёва!
По быстроте реакции и умению щемиться в закрытое пространство, кот напоминает мне Брюса Ли и Чака Норриса в старых боевиках. Толстая рыжая попа с гордо поднятым хвостом застревает на поверхности. Сумку придётся стирать. Остаётся только наблюдать, чем всё закончится. Отхожу в сторону.
Сначала минут пять слышится голодное урчание, чавкающие утробные звуки, потом жалобное мяуканье и призывные просьбы о помощи.
– Да помогите же!!!
С трудом извлекаю взъерошенного брыкающегося кота, плюющегося кусками целлофана.
Снимаю с усов остатки разорванной упаковки. Стряхиваю с ушей ветчину. Высыпаю продукты.
Прощай мой ужин. Экспроприатор-захватчик.
– Тебе не поплохеет? – спрашиваю насмешливо, наблюдая, как рыжий, удобно усевшись, облизывает лапу, умывая мордочку. Теперь он сыт, и я уверена, его снова потянет на нежности. Настоящий котяра. Мужик.
– Да чё-то я… как-то… – он виновато прижимает уши к голове. Ему стыдно. Он почти раскаивается в содеянном и пытается ластиться к моим ногам. И вдруг, насторожившись, медленно приподнимается, всматриваясь вдаль, принюхивается. Зоркий Сокол, Орлиный Глаз!
Нетерпеливо переступает передними лапами и срывается с места.
В нескольких метрах от себя вижу девушку, несущую в руке пакет с торчащим рыбьим хвостом.
Рыжий неслышно пристраивается сзади, идёт по следу, горделиво выгибая спину, кокетничает, пытается флиртовать. Хозяйка рыбы не обращает на него внимания. Кота это оскорбляет. Он готов умереть. Он страдает! Я почти слышу его жалобное суицидальное:
– Да остановитесь же! Ну, посмотрите на меня!!
Наконец-то, цель достигнута. Она оборачивается и восторженно умиляется:
– Ах, какая лапусечка …
Лапусечка замертво падает на её туфли, изображая голодный обморок. Комедиант.
Я вытираю выступившие слёзы. Давно меня так никто не веселил.
Ко мне подходит немолодая сутулая женщина в старом пальто, наблюдающая за нами со стороны:
– Этот рыжий плут весь район терроризирует. Можно подумать, его дома не кормят. Прорва ненасытная.
– Так он домашний?
– Конечно, но пристаёт ко всем подряд. Особенно, к людям с сумками. Поджидает у выхода из магазина...
– Он не пристаёт, он волочится… – смеюсь я, – мне кажется, ему не хватает ласки. Рыжие все такие. Сластолюбцы.
– Да нам всем её не хватает…, – тяжело вздохнув, отвечает она и, достав из кармана горсть сухого корма, идёт искать своего кота.
– Аа-алекс! Маль-чик! До-о-мой!
***
АЛИНА ДОЛЬСКАЯ
ПЬЯНЫЙ ДВОРНИК
Каждый вечер я хожу по одной и той же дороге, радуясь тому, что пьющий дворник днями не метёт улицу, распевая в открытое настежь окно свои кабацкие песни. Появилась возможность насладиться угасающей красотой осени. Асфальт усыпан опавшей листвой, источающей горький пряный аромат.
Рассматриваю замысловатый рисунок вечно меняющегося гербария. Вчера поверх тёмно-зелёных, почерневших местами листьев тополя, были разбросаны медяки берёз. Сегодня призывно алеют редкие вкрапления красных лапок клёна. Пёстрые веера рябин спрятались под слоем каштанов. Этот пасьянс завораживает.
Порыв ветра швыряет под ноги ещё не разобранный фрагмент осенней мозаики. Как она ляжет на нерукотворное полотно? Сложатся ли цветные паззлы в яркий узор лоскутного одеяла или покроют землю выцветшим домотканым половиком?
Тропинка поворачивает к людному перекрёстку, вылизанному до идеальной чистоты щётками дорожных машин. И, распятая массивом многоэтажек, перестаёт дышать, задыхаясь от запаха бензина и потоков спешащих людей.
Земля, клеймёная пешеходной зеброй шоссе, напоминает мне раненную лошадь, упавшую на бегу. Я слышу, как бешено колотится её сердце. Чудом уцелевший кусок черной клумбы блестит мокрым истерзанным крупом. Дрожит на ветру стриженая грива газона, покрытая лёгкой проседью инея.
Снимаю перчатку, опускаюсь на корточки, бережно прикладываю тёплую ладонь к земле. Чувствую немой крик. Тише, тише… потерпи чуть-чуть. Холод – не навсегда. Со дня на день запоют колыбельную снежные метели. Ты заснёшь под белым пушистым покрывалом, а когда проснёшься, снова будет тепло. Побегут ручьи, зазеленеет трава. И всё начнётся сначала.
Жаль, что людям не дано оттаивать весной собственное замороженное сердце. И верить, что всё ещё будет. Ощутив лёгкое прикосновение к ладони, вскрикиваю, испуганно отдёргивая руку.
Разбуженная моим теплом божья коровка сонно цепляется за безымянный палец. Остановившись на том месте, где раньше было обручальное кольцо, замирает. Багровый луч заходящего солнца подсвечивает маленький панцирь рубиновым блеском. Таких украшений мне давно никто не дарил. Принимаю, как неожиданный подарок из будущего. Хотя... моя осень, – мои правила! Любуюсь и улыбаюсь, снова обручена, а у тебя появился серьёзный повод для ревности.
Ревнуй меня, ревнуй…
***;
АНТИНИНА КЛИМЕНКОВА (НИЖНИЙ НОВГОРОД)
А ДРАКОН ДОМА?
К воротам одинокой башни подошел рыцарь и вежливо постучал:
– Простите, есть кто дома? Я насчет поединка!
В ответ на стук над его головой хлопнуло окно на пятом этаже:
– Кто там? Гости?
Молодой женский голос разлился сладкой мелодией в ушах странствующего воина. Заросшее щетиной обветренное лицо тронула краска смущения. Торопливо отозвавшись, рыцарь слегка запнулся:
– Да! Нет, прошу прощения, не гость!
– Кто же? – недоумевала обитательница башни. Мельком выглянула уже из окна на третьем этаже. Лёгкие шаги её гулко резонировали в огромной каменной трубе башни.
– Я приехал сразиться! С драконом! Я писал заявку, вы должны были получить её две недели назад. Наверное…
– Ах, да!
Обитые железом створы со скрипом открылись перед взволнованным рыцарем, на пороге появилась принцесса: любопытный взгляд ясных глаз, приветливая улыбка на пухлых губах. На завитых золотистых волосах – шляпка с вуалью. В столице такой фасон вышел из моды три сезона назад – именно тогда и была похищена седьмая дочь короля. Драконом. Но провинциальному дворянину из обедневшего рода столичная мода трёхлетней давности слепила глаза не хуже солнечного света, тем более шляпку он и не разглядывал толком, на слишком уж прелестной головке та сидела. Рыцарь позволил себе лишь один взгляд и, немедля, с почтительностью опустил глаза.
– Всё верно, заявку получили, одобрили, – заулыбалась принцесса. – Пойдёмте наверх, напою вас чаем.
– А битва? – заикнулся рыцарь.
– Успеется! – кивнула принцесса и пригласила следовать за нею. – Дракон сейчас почивает. Он у нас ранняя пташка – встает с жаворонками, улетает спозаранку на охоту. Птиц на обед наловит, добытчик мой, а после еды его в сон клонит. Так что до ужина не проснётся.
– А сразиться? – недоумевал поборник справедливости и защитник обездоленных, поднимаясь за принцессой по крутым ступеням винтовой лестницы.
Прямо перед ним волочился длиннющий шлейф её платья, который принцесса и не подумала приподнять. В связи с этим рыцарь терзался противоречивыми чувствами: гадал, как же ей, такой хрупкой, должно быть, неудобно ходить со столь длинным подолом? Вторая мысль была: если бы она приподняла подол хоть на пару дюймов, он, будучи ниже на несколько ступеней, смог бы лицезреть её туфельки, а, может быть, и щиколотки. Третье: если она всё-таки оступится и запнётся, он будет готов подхватить её на руки! Вот это будет блаженство!
Но принцесса не думала падать, она за время заточения в башне наловчилась бегать по этой лестнице, как вниз, так и вверх.
В светлой комнате наверху стояли у окна пяльцы с почти законченным вышитым гобеленом. Узор представлял собой летящего по небу в кудрявых облаках дракона с золотой шкурой и кудрявой же гривой. Рыцарь позволил себе коротко взглянуть на рукоделие, однако хвалить искусство вышивальщицы не стал из робости, послушно сел на указанное принцессой кресло возле стены. На столе рядом с креслом стояла чудесной красоты ваза с цветами, собранными вокруг башни, и корзина с фруктами из сада, что произрастал неподалеку.
– Подождите минутку, я заварю нам чай.
И принцесса отошла в угол комнаты, где у камина, служившего так же очагом, ждал слегка закопченный чайник, очень, кстати, ещё горячий.
– Сладости? – любезно придвинула вазочку прекрасная хозяйка. – Из местного мёда, сама варила, попробуйте.
– Благодарю…
Рыцарь проклял себя за свою неловкость: хлебнул глоток оказавшегося слишком горячим напитка и обжёг язык, да закинул в рот комочек медовой ириски, в коем тотчас увязли зубы.
Принцесса, наблюдая за ним, весело посмеивалась. Правда, смеяться у неё получалось не обидно для гостя. Пытаясь разлепить челюсти, рыцарь пытался улыбаться в ответ.
Так они выпили по чашке ароматного чая в непринуждённом молчании.
– А где дракон? – шепотом спросил рыцарь, когда вернулся дар речи, и вспомнил-таки, с какой целью явился.
– Спит в соседней комнате, – кивнула на другую, запертую дверь принцесса, – но не надо шёпотом, он от тихих звуков и шорохов просыпается. А от громких – нет. Я обычно даже пою за работой, ему так спокойнее. А если будем шептаться, он вскочит злой, потому что не выспится. И потому, что я ещё ужин не приготовила, а он должен до ужина спать. Понимаете?
– Д-да, вполне, – закивал рыцарь, через силу заставив себя говорить обычным тоном, косясь на дверь.
Допив чай, он огляделся, спросил:
– И как вам здесь живётся?
– Нормально, – пожала плечиком принцесса. Отставила чашку и взялась за нитки с иголкой. Стала неторопливо накладывать стежок за стежком, продолжая вышивать гобелен.
– После столицы, полагаю, скучаете? – посочувствовал рыцарь, сам в столице в жизни не бывавший.
– Не без этого, особенно зимой, – согласилась принцесса. – Однако, знаете, и не докучает никто особо. А я люблю уединение и тишину.
– Понимаю, – кивнул гость, – наверное, не много желающих сразиться с драконом?
– Что поделать, – вздохнула принцесса с напускным безразличием, – за освобождение седьмой дочери младшего брата короля не сулят большой награды, вот потому и смельчаков нет. Но мне, знаете, и здесь неплохо живётся. Природа тут красивая.
– Природа – это да! – охотно подхватил рыцарь. – Живописная.
– Да-да, впору этюды маслом писать, – закивала принцесса, – вот, бывает, смотришь с высоты на какую-нибудь окрестную полянку – ничего особенного! А приземлишься – и дух захватывает!
Рыцарь промолчал, против обыкновения уставившись прямо на собеседницу. Та от этого взгляда спохватилась:
– Что вы так на меня смотрите? Я говорю: когда мы с драконом вылетаем на прогулки! А вы что подумали?
– Нет-нет, я так и понял, что вы, – открестился рыцарь. Поспешил сменить тему: – Я, знаете ли, тоже от местных полей, от лугов в восторге. Грешным делом, пока ехал, аж задумался: а не податься ли мне в услужение к дракону? Кстати, вы не знаете, не нужны ему, скажем, конюхи? Я хорошо с лошадьми лажу.
– То-то вы пешком сюда пришли! – захихикала принцесса, прикрыв рот ладошкой. – Потому что лошадей вам жалко, чтобы на них ездить?
Рыцарь смутился, опустил голову, взглянул на веселящуюся собеседницу искоса.
– Простите, – замахала она рукой. – Это я так, шучу. Нет, конюшен мы здесь не держим, увы. А вы, что же, хотели бы здесь поселиться? Вы это серьёзно?
– В таких угодьях-то? Конечно, кто бы отказался. Бог с ней, с наградой за ваше освобождение – земли тут какие плодородные! Если удастся сговориться с драконом, я бы продал развалины от своего фамильного замка соседу по сходной цене, да отстроил бы здесь домик – вот было бы чудесно!
– А ваша семья? Разве кто по своей воле согласиться жить под крылом дракона? – заинтересовалась принцесса.
– Я не женат, – признался рыцарь, отвел глаза и густо покраснел. Добавил: – Детишек не имею. Сестер и братьев тоже нет, как и прочих родственников. Родители почили, мир их праху. А семьей своей я называю нянюшку-старушку – добрейшей души женщина! При ней сын её, он у нас в хозяйстве за всю мужскую прислугу, очень работящий, не пьющий мужчина. У него жена – она за кухарку и прачку, понятно. Детишки есть, но не волнуйтесь, они воспитанные, тихие, умные. Я сам их обучал чтению и письму. А нянюшка наша столько сказок и баллад знает! Она прежде, по молодости лет, переодетым менестрелем по миру бродила, ну, вот сына и принесла сама по себе. А родители мои её приняли ко мне в кормилицы, значит. Вот так, м-да.
– Да, – вздохнула принцесса. Пока он говорил, она умудрилась запутать нитку в колтун, коим и занялась теперь, нахмурив бровки. Кивнула гостю на чайник: – Прошу вас, будьте, как дома. Если хотите, ещё налейте.
– Благодарю, не откажусь.
Наполнив чашку, он осмелился подойти и встать над пяльцами. Рискнул посоветовать:
– А вы не за этот конец дергайте нитку-то. Позвольте, покажу…
– Ах, не утруждайтесь, я лучше обрежу!.. – возразила принцесса, разозлившаяся не то на неподатливый узел, не то на непрошеную помощь.
Она взмахнула рукой, отводя его протянутую руку в сторону, да не увидела – попала по той руке, которая держала чашку. Кипяток с заваркой плеснул прямо на гобеленовое полотно, расползаясь мокрым, противным, исходящим паром темным пятном по узору.
Глаза принцессы побелели от взрыва негодования. Она вскочила с места, в ярости перевернула пяльцы, отбросив рукоделие в угол, отшвырнула, пнув, корзину, и разноцветные клубочки разбежались по полу.
– Ты?! – раскатистым голосом заорала она на присевшего от неожиданности рыцаря. – Как ты посмел?! Да ты знаешь, сколько я это вышивала?! Глаза портила! Спину гнула! Да мне эти ровненькие стежочки уже поперек горла!!!
Рыцарь рухнул перед нею на колени. Принцесса возвышалась над ним, как ураган над утлым судёнышком. Глаза её метали молнии, изо рта валил чёрный дым, под шлейфом платья бился об пол драконий длинный хвост.
– Простите, госпожа, – потрясенно пробормотал рыцарь. – Я лишь желал помочь. Прошу, извините меня за мою неловкость.
Принцесса помедлила. Глубоко выдохнула, выпустив в сторону распахнутого окна струю дыма и сноп огненных искр. Покосилась на рыцаря: тот при виде огнедышащей красавицы только глаза таращил, однако сбежать прочь не порывался, хотя имел к тому свободу и возможность.
Она отошла на шаг, смущенно прикрыла хвост шлейфом платья. Села в кресло. Тихонько кашлянула.
Рыцарь тотчас вскочил на ноги, засуетился: первым делом налил ей чашку чая, чтобы смочила запершившее горло. Затем поднял опрокинутую стойку с пяльцами, поправил перекосившуюся ткань гобелена. После принялся ползать по полу, собирая в корзину раскатившиеся клубочки.
Принцесса молча наблюдала, грея чуть дрожащие пальцы о чашку.
– Прошу прощения, можно вопрос? – рискнул подать голос рыцарь.
– Да? – мрачно отозвалась принцесса.
– Вас прокляли лично или соперница яд подсунула?
– Ни то, ни другое, – сперва фыркнула смешком, потом тяжко вздохнула принцесса, – когда-то давным-давно, много поколений назад, одну принцессу действительно украл дракон. Как полагается, её вызволил смелый рыцарь, который впоследствии сделался королём. Однако ради общего блага и ради обещанного после женитьбы титула, тот рыцарь смолчал, когда в первую брачную ночь выяснил, что невеста оказалась не девственницей. В положенный срок она принесла прекрасного ребёнка, девочку, совершенно обычное на вид человеческое дитя. К счастью, потом она родила своему законному мужу сыновей-наследников, поэтому король продолжал молчать и признавал девочку своей дочерью. Как водится, по достижению возраста юную принцессу выдали замуж. Кто же знал, что наследие дракона проявится в будущем: если в семье родится семеро дочерей, то седьмая окажется, пфф, хвостатая.
Рыцарь поставил возле её ног корзину с собранными клубочками. И так остался стоять на коленях, ловя глазами её ответный взгляд. Принцесса не смотрела ему в лицо, уверенная в реакции, известной ей по предыдущим женихам. Однако этот ужасаться отчего-то не спешил.
После минутного взаимного молчания рыцарь набрался храбрости и решительно взял её за… за кайму подола. Очевидно, он собирался галантно поцеловать ткань её платья и красноречиво принести клятву в верности. Однако вместе с материей умудрился ухватить за кончик хвоста. От неожиданного прикосновения в крайне неожиданном месте принцесса взвизгнула – и машинально пнула его ногой в лицо.
Рыцарь откатился кубарем в противоположный угол комнаты. Кое-как собравшись, он привалился спиной к стене и скорчился, зажав рукой закровянивший от удара нос.
– Ах! – поняла, что натворила, принцесса. – Прости меня! Прости, я случайно! Я не хотела!..
Она кинулась рядом с ним на пол на колени, обхватила его голову руками, развернула лицом к себе, приговаривая:
– Очень больно, да? А если подую, пройдет?
Не подумав, она подула. Вместо холодка её дыхание произвело облако дыма, от которого у рыцаря ещё больше заслезились глаза. Он попытался что-то сказать, но получилось неразборчивое мычание пополам с кашлем.
– Что? – не поняла принцесса. Нетерпеливо сунула ему чашку с кипятком.
Обжегшись, тот подавился, опять долго кашлял…
А потом спросил с надеждой:
– У нас в роду другая особенность: старший сын в полнолуние оборачивается волком.
– О-о… – только и вздохнула принцесса.
Она сообразила, что рыцарь уже упоминал, что он у родителей единственный отпрыск. А нынче ночью как раз ожидается полная луна.
– И как же ваша нянюшка относится к полуночным серенадам? – хихикнула принцесса.
– По-разному, смотря по настроению, – ещё больше смутился рыцарь, – вой напоминает ей пропавшего супруга. Когда всплакнет. А иной раз выгонит в лес поганой метлой, не впустит в дом до утра, и вообще заставляет мыть лапы после прогулки.
– А знаете, – произнесла принцесса, – я всегда хотела завести собаку. Но все они почему-то вечно охотились за моим хвостом и рвали платье.
– Я против подобного обращения с дамами, – торопливо поклялся рыцарь.
– Ну, здесь же нет чопорных придворных, и вообще посторонних, – пробормотала она, покраснев. – Погодите так сразу отказываться
***
ИЗАБЕЛЛА КРОТКОВА (ТАМБОВ)
БОЛЯЩАЯ БЕРТА И НЕВИДИМЫЙ ЛЕКАРЬ
Красавица Берта, хохотушка и певунья, серьёзно заболела. После вроде бы вылеченной пневмонии неожиданно началось осложнение. К её изголовью вмиг сбежались доктора: они прописали таблетки и уколы, ингаляции и капельницы, да всё бестолку. Ничего не помогало бедняжке и с каждым днём ей становилось всё хуже.
– Давай я отвезу тебя в Соловьиноград, мне дали адрес одного хорошего врача, - предложил заботливый муж Эдуард.
Берта, цепляясь за последний шанс, дала согласие.
И вот, обдуваемая весенним ветром, она стоит на пороге ветхого деревянного дома. Ночь. Место заброшенное… Она представляла Соловьиноград по-другому.
– Только не смотри на меня, - предупредил вдруг сзади спокойный мужской голос с сиплым тембром. Чьи-то руки сняли с неё пальто.
– Проходи, не оборачивайся.
Берта удивлённо прошла в комнату, где стоял запах крайней бедности и жилья, давно не знавшего уборки.
За спиной послышались шаги лекаря, и руки вновь обхватили её плечи.
Мельком она зацепила взглядом эти руки – длинные чёрные рукава вязаного свитера, не нового, уже порядком замахрившегося.
Руки позади неё совершали какие-то пассы, и Берта вдруг почувствовала, как прибывает тепло к её спине. Странное лечение продолжалось больше часа. Берта устала. И врач, наверно, тоже устал.
Внезапно открылся кашель – свистящий, с хрипами, неукротимый. Она захлебнулась им.
– Сейчас, сейчас… – проговорил из-за спины сипловатый голос, руки приподняли Берту, и незнакомец, взвалив пациентку себе на живот, потащил её в ванную.
– Не оборачивайся! – напомнил он. Окончание фразы прозвучало глуше – видимо, лекарь отвернулся. Через мгновение она услышала, что его сильно рвёт.
– Так и должно быть… Всё правильно…
Берта стояла в сцепленных руках народного целителя, чувствовала, как его сотрясает от рвоты, но стоило ей дёрнуться, как он тут же это заметил и прижал к себе, не давая вырваться.
Затем поставил её на пол, развернул к дверям и тихонько толкнул в спину:
– Приходи завтра. После завтрашнего сеанса будет ещё лучше.
Обуваясь, она зацепила горшок с фиалками, стоящий на пороге дома.
– Берта! – окликнул откуда-то Эдуард, но Берта, всматриваясь в темноту двора, никак не могла его разглядеть.
Наконец, кто-то потряс её за плечо, она открыла глаза и увидела свою спальню и встревоженное лицо мужа над изголовьем кровати.
Так значит, это был сон, и она даже не ездила в Соловьиноград? А что за удивительный доктор лечил её тогда?
– Собирайся, милая, пора ехать, – сказал Эдуард, – я уже позвонил врачу, и он ждёт нас.
Но Берта стремглав побежала в ванную. Там она начала надрывно кашлять, и из неё потоком вышло скопленное в лёгких гнойное содержимое. Дышать стало значительно легче.
Врачу, с которым договорился Эдуард, пришлось перезвонить и отказаться от посещения – Берта вбила себе в голову безумную идею об излечении во сне. Муж был рассержен и огорчён, но переубедить жену так и не смог.
Болящая с волнением ожидала ночи. Она помнила, как сказал из-за спины незнакомец:
– Приходи завтра…
Так и случилось. Стоило только сомкнуть глаза, как она вновь оказалась у обшарпанной двери дома. Берте хотелось запомнить окружающую обстановку, но едва она рискнула повернуть голову, как сзади её ухватили за плечи знакомые руки. Раструбы чёрных рукавов несвежего свитера мелькнули и исчезли за спиной.
– Проходи, – произнёс сиплый голос.
– Здравствуйте… – начала, было, Берта с благодарностью, но голос перебил:
– И молчи.
Подталкиваемая невидимым целителем, она вошла в дом, и её окутал тот же тяжёлый запах, и обступила та же затхлая полутьма.
Руки позади интенсивно задвигались, взбивая воздух, и он начал плавать из стороны в сторону.
Берта услышала, как лекарь сдавленно закашлялся.
– А… можно мне Вас увидеть? – осторожно спросила она.
Ответа не последовало.
Наконец, раздался короткий выдох – «Всё…», руки, обхватив Берту сзади, снова приподняли её, и человек, видимо, не очень сильный физически, как и в прошлый раз, потащил её на своём животе в ванную комнату. Только дыхание его стало прерывистым и шумным.
Дальше было всё то же, что и вчера. Сильная рвота лекаря. А болящая уже смирно стояла в кольце его рук.
Когда он развернул Берту к двери, та сделала ещё одну попытку.
– Я благодарна вам… Кто Вы? Можно на вас посмотреть?
Ей показалось, что лекарь колеблется и решается на ответ.
– Дух здоровья… – наконец, произнёс он сиплым голоском и, закашлявшись, подтолкнул её к дверному проёму.
Берта очутилась на пороге и снова, споткнувшись о горшок с фиалками, едва не упала. Горшок повалился набок, и от него откололся краешек.
Утром её опять сотряс безудержный кашель, в лёгких бурлило, и следующая порция засевшего там гноя вырвалась наружу. Дыхание стало чище и свежее, и за завтраком Берта порадовала мужа проснувшимся впервые за дни болезни аппетитом.
Весь день прошёл в нетерпеливом ожидании сна – дома, пропитанного нищетой, и целителя, называющего себя Духом здоровья.
Едва на небе показался тонкий золотой месяц, больная улеглась в постель.
И вот она вновь открывает дверь в мрачную затхлую комнату.
На этот раз человек, стоящий за спиной, ещё больше разоткровенничался с Бертой.
Она чувствовала, что дышать ему стало намного тяжелее. Движения рук то и дело прерывались приступом хриплого кашля.
– Мы, духи, совещались…. Собирали на совет души твоих близких, когда те спали. Предлагали взять твою болезнь на себя. Но никто не согласился, – просипел он, – только душа одного-единственного человека… Ему я и передам твою хворь сегодня.
Берта впервые за несколько дней свободно вдохнула полной грудью.
– Да? – оживилась она. – А кто этот человек? Эдуард?
Лекарь не ответил. Таща её к ванной, он постоянно останавливался, судорожно кашлял, а после мучительно пытался сделать глубокий вдох. И снова давился и задыхался.
Наутро Берта проснулась совершенно здоровой. Вызванный врач, профессор, разводил руками – семья уже собиралась хоронить несчастную, как вдруг пришло чудесное исцеление.
Эдуард был несказанно счастлив. Он купил Берте платье от знаменитого модельера и золотой комплект с сапфирами, о котором та давно мечтала, и по поводу выздоровления любимой жены закатил настоящий пир. Она благодарно заглядывала ему в глаза, пытаясь прочесть на его лице признаки собственной болезни, но Эдуард выглядел цветущим и свежим.
На вечеринку собрались самые близкие люди – друзья и родные Берты. Она всматривалась в их радостные лица, стремясь угадать – кто же из них пожертвовал собой ради неё и принял на себя её болезнь?
Но ни одно лицо не омрачала даже тень недомогания.
В разгар праздника по большой комнате прокатилась переливчатая трель звонка с улицы. Берта, порхая, как бабочка, слетела вниз по лестнице своего богатого трёхэтажного дома и открыла прозрачную дверь, выходящую в сад.
На пороге стоял незнакомый человек.
– Ты помнишь Виктора К.? – спросил он сипловатым голосом.
Берта растерянно кивнула. Виктор, простой рабочий на фабрике, был её первым мужем, которого несколько лет назад она без сожаления бросила ради богатого и успешного Эдуарда. Берта всегда немного стыдилась, когда ей напоминали о том, что в прошлом она имела отношение к этому неудачнику.
– Сегодня утром он умер. Твоя болезнь зашла слишком далеко, и вылечить её не смог бы даже самый великий врач. Это знали все души, призванные на совет – мы, духи здоровья, не скрываем обстоятельств обсуждаемого вопроса. Но душа – Виктора всё равно приняла её.
Он жил одиноко, почти всё заработанное отдавал больной матери, сёстрам и племянникам. Поэтому никакого имущества после него не осталось. Только вот это...
Дух здоровья поднял руки и протянул Берте горшок с фиалками.
Остолбеневшая, она узнала замахрившиеся края чёрных вязаных рукавов и тяжёлый запах неприбранной комнаты.
Поставив горшок на ступеньки, дух повернулся и растворился в глубине сада.
Когда через некоторое время гости спустились за Бертой, они подумали, что болезнь всё же не прошла бесследно и наложила отпечаток на её психику: в платье от знаменитого модельера и комплекте из золота с сапфирами она сидела на пыльной лестнице и рыдала, обняв руками отколотый цветочный горшок.
***
СЕРГЕЙ ПАНИЧЕВ (САНКТ-ПЕТЕРБУРГ)
КРУГЛЫЙ ДОМ
Канун Первомая 1932 года выдался холодным-с и слякотным. Серое небо прыскало мелким противным дождем, а временами схаркивало снегом. Но несмотря ни на что, город готовился к предстоящему празднику.
Благоустраивался новый жилой район за Нарвскими воротами: планировали и красиво засыпали жилые дворы отработанным черным заводским шлаком, вдоль свежезалитых гудроновых шоссе высаживали дрожащие топольки, боязливо поглядывающие в свое отражение в мелких маслянистых лужицах.
К этим дням пригадали и закладку нового дома-коммуны. Она обещала стать событием – к площадке то и дело подлетали черные лаковые авто, высаживая людей в оливковых френчах. Они столпились среди куч вздыбленной земли, издали похожие на консервированные корнишоны, а рядом с ними ревел, свистел, сотрясался, вспарывая грунт, громадный "Катерпиллер" – американский паровой экскаватор. Казалось, он в своем рвении сметет эту маленькую кучку, перемешает её с грудами извлеченных на свет стыдными потаённостями земных недр. Но нет! Машина ни разу не потревожила магический круг, очерченный вокруг оливковых людей, лишь иногда покрывала их своей тенью, словно их и не бывало на свете.
Начальство равнодушно поглядывало на труд механического гиганта – большинство видывало и не такое. Страну из края в край сотрясал гул начавшихся великих строек.
Проект молодого архитектора из мастерских братьев Весниных наделал шуму в Ленинграде и вызвал снисходительную похвалу мэтра Ле Корбюзье, чем, собственно, и объяснялся интерес власть имущих к предстоящему событию: закладывался дом-фабрика, машина для нового быта, образец советского тейлоризма и социализма в действии.
Молодой зодчий был кипуч – его статья в "Ленинградской правде" клокотала, казалось, что буквы на белой бумаге не оттиснуты германским линотипом, а выжжены:
"... Из двух спорящих побеждает обычно третий.
Сецессион в своё время сменился конструктивизмом. То есть, сюжет сменился на факт. Иллюзия на материал.
На смену эстетического фетиша пришел фетиш материальный.
Но фетиш материализма – ещё не материализм.
Он остается фетишизмом.
Когда вопрос гегемонии материала перешел во всеобщее потребление, в культ материала – пришел конец материалу.
И новая страница имеет развернуться под лозунгом:
ПРЕЗРЕНИЕ К МАТЕРИАЛУ
До чего жутко звучит с непривычки
Но.
Рабы машины – становятся хозяевами машины.
Рабы материала – использователями материала.
***
...В этой ячейке новой жизни человек изолирован от всех форм реальности, кроме искусственных: тепла и холода, дня и ночи, земли и воды, леса, поля, сада – все это превращено в однородную смесь, годную для загрузки в машину.
Нужно сделать так, чтобы вдруг человечество открыло, что сам человек есть одна из самых совершенных машин, нужно сделать и другое открытие: технический его прогресс беспределен.
Человечество научилось обрабатывать вещи, настала пора тщательной обработки человека.
Провинциальной романтике должна быть противопоставлена позиция рабочих-колонизаторов. Рабочий-колонизатор идет в дебри своей страны как ловко смазанная, выверенная автоматически регулируемая машина.
Задача архитектуры, шире – искусства вообще – подготовить такой материал, который: 1) способен к дальнейшему развитию в желаемом направлении и 2) был бы максимально социализирован.
Необходимым условием этого мы полагаем концепцию дома-фабрики, подготовленный нами для конгресса, как типовой ячейки проектируемого строительства мирового линейного города Париж-Москва, над созданием которого трудятся сейчас архитекторы Европы и Советской России".
Отгремели слова с трибуны, отгремел оркестр, в фундамент дома был заложен контейнер с посланием будущим поколениям коммунаров. Дом был построен ударным темпом и первого ребенка в нём назвали Индустрием.
Это был круглый дом, где посолонь располагалось родильное отделение, ясли, детсад, школа, спортзал, кинотеатр, общежитие для холостых, комнаты для семейных, банно-прачечная мастерская, сберкасса, больница, богадельня и замыкал круг (через стенку от родильного отделения), морг. Это был дом, в котором было всё необходимое для социальной радости, человеческий материал использовался полностью для общего счастья, возвращая природе только то, что брал взаймы – материальный прах.
Дом был построен, но ячейкой мирового города не стал. Внезапно грянуло постановление ЦК "К попыткам некоторых работников...", где недвусмысленно громились проекты перестройки существующих городов с немедленным и полным обобществлением всех сторон быта в виду неучета материальных ресурсов страны и степени подготовленности населения.
Конгресс CIAM принял Афинскую хартию и утвердил рекомендуемой мировой жилой ячейкой Модулор самого Ле Корбюзье.
Жизнь испуганно метнулась в сторону, молодого архитектора быстро затёрли, вместо ожидаемой улучшенной жилплощади, он получил комнатку в круглом доме. Заказов почти не было, разве что районные бани, да совхозные мельницы. Молодой зодчий сник, от него пахло промышленным гидролизным спиртом; часто его видели монотонно шагающим по замкнутыми коридорам или царапающим в укромном уголке в толстую клеёнчатую тетрадь торопливые строчки.
На конкурс к столетнему юбилею смерти Пушкина он выставил и свой проект: на месте ростральных колонн должны были выситься скульптуры знаменитых дуэлянтов, целящихся друг в друга (Пушкин вдвое выше скорчившегося презренного Дантеса). В дни народных гуляний из стволов пистолетов должно было вырываться красивое газовое пламя...
Конкурс не состоялся, – все конкурсанты в короткое время исчезли. Архитектора забыли, забылось его имя, да и сомнительным казалось, существовал ли он вообще?
***
Шли годы. Индустрий медленно двигался по жизненному кругу дома. Почти за десяток лет он миновал его четверть.
И тогда случилась война.
Индустрий выжил в блокаду только потому, что почти не помнил довоенной жизни: голод, грохот, смерть – всё это было для него нормальным. А взрослые, на беду свою, памяти не теряли, и было заметно, как мутнели и мертвели при этом их глаза. По глазам определяли кандидата в покойники, не ошибаясь почти никогда.
В блокаду город грохотал. Напротив круглого дома расположили площадку для испытания авиамоторов: там самолет привязывали на станину и пускали моторы на всю мощь. С другой стороны соорудили башню, на вершину которой рабочие воротом затягивали многотонную ударную бабу. Снизу подкатывали трофейную технику, и баба с грохотом рушилась на неё. С неба на всё это ревущее, рокочущее, грохочущее подобие огромного завода время от времени падали немецкие снаряды. Лишь на короткие минуты устанавливалась тишина, по контрасту казавшаяся мертвой.
Индустрий не ценил тишину, в грохот было не в пример лучше воровать половицы в коридоре для буржуйки. Однажды, оторвав целый пук половиц, подавшихся неожиданно легко, он обнаружил под ними тетрадь в клеенчатой обложке, наполовину исписанную украдчивым почерком. Находка была кстати, бумаги на растопку не хватало.
Индустрий полистал тетрадь, и она услужливо разломилась где-то на первых страницах.
"Дада – это состояние ума", – сообщила ему тетрадь.
Далее она процитировала высказывание какого-то Родченко: "Долой искусство как надменное расточительство таланта в бессмысленной жизни".
На следующих страницах долго язвили над проектом неведомого рабочего поселка, ставя ему в пример проекты неизвестных людей со странными фамилиями.
Индустрий зевнул и отлистнул несколько страниц.
"Сыркус сказал: подходить к театру приходится по отвратительным коридорам лодзинских улиц. Театр – общественное учреждение и место пропаганды искусств. Театр организует приходящих, организует и всё вокруг. Потому мы всё и снесли. Доминирует театр".
Индустрий вздрогнул. Да, это была речь не мальчика! С ним говорил человек, как власть имеющий, а не, как книжник и ротозей!
Его зачаровали чудесно звучавшие непонятные слова, мелькавшие то здесь, то там. Автор записок обращался с ними небрежно, он знал им цену, он посылал их в атаку, на смерть. Слова были его верными слугами. Слова были неясны, но звали в волшебную сказку, где маркиз де Консоль решительно атаковал древнего чародея Архитрава, спрятавшего в замке Ордера прекрасных дам: Волюту и Эпюру.
Индустрий впился глазами в неверные прыгающие строчки с осыпавшимся карандашом, словно прячущиеся в желтоватой бумаге.
"... Теофиль Готье проводил досуги, зачитываясь словарями.
И полагал это наиполезнейшим из чтений.
У меня к словарям тоже плохая привычка.
Род недуга.
Слабость.
Предвзятое мнение, что первым спасителем слова или термина из окружающей бестолковщины – это простой толковый словарь, прежде всего.
Давно, верно, не заглядывали в греческие словари.
А между тем...
Где-то между Ивиком, поэтом, более популярным журавлями, чем стихами, и фригийской горой Идой, приютили "идею".
Идея.
Стр.476.
"... ;;;;, ионич. – 1) вид, наружность; 2) образ, род, способ, свойство, качество...; особенно: способ изложения, форма и род речи; 3) идея, первообраз, идеал".
Эти три пункта – три кита искусства.
Если это и не ново, то принадлежит к тем истинам, что стоит повторять себе ежедневно перед завтраком и перед обедом. А кто не ужинает – и перед сном.
Главным же образом, наяву.
Основная болезнь – это болезнь второго и третьего пунктов триединой совокупности идейности.
Мы очень содержательны, но в области формы хромаем на все четыре копыта.
Не в идее наши провалы сегодня, а в форме.
В форме, не умеющей стать идеей..."
В блокаду круглый дом уцелел, хотя вокруг него дома исчезали один за другим, как враги народа.
За годы войны сквозь заводскую гарь во дворах проросла трава. И никто не стал её полоть и засыпать шлаком. Напротив, везде сажали деревья и цветы – во дворах, на улицах, на месте бывших домов.
Город переменился.
Но Индустрий ничего не замечал. Отчаянно напрягаясь, он читал тетрадь, разыскивал правдами и неправдами старые архитектурные журналы, где только мог: у знакомых, в букинистике, но чаще на свалках или в руинах ещё не разобранных домов. Поэтому мертвые дома ему были милее жилых.
Разбираться в архитектуре было трудно.
Книги помогали мало, пришлось ходить на открытые лекции в Академию художеств. Лекции не пришлись ему по душе: там цитировали почтенных Виньолу, Витрувия и Альберти, любили ссылаться на Палладио: "Красота возникает из прекрасных форм и надлежащего отношения целого к частям, частей между собой и частей к целому, ибо сооружение совершенный законченный организм, где один член отвечает другому и все необходимы. Ничто не существует само по себе отдельно, но с окружением соотносится... Дом является маленьким городом. Следует учитывать в нем всё то, что относится к единству города". На лекциях учили, что ордер служит для выражения числовых правил в искусстве. Его достоинство (об этом не говорили прямо, но подразумевали) в том, что ордер – удачный шаблон, доступный даже посредственностям.
Индустрия не интересовали посредственности. От лекций запомнился только совет Витрувия – "строить выше для простого народа".
Разве эти замшелые жалкие попытки приукрасить сущее могли сравниться с проектами полного переустройства мира, отрывавшимися Индустрию со страниц старых журналов. Вот смотрите – город-сад, а это – город-завод. Города взлетали дирижаблем в небеса, города парили в воздухе, там несгораемый город из стекла и асбеста, а тут – город на рессорах. Город опускался на морское дно, ползая, как краб. Город стальным танком вгрызался в пространство, пожирая бесполезный пейзаж. "Попались на пути Гималаи. Никто и не подумал о тоннелях. Горный кряж подняли краном и бросили в индийские болота".
Это было чудо!
Индустрий с волнением рассматривал проект линейного переустройства Москвы: два бесконечных проспекта, пересекающихся возле Кремля, вдоль шоссе – дома на столбах в шахматном порядке и через каждый километр автобусная остановка, около которой было всё, что необходимо для полноценной жизни – клуб, кино и администрация. Сам Корбюзье, в связи с этим проектом, завистливо шипел что-то о шалашах, пригодных только для пикников. А вот, кстати, на соседнем развороте того же журнала и проект самого мэтра: Дворец Советов в Москве – машина для съездов, трибуна, призванная вращать массы.
Предлагалось сделать дом предметом вне контекста, годным для постановки, где угодно, словно забытые бутылки. Дом должен быть прост, как топор. Излишне роскошный дворец для людей – фаланстер, предложенный некогда утопистом Фурье, мэтр Корбюзье экономно и элегантно сжал до жилого блока, object-type и object-standard – точных подобий аристотелевских идеи и формы. Всё есть форма и форма во всем.
Массовой архитектуре следовало стать повторяемой, и лишь высотное здание обладало способностью организовывать вокруг себя пространство. Корбюзье развешивал жилые блоки на опорах на головокружительной высоте в своем мыслимом городе на три, нет, на пять, пятнадцать миллионов человек.
Индустрий с трепетом лицезрел творящую руку великого Корбюзье, изображенную самим мэтром над макетом нового Парижа, долженствующего вскоре заменить Париж изношенный, старый. Рука властно парила, повелевая назвать новый город "Лучезарным".
А в Академии уделяли основное внимание орнаменту и декору, корпя над пыльным Палладием. Индустрий смеялся, читая слова Лооса: "Папуас покрывает орнаментом все, что попадет в руки – лицо, лук и весла. У нас же татуирование – признак вырождения и встречается только среди уголовников и извращенных аристократов". Сравнения с уголовниками в послевоенные годы не пугали, но слыть папуасом или, тем более, аристократом Индустрий не хотел.
Штатным архитектором Индустрий не стал, да и к чему – он ведь продолжал дело истинного Зодчего.
Как он был счастлив, когда однажды не только понял всё, что прочитал в заветной тетради, но и смог добавить к написанному Учителем новую строчку: "По сравнению с гением, публика – отстающие часы". (Бодлер).
Индустрий что-то окончил, где-то служил. Внешняя жизнь его была скучной и нудной, лишь изредка обращала на себя внимание приметная барышня-овечка ионического или коринфского ордера, но лишь мельком... Индустрию было некогда, его ждал бумажный пейзаж из проектов.
Всё было ясно: предыдущие поколения обвинялись в том, что жили прежде Откровения и потому умерли, а на основании этой вины sine gracias приговаривались к вечному пребыванию в ничтожестве.
Новый мир твориться должен был индустрией.
Машина, феномен современности, произвела переворот в человеке. Строится она не на основе фантазии, как прежнее искусство, а особой духовной системой, которой человек посвятил себя всецело, системе, создавшей особую вселенную. Машина – это геометрия. Геометрия же – наше собственное произведение, рождающее восторг у нас самих. Геометрия и боги восседают рядом, на общем троне.
Прекрасный предмет мог тиражироваться до бесконечности. Предметы обихода заменили отныне рабов, зачем же предлагать им доверенность друзей? Потребуем от них исполнительности и незаметного присутствия.
Во всем этом заключалась замечательная декоративность, пахнущая маслом и скипидаром, от ощущения которой Индустрий приходил в восторг.
Его восхитило давнее предложения от 1921 года Николая Тарабукина передать институты искусств из ведома Наркомата культуры в ведение Экономического отдела ВСНХ. Искусство должно было стать промышленным министерством.
CIAM и Эспри Нуово самого Корбюзье дали Индустрию форму, голландский "Стиль" – новые правила проектирования. Тео ван Дуйсбург объявил новые принципы архитектуры: всё должно определяться материалом, материал тянул за собой форму.
Новая архитектура должна была стать смесью стали, стекла и революции. В основе новой жизни лежал порошок, твердеющий от воды, специально обработанное железо и прозрачные ломкие листы. Вот и всё. И в этой простоте творился новый чистый, как аквариум, мир.
Архитектура превратилась в набор простых элементов: функции, масса, цвет, материал, планировка. Сам Мис ван дер Роэ гордо сказал: "Меньше – значит больше".
Индустрий пропустил мимо себя ответную остроту Вентуры: "Меньше значит не больше, а скучнее". Ведь это было просто острословие.
Когда лозунг "Коммунизм неизбежен!" на крыше соседнего дома превратился из благого пожелания в диагноз, настала ленивая хрущевская капель.
Как и многих, Индустрия обрадовало то, что через дырявый забор, как женщина через спутанные волосы, можно было незаметно оглядеться кругом. Везде в мире люди жили, как люди: сносили старые города, строили новые, сверкающие, как новогодние ёлки. Лишь только мы коснели в своем невежестве.
"Архигрэм" восстановил в шестидесятые годы почтение к конструктивизму. Рон Херрон создал проект шагающего города, Поль Маймон – плавающий, словно пробка, Аква-сити. Арета Авасаки развешивал города на бетонных деревьях высотой в километры. Кендзо Танге намерен был застроить Токийский залив громадными домами-киммунами – огромными скульптурами. Корбюзье предлагал некогда снести Париж, а теперь Иона Фридман – построить новый на опорах над старым, оставив Нотр-Дам в подвале. Всё было красиво, как на картинках из комиксов.
Индустрий волновался: вот-вот должно было что-то свершиться, что именно, он не знал, но понимал, что это "что-то" будет неслыханным, небывалым.
Хватит задавать вопрос "почему", пора говорить "как"!
Однажды ему приснился сон. Кто-то невидимый ходил по комнате и бормотал мерно и безжизненно: "Сталь, стекло и революция", "сталь, стекло и революция". Голос был твёрд и груб, своими звуками он сминал сталь, крушил стекло, и оно хрустело под ногами. И снова, и снова из обломков творился стереометрический прямой угол, точка отсчета, декартово начало координат...
Индустрий был жив, но им управляли мёртвые руки, уцепившиеся в него из могилы, в мертвеца, в свою очередь, вцепились другие мёртвые руки, и так без конца, и лишь где-то далеко он увидел своего первопредка, в свободной руке зажавшего только что отломившийся хвост, которым он торжественно потрясал, как залогом будущего торжества интеллекта. И этим хвостом гнали Индустрия в будущий совершенный мир, в котором всё уже учтено, всё запрограммировано до последнего винта, в котором оформлена арена для полного счастья грядущих безымянных миллионов, что уже идут мерным шагом, неведомые и невнятные, как жёваная бумага, идут и идут, и вот они уже близки к тому счастью, в котором уже ничего нельзя изменить.
Сон этот Индустрий постарался забыть.
Неожиданно из далекой страны за зеленым океаном стали доходить странные вести.
15 июля 1972 года в 15.32 образцовый модернистский комплекс, спроектированный Минору Ивасаки двадцать один год назад, и награждённый тогда же премией Американского института архитектуры как образцовое произведение, был взорван, поскольку оказался очагом преступности и причиной распада социальных связей в регионе.
Через шесть лет Чарльз Мур построил Пьяцца д'Италия в Новом Орлеане с колоннами из бетона и капителями из нержавеющей стали.
Индустрий со смутной тревогой смотрел на этот заморский эклектизм. Что это? Оказывается материал – это всего-навсего материал, он не несет в себе никакой мистической составляющей, определяющий его форму, из него можно строить, что угодно.
Позвольте, а как же незыблемые принципы новой архитектуры – функции, масса, свет, материал и прочее?
Ему припомнилось школьное определение жизни, заученное с изречения академика Опарина в учебнике: "Жизнь – это кислород+сахар+крахмал+белки". Он подумал: "Ведь если всё это смешать – будет сильно вонять".
Впервые Индустрий стал приглядываться к окружающему. Он не понимал, что творилось вокруг. Куда подевались былые барышни ионического ордера? Вместо них по улицам ходили живые воплощения, то ли кубистских видений Пикассо, то ли провокаций Ива Танги. А новая архитектура, оказалось, господствовала везде: бетонированные коробки, похожие на казематы угрюмых крепостей, тесно осадили центр города, постепенно сжимая кольцо. Индустрий узнавал их – это были деградировавшие, уродливые, опошленные, тиражированные на конвейере прекрасные видения великих архитектурных грёз, мерзкая пародия на сияющий город на холме.
По телевизору несколько раз объявляли полную свободу, всякий раз такую, какой ещё на свете не бывало, и всякий раз свобода была полнее предыдущей, которая оказывалась не свободой, а последним тиранством.
И наконец, в один из дней страна, в которой он родился, просто пропала, словно чемодан в вокзальной сутолоке у ног ротозея, и пропала так, что её исчезновения никто не заметил.
По улицам бродили толпы с селедочными от свободы глазами, и среди этих толп деловито сновали Свидетели Иеговы, собирая материал для прокуроров грядущего Страшного Суда.
Внезапно в круглый дом нагрянули с экскурсией голландцы. Индустрий их водил по пустым коридорам обветшавшего дома. Голландцы всем восхищались:
– Россия – это страна, где не умеют ценить культурное богатство. Как вы должны быть счастливы, что у вас всё это сохранилось, у нас это уже давно снесли.
На память восторженные голландцы оставили Индустрию сувениры: банку кофе и початую пачку презервативов.
После отъезда голландцев Индустрий заметил, что асфальт на улицах перестал быть твёрдым, словно болото, на котором был выстроен город, внезапно стало сотрясаться в глубине, взламывая тонкий асфальт. Индустрий стал с тревогой примечать в трещинах мостовой свежую болотную жижу. Боясь провалиться в трясину, он почти перестал выходить из дому.
Повсюду царил наголодавшийся рубль, иногда озлобленно скаля зубы и облаивая толстого, разжиревшего заморского медалиста. Тот ходил по рукам ленивый, важный, упившийся всем, чем только пожелает, а рубль жить не мог без свежей крови. Он сгладывал людей за неделю, схаркивая остатки на грязную мостовую и стремглав мчался за новым кандидатом...
Дом почти опустел. Вместо жилых комнат появились офисы неведомых и призрачных фирм. Всюду шныряли неведомые чернявые люди, носившие одни и те же коробки туда и обратно. Коробки исчезали ненадолго, но неизменно возвращались обратно. От этого кругообращения одних и тех же предметов Индустрий впадал в прострацию. Говорили эти люди так, что Индустрий ничего не понимал. Их слова ему были либо вовсе незнакомы, либо в знакомые слова, скажем, "субботник", они вкладывали иной, неведомый Индустрию смысл.
Это была свобода, свобода мыслей от слов, слов от своего смысла, и слов от стыда. Мысли путались, юлили, ползли раскорякой в разные стороны. А может быть и не было никаких мыслей, а были только слова, чужие, бесстыжие и склизкие, будто намыленные. И эти-то одноклеточные способны были двигаться только равномерно и прямолинейно, пока не упрутся в упор, а в отсутствии упора исчезавшие в бесконечности... Да, это были слова, только слова, и тут могли жить только они, примитивы – высшие организмы в такой среде не выживают.
Истины – лгунишки, а великие истины – великие лгуны.
Быть свободным оказалось страшно, неуютно и немножко стыдно. Свобода человека, как понял Индустрий, почти всегда низменная вещь, поскольку направлена вниз, на тех, кто заведомо слабее. И нужно попасть в гноище на Горелике, как Иов, чтобы обратить свою свободу вверх и расколоть зеркало небес. Только тогда от небес дождешься ответа. Ведь Царствие небесное силой берётся.
Но небо в тот год было не видать. Ветер всю зиму упорно гонял густые ошалевшие тучи, и каждую минуту из-за них мог выглянуть Бог. С Богом Индустрию встречаться не хотелось. Бог был непонятен и слишком далёк. Куда ближе ему был Сатана. Сатана был таракан, шныряющий у ног Божьих, а Индустрий чувствовал себя клопом на теле этого таракана. Смысл и логику Бога ему было не понять иначе, как через смысл и логику Сатаны. Дьявол был обезьяной Бога и только через эту обезьяну Бог был познаваем. Если Антихрист – вылитый Христос, то и Христос весьма смахивал на Антихриста.
Индустрий понял, что всю жизнь он играл в шашки со своим отражением в зеркале, пытаясь выиграть на его доске, по его перевернутым правилам. Это был круг, и круг этот стягивался, сжимая Индустрия всё туже...
То ли от вечной непогоды, то ли от скверного настроения, у Индустрия стало пошаливать сердце. После одного из ночных приступов он забрался в заброшенный медпункт на первом этаже дома в поисках лекарств. Лекарств он не нашел, но внезапно понял, где оказался. Это был бывший морг – точка завершения его заранее кем-то спланированного жизненного маршрута. Здесь, среди этих стен, в которых полвека никто не умирал, и должен был замкнуться круг. Ему уже не нужно было больше никуда идти. И Индустрий стал ждать.
Он ждал долго, неизвестно чего. В ночном доме стояла тишина, казавшаяся по контрасту мёртвой. Индустрий продрог, но терпеливо продолжал ждать. Внезапно за дверью раздался крик. Он прислушался. Крик повторился. Точнее, это был не крик, а стон, скорее животный, чем человеческий.
За дверью был магазин. Сначала он назывался "Титаник", но буква "А" в его названии, как в детской загадке, однажды упала, и магазин превратился в "Тит-ник". В округе его прозвали "Тит Титыч и Ник Никич".
Но ведь магазин недавно закрылся.
Индустрий подошёл к двери и прислушался. За дверью кто-то мучился искренней болью, вкрадчивой, большой и мягкой, как ватный мешок. Он дернул дверь, – сгнившая древесина треснула, выскочил дверной замок и закачался на ржавом винте.
Прямо на грязном полу в бывшем родильном помещении, где когда-то родился сам Индустрий, корчилась в родовых схватках молодая женщина, вернее, совсем девчонка.
Индустрий никогда не видел, как рождается человек, и он следил за этим странным, страшным и стыдным процессом, зачарованный, как мальчик, подглядывающий в бане.
И только, когда вслед за младенцем, словно из мыльной – морщинистым, багровым, в беловатых полосках и комочках смазки – выпал послед, Индустрий спохватился. Он где-то читал, что нужно обязательно и поскорее перетянуть пуповину, иначе с ребёнком случится что-то страшное.
Он зашарил по ящикам пыльных столов. Неожиданно быстро всё нашлось: и тонкая прочная нить, и ножницы. Индустрий неловко перетянул нитку и, вспотев, перерезал пуповину.
Роженица, лежавшая на полу в крови и грязи, чуть отползла в сторону и равнодушно наблюдала за его хлопотами.
– Что ты возишься? – хрипло прошептала она. – Я всё равно жить не буду, и его на помойку выброшу...
Индустрий хотел что-то сказать и замолчал. Всё, что он когда-то говорил, что когда-то думал, чем когда-то восторгался, здесь не годилось. Все слова давно сказаны, да и какое дело было этой голодной, молодой, только что родившей и смертельно усталой матери до того, что когда-то Кант сказал, а Гегель ответил. Индустрий с трудом разжал ставшие вдруг неподвластными губы и заговорил, словно впервые по-русски, чувствуя на языке вес каждого слова, ощущая их неожиданный вкус. Слова были тяжелыми и солоновато-горькими, как сопли или кровь. Похоже, что ими давно никто не пользовался.
– Не надо, милая! Не надо... Грех это... Надо жить...
– Зачем?
Глаза её впились в самое донышко души Индустрия, отыскав там какое-то больное место. Место болело, значит, было ещё живым. Оказывается, он никогда не смотрел в глаза людям. Ему мучительно захотелось отвернуться, но он не сделал этого.
– Если бы знать? ... – тихо ответил он.
Младенец, лежавший молча, закричал. Женщина посмотрела на него, пододвинулась, взяла на руки и сунула ему сосок в рот. Младенец пожевал сосок, зачмокал и, постанывая, принялся сосать. Индустрия поразило, что эти стоны удивительно напоминали звуки любовного акта.
Он сел возле них на грязный пол.
– Если бы знать? – повторил он и заплакал.
***
ВЛАДИМИР МИТЮК (САНКТ-ПЕТЕРБУРГ)
ДЖАМНАГАР
Джамнагар – это город на северо-востоке Индии, в штате Гуджарат. На хинди нагар означает город.
Известен штат тем, что, там родился Ганди, и посему, а может, по другой причине, сухой закон. То есть, не только употреблять, но и ввозить спиртные напитки запрещено. Только для иностранцев могут оформить специальное разрешение «паспорт алкоголика», по которому можно купить определенное количество алкоголя в специальном магазине. Но не до того – я приехал работать в составе группы российских специалистов по линии ВТС. Времени мало, а сделать, как всегда, нужно много. Тем более что выезд мой задержался на месяц, а работа никуда не делась.
Продолжение – на прозе,
http://www.proza.ru/2017/03/27/2231,
несколько репортажей с иллюстрациями…
которые невозможно разместить здесь.
***
БОРИС ГОТМАН (КФАР-САБА, ИЗРАИЛЬ)
КОЛОКОЛ ПО ИЛЛЮЗИЯМ
В будущем 2018 году исполнится пятьдесят лет с момента первого издания для массового советского читателя романа Эрнеста Хемингуэя "По ком звонит колокол". Роман был написан и издан в США в 1940 году, в 1943 году был экранизирован, но в СССР находился под запретом целых 28 лет. По почти невероятному стечению обстоятельств мне довелось увидеть его раньше. Когда я читал его в первый раз, мне и в голову не приходило, что через много лет я побываю в местах, где воевали, любили и погибали герои романа, где начинал работать над ним Хемингуэй, где воевали на стороне Республики другие известные писатели – Матэ Залка, Джон Оруэлл и другие. Конечно, тогда я и понятия не имел об английском поэте и священнике Джоне Донне, одно из произведений которого было выбрано Эрнестом Хемингуэем в качестве эпиграфа, а строка из него стала названием этого самого нашумевшего его романа.
Но обо всём по порядку.…
***
Холодной ночью 64 года наш курсантский батальон подняли по тревоге, и до утра мы замазывали краской фамилию "Хрущёв" на бесчисленных гигантских плакатах, развешенных по всему городу.
На один из больших перекрёстков, на котором было особенно много кумача с цитатами из речей теперь уже бывшего, как нам объяснили на ночном построении, первого секретаря ЦК, наш "газон" въехал одновременно с милицейским "бобиком". Пока мы прыгали на асфальт и выгружали лестницы, банки с краской и кисти, из "бобика" неторопливо вылез пожилой майор и громко спросил нашего взводного, спокойно ли на улицах.
Взводный так же громко ответил, что, кроме нескольких пьяных, которым очень хотелось выяснить, что это за операция такая, никаких инцидентов не наблюдалось.
– Ничего, – садясь в свой "бобик", сказал милицейский майор, – скоро мы опять всем хвосты прижмём, а то больно смелыми все стали… Видимо, действительно милиция почувствовала некоторое ужесточение власти и принялась за наведение ослабевшего было порядка.
По крайней мере, гражданская молодёжь почти прекратила задирать в городе курсантов и провоцировать с нами драки.
Но постепенно начали просачиваться всё новые подробности о том, что новые веяния коснулись не только порядка на улицах.
Довольно скоро мне представился случай столкнуться с этими веяниями ближе.
Дело было так.
Во-первых, американцы начали массированные бомбардировки во Вьетнаме, и южане с их помощью стали теснить коммунистические отряды.
В училище состоялся митинг в поддержку правого дела вьетнамского народа, на котором нам было сказано, что ситуация напоминает ту, которая была перед гражданской войной в Испании. И что командование намерено в положительном ключе рассмотреть рапорта курсантов, которые выразят желание помочь братскому вьетнамскому народу в борьбе с американскими агрессорами. И все написали рапорты. Даже те, кто прекрасно понимал, что к войне в джунглях мы ещё малость не готовы…
Продолжение – на прозе,
http://www.proza.ru/2017/01/31/2235
всего 16 частей, с многочисленными иллюстрациями…