Внешне Дмитрий Павлович выглядел внушительно, было в нём что-то аристократическое, впору было бы ему играть какого-нибудь белого генерала в фильме про гражданскую войну – высокий, с прямою походкой, с властным выражением лица, которое не потерялось даже здесь, в тюрьме, может поэтому даже охранники относились к нему с должным уважением, точно чувствовали и они скрытое какое-то в нём чувство собственного достоинства.
Дмитрий Павлович очень внимательно мог слушать, и давал дельные советы арестованным по их уголовным делам, чувствовалось, что образование у него получено было в молодости основательное, хотя и не юридическое вовсе. И было в нём всегда что-то сочувственное к другим, то ли в его близоруком взгляде, через очки, внимательном и даже успокаивающем, то ли в голосе, спокойном и доброжелательном… За что вас таких сюда сажают! - как-то даже вырвалось у кого-то из тех, кто был здесь явно не случайно, а и такие были, и воспринимали они мир тюрьмы как-то даже заискивающе и что-то в этом мире сразу же принимали, и сразу же подчинялись, оправдывая это подчинение «обстоятельствами». Такие обычно на воле гордые, да говорливые, а вот тут заискивающие перед охранниками, да что там говорить, даже робкие до слезливой покорности… Вот это то Дмитрий Павлович в людях и не любил, вот этой ханжеской раздвоенности, веди себя спокойно, но с человеческим достоинством, так примерно представлял этот мир и себя в нём пожилой человек – Дмитрий Павлович, которого в камере уже окрестили беззлобно интеллигентом.
Тюрьма была старая, она несла в себе отпечаток времени огромный, коридоры длинные, гулкие, тусклые, точно давящие дневной свет, проникающий через одинокие окна в конце коридоров с решётками, но вместе с тем, жила в этой тюрьме та непокорность духа узников, что шла через столетие – сколько в этих коридорах разных людей перебывало, сколько страданий они впитали в себя, сколько боли, это и представить было бы немыслимо, если бы кто об этом серьёзно задумался бы, но охранники, одинаково сосредоточенные, и даже чем-то очень похожие друг на друга, несмотря на внешне разные лица, может вот этой мрачной сосредоточенностью в их глазах, вряд ли думали на месте своей работы об этом, а узники слишком были заняты, каждый своей болью – не до философских обобщений, да и не до мыслей о вечном так сказать, так что в этом смысле Дмитрий Павлович, со своими записями в своей толстой тетрадке об своих душевных переживаниях был этаким мамонтом в вечной мерзлоте здешней… А он старался, как губка воду, впитать в себя вот эту тоску вековую, понять её, чтобы не бояться её, это была такая немыслимая и в тоже время действенная тактика удушения страха перед тюрьмой – выписать вот так его в тетрадь, разобрать по полочкам так сказать, и победить. Именно победить, чтобы чувствовать себя человеком, чтобы верить в завтрашнюю жизнь, вот так примерно и размышлял Дмитрий Павлович, упорно размышлял, где то внутри себя, тая вот это размышление о себе и этом страшном мире, и было бы удивительно, если бы узнали об этом гордом размышлении этого храбрившегося старика другие люди, находящиеся в камере, даже бы многие из них не поняли вот этого переживания Дмитрия Павловича.
Сергей был в камере за коногона - именно он принимал малявы из других соседних по этажу камер – для незнающего человека немного опишу, как это происходило в этой старинной тюрьме. Дорога налаживалась с помощью длинной палки умело скрученной из нескольких маленьких палок, вытягивалась такая палка арестантом из окна с решёткой и с ресничками - железными пластинами поверх решётки, и к концу этой палки была привязана верёвка, а из другой камеры, такой же палкой с крючком на конце, зацеплялась верёвка и протягивалась осторожно в сторону другой, соседней камеры, так и налаживалась дорога, и к верёвочке этой провисающей между окнами камер, привязывались умело малявы, и по условному сигналу в стену камеры, натягивалась верёвка в нужную сторону, и малява прибывала адресату, и было столько радости, а порой и нужных известий у получателя. Дорогу эту регулярно обрывала охрана, врываясь в камеру, и обычно больше всех доставалось тогда коногону.
Вот и в этот раз неожиданно распахнулась дверь камеры, и ворвались охранники, вооружённые дубинками, и кому то уже досталось в суматохе, так как ходили перед дверью, закрывая глазок на ней люди, они то первые и пострадали, а коногон, шустрый Серёга уже спрятал длинную палку с нар, только что недавно удалось ему наладить дорогу, да и сам юркнул под тощее одеяло, на верхнем ярусе нар, а туда уже лез толстый прапорщик, громко дыша, и дубинка его угрожающе болталась в его руке… Дорогу уничтожили, построили в коридоре всех – арестованные были хмурыми, кто-то старался встать во-второй шеренге, умело спрятаться за других. Дмитрий Павлович стоял в первой шеренге, высокий и седой, рядом с ним стоял Серёга.
- Какой то шкет был на нарах, - пояснял про коногона рыжий охранник корпусному, тому самому толстому прапорщику с раскрасневшимся сейчас уже лицом, тяжело дышащему.
- А ну выходи, коногон! – как-то радостно проговорил вдруг корпусной, небрежно выслушав подчинённого, и точно уже задумав какую-то игру, может и впрямь это была для него какая то игра среди тоскливой службы – Выходи, по хорошему, - И корпусной даже улыбнулся, и эта улыбка на его толстом, мясистом лице, явно не добрая, не сулила ничего хорошего никому из камеры.
- Я что долго здесь комедию буду разводить! – даже как-то лениво проговорил корпусной, явно красуясь перед подчинёнными, стоявшими рядом с двумя шеренгами арестованных, одетых неряшливо и бедно.
И подчинённые тоже были как-бы уже готовы к продолжению представления.
- Попались, надо отвечать, - уже совсем отдышавшись, совсем как-то отечески советовал им корпусной, даже уже внимательно рассматривая их лица – лица людей пробывших некоторое время в камере, бледных, без улыбок, с затравленными взглядами.
- Ты! – ткнул дубинкой в грудь, совсем несильно, корпусной парня, чернявого и уставшего, точно потерявшего счёт времени, у того срок выходил по всему очень большой. Тот даже не ответил, и корпусной сразу же потерял к нему интерес, ему нужно было зрелище, но как-то всё сегодня весело не выходило… Он спросил второго, третьего арестованного из первой шеренги, и также дотрагивался до них своей дубиной, и те молчали, не отвечали даже, точно в рот набрали воды. Это уже стало надоедать корпусному, и он отчетливо, но негромко сказал:
- Под дубинал всех пущу, будете все отвечать.
Дмитрий Павлович почувствовал какое то движение рядом с собой, и не глядя в ту сторону, понял, Сергей хотел выйти, и не дав ему этой возможности, сделал шаг вперед, точно шагнул в преисподнюю.
- Ты?- удивился даже толстый корпусной, и стал внимательно глядеть на старика, что-то подсказывало ему, что тот врёт. – Ты? – терпеливо переспросил прапорщик – Ну что-же это ваше дело, старик за вас пойдёт в кандей, - как-то даже нравоучительно сказал вдруг корпусной, и поглядел с тупой злобой на молчаливых арестованных.
В карцере было сыро, Дмитрию Павловичу, когда вечером открыли маленькие нары, пришлось как-то калачиком умащиваться на них.
- Спишь? – этот вопрос вывел Дмитрия Павловича из тревожного то ли сна, то ли переживания, граничащего со сновидением. Он открыл глаза и торопливо вскочил с нар. Дверь камеры была открыта, и у двери стоял корпусной.
- Проснулся! – зачем то ответил старик.
- Ну какой из тебя коногон? Что вышел то? Проигрался что ли, должен что ли что коногону? – внимательно так стал выспрашивать толстый корпусной.
- Да всё у меня хорошо, - негромко ответил старик, невольно косясь на дубинку в руке корпусного.
- Ну ладно, отдыхай, - даже как-то покровительственно сказал корпусной, и захлопнул дверь. Дмитрий Павлович невольно перевёл дыхание, постоял пару минут на цементном полу, что-то пробурчал тихо-тихо, потом уже сам себе отчётливо прошептал: Но вот ведь, расчёт то мой верен, не стали старика то трогать, а Серёге бы не поздоровилось, за молодость…
И старик снова улёгся на своём тесном холодном месте для сна.
И тихо было в подвальном помещении, где находились карцеры, и можно было о себе спокойно даже подумать, никто Дмитрию Павловичу в этом не мешал, и можно было думать о своей душе с волнением и даже с добротой.
А ведь смог я пересилить страх! - с волнением понял Дмитрий Павлович, и это открытие даже обрадовало его, он лежал на маленьких, не по его росту, холодных нарах, и что удивительно, чувствовал себя даже немного свободным, будто его душа, смелая и чистая, выскользнула из этого тесного, сырого карцера, и пошла по тихому серому коридору тюрьмы, и в ней было столько силы! Дмитрий Павлович уже почти спал, и эти его интересные и необычные может в этом месте мысли уже перемешивались со сном, уже охватывающим сознание старика своими нежными щупальцами, и уже другой мир, мир сновидений был рядом с человеком, неожиданно так почувствовавшим свою усталость, что не было сил даже перевернуться на другой бок, чтобы не было так неудобно лежать – и точно изваяние, застыло тело узника, и только теплилась в нём одна его душа.