отрывок из воспоминаний Наташи Водин
После того как католическая школа категорически отказалась меня принять, я поступила во второй класс лютеранской народной школы. И эта школа меня - православную сначала не хотела видеть в своих стенах, но в конце концов директор сжалился и допустил меня до занятий. В школе Валка - лагеря я была такой же как все, здесь же с первого дня почувствовала свой особый статус, свою отрицательную особенность.
Школьное здание находится за городским парком с громоздкой городской стеной, над ней размещался герб города с двумя форелями. Каждое утро для меня это вход в тартарары, населённые двадцатью тремя одноклассниками, рождёнными, как и я в конце войны, с материнским молоком впитавшими ненависть к русским, которые в 7 - 8 лет уже знают, что русские — недочеловеки, вообще воплощение мирового зла. Фрейлейн Шорн — учительница с типичной арийской внешностью, блондинка со стальными голубыми глазами, не выпускающая из рук бамбуковую трость для ударов за каждую мелочь по рукам, не может быть моей защитой, скорее наоборот. Своими рассказами о преступлениях русских, с их жаждой убийств и зверств, она тем самым только подстрекает моих одноклассников нападать на меня. Я — желанный вентиль для скопившейся агрессии детей, у которых дома царит привитый родителям дух нацизма, и которых душит вынужденное молчание. Причиняя мне боль, им на короткое время удаётся перевести дух.
Ещё больше каждодневных издевательств во время перемен на школьном дворе и погони за мной после уроков*, я боюсь насмешок — эффективного оружия, которым обладают мои одноклассники. Фрейлейн Шорн никогда не обращается ко мне по имени, а только по фамилии, которую она коверкает. Вместо Вдовина она говорит Довина (= идиотка). Это становится моей кличкой. Они высмеивают во мне всё. Смеются над моими ногами, моими волосами, моим носом, моими платьями. «Писуля Лиза!» дразнят они меня, после того как я однажды от страха напустила у доски в штаны, «вонючая Лиза!» - кричат они. «Довина не носит штанов, Довина не умывается, Довина воняет, русские моют картошку в унитазе. « Если в классе что-то пропадает, стёрка или точилка, подозрение сразу же падает на меня. По-немецки говорится, что кто врёт, тот и ворует, а так как я всё время вру, я должна быть и воровкой. Стоит только упасть слову «воровство», как кровь приливает к моей голове и я сижу за партой с горящими щеками, тем самым поставляя видимое доказательство, что меня правильно подозревают, хотя я никогда ни к чему немецкому не прикасалась.
Если я и краду, то только деньги из материнского кошелька, чтобы по дороге в школу купить себе хотя бы булочку вместо немецкого завтрака, который приносят с собой другие дети. Моя мать не в состоянии нарезать хлеб, да у нас и нечего на него положить, и тем более нет обёрточной бумаги, и вообще она так слаба, чувствует себя по-утрам, когда мне нужно в школу, совсем больной, так что вообще не подымается с постели. Прежде всего кажется что её нескончаемая, необъяснимая болезнь - это тоска по Родине, которая всё сильнее её пожирает. Почти каждый день мама вспоминает своего отца, который так рано умер, брата, которого она так любила, и прежде всего свою мать, о которой она не знает, жива ли та. И при этом мама плачет, всегда плачет, похоже, она всё больше растворяется в своих слезах...
Порой мама сидит за кухонным столом и рисует простым карандашом лицо, всегда одно и то же лицо. Я предсталяю, что так выглядят жители стеклянного города, о котором она мне рассказывала, стеклянные люди с холодными глазами, смотрящими в никуда. Рисунки скапливаются в ящике кухонного стола, почти каждый день добавляется новый.
Единственное, что на короткое время вырывает её из меланхолии — это пение. Пение — наше средство, временно прогоняющее призраков. В нашем репертуаре не только русские и украинские, но и немецкие песни, которые я учу в школе, и которые нравятся моим родителям...Чаще всего мать поёт первым голосом, её светлым сопраном, я — вторым и отец — третьим, подпевает нам без слов басом, потому как немецкие тексты, в отличии от матери, он петь не может. Со своим бимбамбом он придаёт немецким песням русский колорит. Летом перед открытым окном часто собираются соседи, слушают нас и хлопают. Наши частные концерты способствуют тому, что на время они забывают свою вражду к русским, как и мы, когда поём, сами примиряемся и чувствуем своё родство.
* В другом месте Наташа Водин пишет:
В немецкой школе нас учили, что русские напали на Германию, всё разрушили и отняли у них пол страны. Я сидела в последнем ряду с Инге Краббе. С ней никто не хотел иметь дело, хотя она и была немкой, но на ней была грязная одежда и от неё плохо пахло. Однажды учительница рассказала, что русские раскалённым углём выжгли глаза её возлюбленному, и что они затоптали сапогами маленьких детей. Все головы повернулись ко мне, даже Инге Краббе от меня отодвинулась, и я поняла, что после школы они опять за мной погонятся.
Моя ложь уже давно перестала мне помогать, в их глазах я была не только русским варвором, но и уже давно числилась отменной вруньей. Чтобы повысить свой статус сначала я им рассказывала, что мои родители, которых я так стыдилась, на самом деле не мои настоящие родители. Что они подобрали меня в канаве, когда убегали из России, и взяли с собой. Что на самом деле я была из богатой русской графской семьи, у которых были замки и большие угодья. При этом я не объясняла, каким образом попала в канаву, но на какое-то короткое время мне таким образом удалось стать непризнанным таинственным существом, насладиться восхищением немецких детей. Однако, естественно, когда они меня раскрыли, стали за мной гоняться с ещё большим остервенением Маленькие мстители немецких вдов и отцов-нацистов. В моём лице они гнали всех русских, я была воплощением коммунистов и большевиков, славянских нелюдей, я была воплощением мирового врага, который победил их в войне, и я бежала, бежала изо всей мочи, бежала, чтобы выжить. Я не хотела умереть так, как Джамиля - маленькая дочь югославов, за которой немецкие дети тоже гнались и однажды столкнули в реку, в которой она тогда утонула. Я бежала, меня преследовал воинстенный ор, но я была к тому времени уже натренированной спритершей, так что в большинстве случаев мне удавалось во-время достичь гравийного вала — границы между немецким миром и нашим. За этим валом начиналась наша Terra incognita, на которую кроме полицейских и почтальона не ступала нога ни одного немца. И немецкие дети пересекать её не смели.
У этого вала асфальтированная дорога переходила в тропинку, ведущую к «домам». Не знаю, почему немцы так называли наше поселение, может быть, чтобы отличить его от цыганского, находящегося ещё дальше от города. Цыгане жили там в деревянных бараках. Они стояли на ступень ниже, чем мы, и вызывали во мне, наверное, такой же ужас, как мы у немцев.
Как только я пересекала магическую границу, за поворотом, где преследователи меня уже не могли видеть, я валилась в траву и ждала, пока моё сердце перестанет так сильно биться, так чтобы я опять могла нормально дышать.
На этот раз мне удалось уйти от погони, о следующем дне я не задумывалась.