- Его милость архиепископ Йоркский! – возгласил слуга и пропал в дверной портьере.
Хозяин кабинета оперся подбородком на ладонь и стал разглядывать колышущийся провал. Улыбнулся левой стороной лица, правая осталась недвижима. Было холодно, непросушенные дрова стреляли искрами из камина на ковёр, анфилада комнат рождала близящиеся шаги. Лорд Тонфилд терпеливо ожидал посетителя.
- Ваша милость! – Тонфилд встал и чуть согнулся в поклоне.
- Не ожидайте в ответ "Ваше лордство" – это было бы принижением статуса. Садитесь, Томас, садитесь.
Джон Пирс, Его Светлость Архиепископ Йоркский, член Палаты Лордов, третье лицо в Церкви, был толст и неопрятен, был бледен тяжёлым лицом, отвисавшим до груди щеками, и от него пахло.
Архиепископ сел напротив Тонфилда, навалился на столешницу, опер правую руку о неё, а левую – кулаком в бедро, полы его одеяния распахнулись, и волна плотского запаха легла на собеседника.
Тот смотрел через весь стол, ожидая начала разговора, который под тяжёлым взглядом архиепископа решил не появляться на свет, умер где-то между душою и языком, и стал разлагаться.
Лорд Тонфилд использовал кружевной платок для стыдливого сплёвывания и поднял голову:
- Принижением статуса, ваша милость? - спросил он скорбно. - Мой статус – придворная карла, я нынче веселю.
Поджал губы и замолчал, не глядя на священника. Тот заулыбался, жирные брыли пришли в движение.
- Что, вас уже называют бутылочным лордом? Если нет, то я буду первым, ха-ха-ха! – смех унёсся в анфиладные залы, и там отозвался чем-то вроде смешка в кулачок. "Убью сукина сына, - мелькнуло в голове у лорда Томаса, - запорю!".
- И вот что, дорогой мой Тонфилд: прекращайте свои титулования. Если помните, в Колледже Христа я был для вас Джоном-святошей, или даже Дэ-Ка-Пирсом – и вспоминается ли вам, что означали первые буквы?
Лишь чуть опустились веки архипастыря, но Тонфилд понял, что лучше не произносить бывшее таким весёлым когда-то "Душной Козёл Пирс".
- Увы, Джон, слабею памятью. У нас учились многие великие люди.
Он снова помолчал, наблюдая, как укладываются отвислые складки, исчезают весёлые ямочки.
- Если быть точным, Джон, должность называется "откупорщик океанских бутылок" *, и рыжая бестия Лиззи, по-моему, очень довольна тем, что нашла козла отпущения после той истории с московитами. Но не об этом, милый Пирс, я хотел с тобой поговорить…
- Подождите-подождите, какая история? - архиепископ, всегда жадный до новостей, налёг на стол, раскорячив локти. – И, собственно, вот что, мой милый… - он налёг ещё больше и поднял локти ещё выше – вы несколько неподобающим образом вызвали меня к себе. Вы вызвали меня к себе. – Пирс, не меняя позы, повёл головой и Тонфилду стало неуютно.
- Нет-нет, Ваша милость… Джон… простите. Я что-то не так написал, где-то допустил,… но я доверяю своему посыльному вполне, никто не увидит моей промашки. Простите. Архиепископ остался доволен оправданьями и снова поинтересовался – что там с московитами.
- Какой-то йомен, - начал свой рассказ Тонфилд (твёрдо решив, что повествование будет кратким), - или рыбак, да будет ему в аду жарче, чем всем остальным, нашёл на берегу бутылку. В ней письмо, в письме – рассказ доверенного человека о голландских купцах, пробивающихся в Московию через голову нашей торговой компании. Лиззи была страшно разозлена: рыбаки узнают о вторжении неприятеля в государственные дела раньше неё самой – и учредила должность.
- И поставила при должности вас, – припечатал архиепископ Пирс и снова захохотал. – И вы теперь докладываете ей обо всех морских бреднях, что доставляют к вам в бутылках, и вскрываете сосуды, как слуга в леднике, и Хокинса с Фробишером она посвятила в рыцарское достоинство, а вас – нет. Я в курсе слухов, сын мой. За этим я тебе понадобился? Бывали ли в посланиях богохульства?
- Хокинс и Фробишер, эти негодяи, участвовали в Гравелинской битве, а я был оставлен тут, разбирать бумаги! – лорд Тонфилд мелко застучал кулаком по столу. – Пожалели моего возраста и опыта, вот как было мне сказано, - видно было, что он чрезвычайно задет. - А богохульства в моей нынешней корреспонденции – да, случаются, причем не только перед лицом опасности. Вот, извольте, Ваше преподобие, - и протянул священнику скомканный лист.
Каракули и кляксы складывались в такое вопиющее послание:
"Сим удостоверяется, что капитан торгового судна "Троица", который валяется сейчас в луже рома на столе, и корабельный священник Джозайя Смит, пишущий эти строки - бедный пребендарий, не угодивший своему канонику и разжалованный в дьяконы за пьянство - обогнули на "Троице" самые оконечные земли Южного Материка и направляются теперь на север, неся разрушение судовому запасу выпивки.
Тут мы видели ледяные горы, длинных морских гад, толстых ныряющих птиц, похожих на бочонки, и возносили хвалу Сатане за то адское пойло, от коего на столе остаются дыры, и за проклятый мороз, что убил Ронана Хота, владельца груза, который мы немедленно пропьем в первом же порту, если Господь, что даровал нам такие мучения в море, не утопит нас в ближайшей волне".
- Ну-у, что ж... - протянул архиепископ, убирая записку куда-то в складки одежды, – что Она говорит, когда вы читаете ей подобное?
- Обычно она только спрашивает: "Ну, что нам прислал Нептун?" – и вертит в руках свою блохоловку. Я вынужден просить у Вашей светлости вернуть письмо, оно – часть моего доклада.
- Это дела церковные, сын мой, - насупился архиепископ Пирс, оглаживая камзол. - Я нынче в партикулярном платье; карманов много – есть ли что-то похожее из... м-м-м... нептуновой почты? – и снова хохотнул.
Тонфилду вспомнился сорокапятилетней давности вечер, когда портовые жрицы любви чуть не сбросили Святошу Пирса в Темзу: - Уберите этого вонючку!..
Ох, и скандал тогда приключился, подумал лорд Томас, улыбнувшись, как обычно, одною лишь половиною лица.
- Вижу, и вы с юмором относитесь к должности, Тонфилд. - А это, – он похлопал себя по груди, - это останется у меня. Богохульствующий священник есть сугубое дело Церкви, мой друг.
Вы обратили, кстати, внимание, на дату? Получается, что компания святотатцев шла проливом Дрейка ещё до самого "сэра" Френсиса – каково? – Архиепископ вложил в титул всю отпущенную Создателем долю желчи. – А вернулся ли корабль? Я помню этот досадный случай с пребендарием-пьяницей из епархии Ковентри, и хотел бы отыскать виновного.
- Вы хорошо знаете географию, мой друг, - ответил Тонфилд. - Нет, к сожалению, мне неведомо, удалось ли команде довести корабль до каких-либо берегов. Однако, Пирс, есть у меня ещё…
- Не знаете?..
И опять лорд Тонфилд оказался в своей памяти полувеком глубже нынешнего дня: вспыльчивый декан Кокс(8) вихрем влетает в аудиторию – и их старенький профессор начинает суетливо перебирать бумаги на столе. За перебиранием бумаг обнаружил лорд Томас свои руки, и отвел взгляд от них, и отвёл взгляд от архиепископа Йоркского, задавшего непраздный вопрос.
- Воистину, нужно быть писателем, Ваша милость, чтобы столь многое вложить в многоточие! Я не знаю конечного пути этого судна лишь потому, что оно, судя по всему, затонуло, - он помедлил, - если будет угодно Церкви, я могу дать в этом утверждение как лорд Адмиралтейства. Но все же, я хотел бы рассказать и о других письмах, что беспокоят меня несравнимо…
- Да, писательство, да-а... - архиепископ сложил на животе руки. – Писательство в последние годы, мой друг, измотало меня, как вас – эти письма. Что там ещё? – он выказал интерес, и Тонфилд потянулся было к нему с пачкой листов, но его милость Пирс махнул рукою: - Подождите. Уж хуже того, надеюсь, не было? Не нарушил ли кто в бутылочных письмах одной из Тридцати Девяти Статей, не хулил ли Верховного Правителя Церкви?
Он явно не рассчитывал на ответы, но лорд Томас перебил его быстро: - Верховную Правительницу хулят в каждом третьем, Ваша Милость, и это я до её высокочтимых ушей доношу – не могу донести лишь одного: непонятного, невозможного!..
- И что ж она? Всё вертит блохоловку? – архиепископ опять захохотал, и Томас Тонфилд пожалел было о потраченном дне, когда, отколыхав складками, его собеседник спросил: - Ну, что там у вас такое необыкновенное?
- Здесь потрясение основ, преподобный, – Лорд Томас с пачкой бумаги в руке пошёл к противному краю стола, где ждал его архиепископ Йоркский. Передал листы, продемонстрировал молча одну из бутылок, заросшую раковинами, сказал: - Эта – первая, - выбрал из стопки соответствовавшее ей по времени письмо, и стал ждать.
"Сердце мое полно тобою, любимая, тесно в сердце моём от тебя, и рвутся
жилы его, не сдержав наполненья!.."
Его милость было отложили письмо, с недовольной миной, но Тонфилд мягко вернул бумагу в липкую кисть и указал взглядом: - Дальше, дальшe...
"Уже полгода носит нас воля Божия по волнам и по разным странам; милая, прости! Шесть месяцев и четыре дня не вижу я гиацинта глаз твоих и спелой ржи твоих локонов, много дней не слышу я запаха воска, что окутывал нас в благословенные дни.
О, Мария, бегут наши месяцы, слагаясь в полугодия, и нет им числа, а память о кобальтовой с золотом мари храню я и пестую, и живу вами: памятью и тобой! Как резной табернакль, скрывает она неизмеримо более драгоценное: любовь к тебе.
Прошли мы синими водами, опустились вниз уже до вод тёмных. И ждут нас чёрные, с белыми льдами, видели мы несказуемое, впереди у нас худшее или неизвестное, главный же враг мой – ожидание.
Коротая дни в своей – нашей! – комнате окнами на верфь, вспоминаешь ли ты обо мне, любимая?
Мы дальше друг от друга, чем Чатам и мой корабль не на время, а лишь на расстоянье: я помню тебя, будто сейчас только вышла ты за кувшином ледяной воды – чтоб охладить наши тела, нарушившие разом почти все заповеди. Времени нет между нами, хоть и тянется оно в каком-то внешнем мире, как осаленный якорный канат. Нет времени; лишь долгость памяти и морские мили – думай так, Мэри, и минет оно незаметно".
- Что ж, малый не лишён поэтического дара, - снимая очки, сказал архиепископ Пирс, - но потрясения основ не наблюдаю. Пусть он и прекрасен в своей страсти, как Уильям Бёрд за клавесином, однако...
- Взгляните на дату, - почти неслышно указал лорд Тонфилд.
- Шестнадцатое октября тысяча пятьсот восемьдесят девятого, что ж? – Пирс поднял голову к Тонфилду и повертел очки. – Ровно год минул.
- Просто запомните. Вот второе, - и передал ещё один лист, порченый водой.
"И минуты не проходит, далёкая моя Мари, чтобы не думал я о бесконечной невероятности того, что письма мои окажутся тобою прочитанными – но пишу! Неделя минула с момента, когда кровяные слёзы сургуча залили горло предыдущей бутылки – и вот следующая.
Что творится с моими товарищами здесь, на корабле, не ведаю, лишь вижу, что дурное поветрие коснулось их (я же нахожусь бодр и здоров, насколько это без тебя возможно).
И без того это были люди неразговорчивые, хмурые, но моряцкая тяжёлая доля располагает к хмурости. В разговоры вступали редко, чудесных стран не радовались разноцветным переменам, а мои слабые расспросы о любимых, оставшихся дома, вызвали только грубый смех.
Теперь же ходят все, полгода как минуло после отплытия, стали будто погружены в думу, опустивши голову и плечи, смуры, не идут ко мне за исповедью и вообще – не молятся...".
- Что - снова блудный священник? Лорд Тонфилд, к какой цели вы стремились, составляя для меня подборку этих посланий? – архиепископ Йоркский долго поднимался, прежде чем выговорить это в лицо терпеливому собеседнику.
- Успокойтесь, Пирс. Сядьте, никаких целей и никаких священников. Ну, то есть – да, - Тонфилд собирался с мыслями, щурясь от дыма. – Камин засорен, Пирс, простите. Успокойтесь, эти письма не имеют отношения к первому, где... ну, в общем, где команда шла проливом Дрейка.
Я вызнал авторство вот этого, - он указал на стопку писем, с некоторой дрожью, - его имя Мозес Даррен, он сын викария и сам курат, хотя совсем ещё молод. Я вызывал его отца – о, негодования Церкви мне удастся избежать! - вызван был он по делам совершенно адмиралтейским; положено и священнослужителю прибывать ко мне, если стало известно о его бедующих в море родственниках.
Викарий был напуган, облил слезами письма сына – лишь те, что я ему показал. Даррен-старший рассказал мне грустную историю, которая не выйдет из этих стен, клянусь, мой дорогой Джон.
Тонфилд поведал архиепископу о страстной любви юного курата и дочери чатамского кабатчика (его милость пытались было багроветь, но лорд Томас не дал прервать себя), о том, как вскрылась запретная связь, но не пошла далее семей викария и торговца.
Рассказал, меряя кабинет аистовыми длинными ногами, о непременном родительском условии: срочно покинуть Англию (для Мозеса) и "запереться у себя в каморке и год не казать носу" – для Мэри. Рассказал о крушении родительского счастья - тут архиепископ Йоркский расчихался, глотнув дыма, и замахал рукой: - всё, мол, всё, достаточно.
- Он отбыл, Пирс, и он пропал, – завершил свой рассказ Тонфилд. – Корабль благополучно прошёл воды, ранее кишевшие испанцами, зашёл в положенные порты, и должен был уже вернуться, но эти письма – вы их прочитайте все, я не позволю даже вам их вынести отсюда – эти письма говорят о том, что он не возвратится. Невелика б беда, но посмотрите даты!
"Теперь же ходят все, будто погружены в думу" - (продолжил архиепископ) "опустивши голову и плечи, смуры, не идут ко мне за исповедью и вообще – не молятся. Молчат, что более всего меня пугает: молчат вовсе.
Непостижимая болезнь!
Рассказываю тебе об этом, милая, милая Мари, чтоб скрасить печаль твою и заточенье, живописую – так путешественник цветами дальнего востока или юга устилает листы своих творений, дабы читателя увлечь от бренности его юдоли.
Пусть не покинул я ещё пределов описанного мира, и только порты видел (ровно те же наши!) - хоть море зыбкое, всё разное день ото дня и даже час от часа, пусть станет в письмах развлеченьем для тебя. Его могу писать без красок и холста, словами и описаньем запаха – и занялся бы этим: то блики светлые, то тёмные провалы на сих страницах пусть твою разгонят скуку. Но эти люди в смятение меня приводят своей унылой обреченностью, своей походкой старцев – хоть им положено плясать и лазать по канатам!
Они молчат, и только канонир наш старый сказал недавно мне: - "Оставившим тебя надеяться лишь можно на любовь". Что он имел в виду? И как исторгла глотка, привыкшая к хуле и солонине, столь тонкое для моря изреченье?"
- Что с датами?
- Посмотрите внизу: шестнадцатое октября тысяча пятьсот девяностого.
- И что ж?
- Сегодняшняя дата. Бутылку мне доставили третьего дня. Умоляю, Джон – не прерываясь читайте третье.
С раздражением отодвинул письмо архиепископ Йоркский, встал, сдерживая что-то нехорошее, прошёлся по кабинету. Полено, торчавшее далеко из камина, пнул мягким своим сапожком, и оно заискрилось, скатываясь.
- Я помню вас, Тонфилд, как сдержанного человека и наслышан о вас как о мудром руководителе. Ради нашей встречи я отменил своё субботнее свидание с примасом нашей Церкви, сославшись на недомогание – и что я вижу здесь? Вы мне рассказываете о каком-то безумце, который в море кидает бутылки с письмами? Вы сами в своём ли уме, Тонфилд?
Они стояли друг против друга, и Тонфилд подумал: - Ба, да он меня на голову ниже! – Увещевающий жест он изменил на мягкое отстранение, чтоб быть подальше от этих сверлящих глаз и острых миазмов тела, но архиепископ наседал.
- Молю - договорить, Ваша Милость, дайте договорить! – Тонфилд взял со стола бутылку, глаза его разгорелись, - Вот, эта доставлена с побережья близ Дарема с малозначащим письмом некоего капитана Лири. Я учредил для всякого нашедшего награду – гинея за бутылку без повреждений, и поверьте – зоркость рыбаков и собирательниц водорослей удесятерилась. В этой была записка сорокалетней давности – к вам обращались тогда просто "преподобие", мой друг, а я был корабельным лейтенантом, и взгляните, - он поставил рядом две бутылки: даремскую и ту, в которой было второе письмо нашего курата из Чатема, – отличья есть?
- Уберите эту гадость, Томас, подцепим каких-нибудь морских блох, - Джон Пирс брезгливо смотрел на сосуды, покрытые коростой белёсых раковин и морских ушек.
- Здесь нет различий, друг мой! – победно возгласил Тонфилд и, глядя на непонимающего священника, стал разъяснять: - Я ведаю морское дело, знаю и об этой вот напасти (он постучал по наросшей корке), и могу, хоть этого вы не одобрите, поклясться чем угодно, что обе бутылки пробыли в воде лет сорок. Вот третье:
"Четвёртый год мы друг без друга, Мария, стон моей души!
Отчаянье мне верная подруга... Год не писал, но тут – пиши иль не пиши – едино всё. Из круга, что смертно нас объял, из этих сизых волн, не вырваться на стругах, не выйти за небесный вал, невидимый, но вожделеемый – как ты, моя супруга.
Всё то же море, что быстротечнее должно быть ручейка, вокруг меня застыло недвижимо, как мышцы павшего быка. Не видно Солнца, не оживляет быстролетящая Луна небесной тверди тяжкую изнанку, и выразить не знаю, как постыло всё в тот же горизонт смотреть унылый, не слышать голосов и проклинать болтанку...
Я расскажу тебе потом об этих волнах, этих птицах, что ночь и день кружат над кораблём, об этой тиши – обо всём.
Допрежь поведаю тебе же - о тебе.
Ты здесь, со мною, зрима - в иконе, что гвоздём, гранёным плотницким гвоздём я выбил на стене, и на неёмолюсь (прости мне, Господи, такое прегрешенье, коль ты есть). Как дикий Падди, что готов залезть по маковку во грех и писаными ликами увешал церкови свои от входа до застрех - так я, не зная образа иного Счастью, тебя, небесная, на старых досках воплотил. С тобою просыпаюсь, тебя я вижу, и с грубостию морехода проклятия слагаю дню, что нас осиротил!
Мои стенания не видны тут; остался я один. Команда – эти шкиперы, матросы, что раньше ужасали меня своим беспутством, дикостью – все умерли, я полный господин. Я властвую над палубою, кухней; запасов ворвани и лука властелин.…
Но нет, не в должной мере я наделён ещё искусством бытописания смертей: команда здесь. Не тлен и разложение меня пугают, не происки чертей, а то, что изредка, умерший тому уж года два поднимет веки и погрозит иссохшею рукой угрюмо-тяжким небесам...
Пугаю я тебя – прости; уподобляюсь я калеке, что о своей лишь немощи готов повествовать.
"Полгода – срок испытания любви" – сказал однажды мой товарищ, старый канонир, когда ещё не врос перстами в рым..."
Архиепископ Пирс, будто успокоенный этим письмом, перестал читать. Сплёл пальцы и стал смотреть на бегающие огневые язычки: – Давно не чищена труба, - подумал он, переводя взгляд на Тонфилда.
Тот, напротив, был нервен, потемнел лицом, будто переживая прочитанное, и искал взгляд собеседника, птичьи поводя головой. Пирс нарочно отвернулся, кряхтя стал тянуть кресло дальше от камина, оно родило долгий скребущий звук, из очага этому звуку навстречу рванулся писк сырой древесины.
- Вы дочитали, Джон?
- Не стал, прискучило. Но если вы о дате, то да, увидел. До неё ещё три года, и на вас, дорогой вы мой и легковерный Томас, эта нелепица произвела большое впечатленье.
Архиепископ долго запахивался в поластые свои одеяния, посмеиваясь и распространяя гнусные запахи, Тонфилд ждал. Развернувшись (кресло горько пожаловалось на свою судьбу, камин снова ответил), Пирс сказал с тяжёлой укоризной:
- Вы, верно, думаете, что моряк сошел с ума, и ставит невозможные даты по причине своей болезни? Или предположили, что всё написанное – правда? Да вам, Тонфилд, место в Бедламе, коли так.
Бывали вы в "Театре" или "Глобусе", Тонфилд? – спросил он, опять посмеиваясь, - Лишь Божьим попущением, и тем, что Бесси любит развлечения такого сорта, существуют ещё эти рассадники чумы и распутства. Мне приносили вирши этих лицедеев, читал…
Пирс замолчал, остро взглянул на Тонфилда и, не по своей привычке прямо, спросил:
- У вас есть враги, дорогой мой? Враги – или желающие вашей должности, что одно и то же? Не этой … он быстро и нарочито засмеялся… - а других; ведь чем-то вы же заняты в Адмиралтействе? – Лорд Томас не успел ответить, вскидывая брови, но архиепископ продолжил: - Вас хотят извести, Тонфилд, и делают это с помощью хитроумнейшего плана и кого-то из модных писак. Скорее всего – театралов, что творят пиесы для богопротивных своих постановок. Вам чередой подсовывают... нет-нет, дайте договорить (Тонфилд протестующее замахал руками, но в игре жестов священник победит всегда) – вам хотят помрачить рассудок искусно сделанными письмами, вы пойдёте с ними на доклад, где, конечно, ждут вас позор и увольнение – непременные, поверьте. Лишь я, ваш старый знакомец и друг, выдержу всё это, – он ткнул в сторону бумаг.
Раскаиваясь в своей горячности, архиепископ завозился в кресле, хмурился, но быстро перешёл к иронической успокоенности. Доводы набегали в его голове один на другой подобно волнам, и ему, истосковавшемуся по равным спорам, не терпелось их выплёскивать. Тонфилд пока не осознал сказанного и лишь поднимал палец, протестуя, кисло хмурился, а Пирс уж продолжал:
- Это писал Лили, друг мой, Джон Лили. Или другой, кого зовут восходящим светилом (не помню его имени) – мужлан из Уорикшира, сын торговца и помещицы, поседевшей в девках. Их стиль, их безумство вылиты на эти "письма" – того или другого; расследуйте! Поверьте, милый друг – за десяток гиней, дабы оплатить работу своих паяцев и аренду их ристалищ, такие сочинители готовы измыслить всё что угодно! Ищите завистника, Томас – и не смотрите на бутылки. Любой мальчишка за монетку в три фартинга облепит ракушками бутылку так, будто её бросили за борт в день битвы при Гастингсе!
Раздумчиво и скорбно качая головой сидел лорд Тонфилд, улыбался тихою улыбкой и что-то вспоминал.
- Вы, Пирс, прекрасный литератор, я слышал?
Архиепископ напрягся:
- Я богослов, Ваше лордство. Не силой слова, а правильностию разуменья славны богословы, и не для прений священнослужитель познаёт искусство гомилии и постиллы. Не верите моей догадке? Чтобы убедить вас в её правоте, скажу одно: стихотворность. Нелепа, бессмысленна стихотворность этих ваших "писем": неужто вы думаете, что служка (или даже сын!) сельского викария способен заниматься сложением стиха, да ещё пребывая на гибнущем корабле?
И вот ещё: - он хищно подобрал под себя ноги и оперся о стол, выставив локти, - в этих письмах не хватает лишь слова "богооставленный", чтобы мне – мне самому и с Божьей помощью – начать следствие. Что это? – он ударил пальцем в строки одного из писем:
"Не видя нас за плотностию туч, Господь, прислушайся к мольбам измученного сердца: я вопию – услышь, оно стучит, и рёбрам больно от него! Мы здесь покинуты совсем? За что?! Надежды луч..."
- Или вот это? – преподобный Джон Пирс разрыл брезгливым пальцем ворох писем и ткнул почти наугад, лишь мельком вглядевшись в строки:
"...и понял я: не терпят доле полугода отсутствия Любви святые небеса. Кто наказал меня – Господь, или Природа, кто умертвил команду, оставив ей подвижность, но лишив души – не ведаю, но помню, что сказал несчастный канонир: - Не ждут на суше никого из нас".
- Следствие? – Тонфилд отстранённо взглянул на камин, где, так и не разгоревшись, дымила сыростью осина, - о, для следствия причины есть в этом вот послании, – он протянул архиепископу совсем ветхое, траченное солью письмо: - Это последнее по счёту. И можете начинать ваше следствие…
- Ах, Ваша милость, - вдруг подхватился Тонфилд в болезненном подозрении, как в лихорадке больной вдруг поднимается на локте и начинает быстро что-то говорить, невнятно и ни с кем: - Простите мою дерзость, друг мой и святой отец, но не вы ли… следствие… и эти письма?..
- Давайте сюда, Тонфилд, и не гневите меня намёками! – Пирс рывком отнял у лорда Томаса письмо, и раздражённо поволок кресло обратно к неверному теплу очага. - Совсем вы расклеились с этим… с этими… Ну, читаю (он поднял глаза, проверяя выражение лица собеседника, но тот жевал нижнюю губу и насквозь глядел в стену) – и не обессудьте.
"Я проклял бога, его теперь пишу я с буквы малой.
Он есть, быть может, где-то там - сродни языческим богам, что от начала мира смотрели на людей и клали им пределы – и он таков же: беспощаден, глух, и он злодей.
Пусть кардиналы, епископы все, сколько ни наесть, отец католиков и прочие – как сливки маслоделы пускай взбивают ненависть ко мне за эти речи – я иду навстречу смерти уж сорок лет, и страха нет. Неужто столь велик мой грех, была ли наказанию предтечей святая чистая любовь?.."
Пирс быстро отбросил письмо, не дочитав, лишь мельком посмотрел на дату, и в сторону сказал: - Ежам положено б рождаться в скорлупе.
– Что, друг мой Тонфилд, - продолжил он, - всё глядите на огонь? Ну-ну, ну-ну… - архиепископом овладел некий род обречённого спокойствия, и он медленно переводил взгляд с друга студенческих лет на камин, который всё никак не мог окончательно задохнуться под шалью пепла, и чадил.
- Всё очень, очень плохо. Я уже не могу выйти отсюда просто, без последствий для вас, понимаете вы это? – пальцы говорившего постукивали со значением, он подпер голову ладонью и смотрел по-отечески, но с прищуром. И что-то стало мешать, будто камин отдал, наконец, последний свой дымный выдох, и архиепископ даже стал разгонять показавшуюся ему завесу, чтобы всмотреться в лицо собеседника: - Что? Что такое? Вы, милорд, изволите улыбаться?
- Рассказать ли ему о той Марии, - думал Тонфилд, и в самом деле улыбаясь тихой и отдалённою улыбкой. – Поймёт ли? Не так даже: поверит ли? Тысяча шестьсот двадцать седьмой – конечно, он увидел дату и разъярился! О, я помню, хитрый наш Дэ-Ка, как ты тихо свирепел в ответ на оскорбленья: перебирал пальцами вот как сейчас, утягивался куда-то твой отвислый подбородок и сливались жирные губы в нить. Напускал спокойствие, но подёргивались твои щёки, и ещё нестерпимее от тебя начинало вонять…
Или рассказать о том, что все бутылки бедняги Мозеса находили в Чатаме, недалеко от верфи или на побережьи? Ах да; ведь их, оказывается, писали комедианты!..
Нет, о Марии, пожалуй, не стоит, - размышлял лорд Томас, а Его светлость бросал и бросал в огонь письма со стола, рвал их, слюна, разлетаясь, ляпала стол. – Полгода минуло, - читал по памяти Тонфилд, - и срок истек. Терцины мая петь должны в моей душе, но вечным октябрём окрашен этот май, и прошлый, и все, что были без тебя… Исчезла непокорная девчонка из своей запертой комнаты – ровно в день полугодия, как оставил её этот восторженный дурачок.
Исчезла - дверь на засове, окно нетронуто, узок дымоход, в полу и потолке щелей нет.
Исчезла вовсе, сама, забрали её...
Пусть рвёт, пусть топчет – ишь, как бесится! Пускай: нет уж адресата: растаяла, ушла куда-то. Может быть и воссоединились эти двое где-то там, над недвижными теми волнами, или выше – а может просто вышел её срок. Куда недолюбившие уходят? Там ей место.
_______________________________________________________
* реальный исторический факт. Должность откупорщика океанских бутылок была учреждена Елизаветой I после разозлившего её случая с посланием британского шпиона, прочитанным рыбаком, выловившим бутылку. Рыбак был казнён, должность – учреждена, исполнять её был поставлен лорд Томас Тонфилд. Строжайший запрет на вскрытие бутылок с письмами просуществовал более 200 лет.