«Слепой еле слышно тренькал на гитаре, Табаки насвистывал, Сфинкс с Македонским сидели молча. Утро все не наступало. Я, так и не дождавшись его, заснул»
(М. Петросян «Дом, в котором»)
Небо, а не душу меняют бегущие за море(1)
— …Надо же! Как ты можешь спать в ТАКОЕ время! — голос Табаки раздаётся прямо над ухом, выдёргивая Сфинкса из забытья. Настойчивый состайник трясёт его за плечо, исполненный возмущения.
Сфинкс вспоминает всё сразу: и горечь потери, уже почти осознанную, и то, какая сегодня ночь. Он оборачивается: на койке сверху уже давно нет Слепого, гитара брошена, да и Македонского нигде не видно. Ни Горбача, ни Лорда, ни даже Толстого.
— Я же совсем немного, — виновато начинает Сфинкс, подавив в себе желание спросить, где вожак.
Бывший вожак. Для него — бывший.
— …Вот я и говорю: где он, хотел бы я знать? — продолжает Шакал, и Сфинкс ужасается, что, наверно, проговаривает мысли вслух.
— Я не знаю, последний раз мы виделись… — начинает он, но энергичный Шакал, будучи явно не в духе, тут же перебивает:
— Да знаю я, где вы виделись! Тут, вместе со всеми. Я хотел бы знать, куда они его они увели — вот что я хотел бы знать! Ох, у меня дурные предчувствия, Сфинкс. Тем более что последнее время он был явно не в себе, а…
— Слепой?!
Табаки несколько секунд дико смотрит на Сфинкса круглыми карими глазами, потом говорит необычно медленно — необычно для себя:
— Я говорю о Маке. Македонском, помнишь такого?! Или ты уже не в состоянии…
— Да понял я!
— Пока ты тут преступно прохлаждался, зашли какие-то люди странного вида, не те, что сидели здесь раньше. Этих он, кажется, не думал приглашать. Мне, знаешь ли, не понравилось ничего в них — ни речь, ни поведение, ни сумка с бутылками, и увели его. Я пытался воспрепятствовать, ты же знаешь меня, но…
Сфинкс хмыкает. Можно себе представить. Странно, что он сам даже не проснулся.
— …Но он остановил меня и ушёл, какой-то затравленный, даже не сопротивлялся. И вот меня мучают сомнения…
— Понятно, — говорит Сфинкс, хотя ему не понятно ничего. — Возможно, это знакомые тех двоих, мужчины и женщины, что были тут раньше, из палаток.
— Не уверен! О-о, не дадут старику удалиться на покой, хотя бы раз, хотя бы раз, я снова, как быстроногий Ахилл… мм… на колеснице должен отправиться в бесконечность этих коридоров, — голос Табаки снижается, он будто начинает петь, бормоча про себя. «Скоро и ему пора. Бедняга, заговаривается»,— мелькает в голове у Сфинкса, налетает тоска…. и он только тут с удивлением замечает Курильщика, прикорнувшего сбоку на кровати, спящего, по-видимому, непробудным сном.
— Тише!
— Он не проснётся сейчас, — певуче говорит Шакал, обозревая разгром на кроватях, полупустые бутылки, пакетики, крошки, тарелки, брошенные кем-то вещи. — Пойдём поищем. Я уже почти собран.
Из коридора слышны не очень трезвые голоса.
«Почти собранный» Табаки с трудом разворачивает нагруженный Мустанг, и Сфинкс даже успевает встать, но дверь в комнату неожиданно открывается.
* * *
Медленно, медленно ползёт по коридору ангел, волоча за собой израненные крылья. Как далеко ещё идти. Стены качаются и плывут… Или это не стены, а облака? Какая же узкая дорога у бедных ангелов. Он хрипло смеётся, в очередной раз натыкаясь на стену. Вспоминает восхищённые, пустые и какие-то жадные глаза тех двоих, из кемпинга. И остальных, ждущих его в палатках. «Посланец! Мы будем ждать тебя!» И эти бритоголовые, в палатках, ждут, чтобы их заполнили. «Пустые шкуры»… Жить среди них, видеть только их, ежедневно, ежечасно, посвятить им свою жизнь…
Никогда!! Он не хочет, нет!
Македонскому кажется, что он кричит, но выходит лишь слабый стон. Лучше с этими, что пришли сегодня. Честнее хотя бы. Македонский устало проводит рукой по лбу, вспоминая пристальные, оценивающие взгляды тех двоих, пахучую настойку на каких-то ягодах. В глазах всё плывёт, но он просит попрощаться с со-... со-стай-никами, с трудом выговаривает он длинное слово, и забрать кое-какие вещи. Смеясь, они остаются ждать его возле дома. И ангел знает, что никуда не денется. Правда, на крайний случай у него есть «нужная вещь», как выразился бы Табаки, которую кто-то обронил во вчерашнем бедламе в туалете, а он подобрал.
Конечно, это не те. Конечно, другие. Те были попроще и похуже одеты, но взгляды, взгляды… Дед отпускает «ангела» на их нижайшую просьбу побеседовать и «приобщиться к его непостижимому свету».
У Старца хватает дел в этот день, нужно принять очередных Приобщившихся, их сегодня неожиданно много. И он на время забывает о внуке. Двенадцатилетний подросток слушает восхищённые речи и принимает щедрое угощение, запивая каким-то хмельным напитком. Последнее, что он помнит, это толстое слюнявое лицо рядом с собой, навалившеся сверху тело, он пытается кричать, но выходит лишь сиплый писк, и страшно кружится голова. Потом — боль, боль пронзает его, кажется, насквозь. «Ангел», наконец, кричит во всю глотку, страшно, судорожно дёргается, и бешенство в его глазах превосходит их похоть. «Слышь, сматываемся, — хрипло шепчет один, утирая окровавленный нос. — Припадочный он у него какой-то». Они исчезают, растворяясь среди беспорядочной толпы восторженных прихожан, толкущихся в молельнях и коридорах их небольшого сектантского приюта. "Ангел" находит в себе силы одеться, но судороги всё ещё не проходят, его трясёт.
Через полчаса внука Старца находит какой-то помощник, обеспокоенный долгим отсутствием «ангела», за ним входит Сам. Дед белый, как мел, толстые щёки дрожат, и кажется, с ним сейчас тоже приключится припадок. «Молчи, молчи», — шипит он, зорко глядя в залитые слезами глаза, словно гипнотизируя. Мальчик покоряется. Насильников не найти, да Старец и не пытается, единственное, что волнует его, — это сохранить случившееся в тайне. Припадок позже повторяется ещё раз, и дед даже находит этому «божественное» объяснение. Он не обращается ни в полицию, ни к врачам.
Македонский останавливается. Ноги сами, хотя и с трудом, несут его в четвёртую. Зачем? Кому он там нужен? Сфинксу? Смешно. Меньше всего тот сейчас думает о нём. Да Сфинкс и не захочет ему помогать. Слепой… Он предлагал уйти с ним, но какой-то непонятный страх помешал ангелу согласиться. Он боялся. Может, зря, но сейчас уже поздно об этом говорить, Слепой не предлагает дважды. Эта девочка, Химера… Она исчезла недавно. Хотела ли она его видеть, Мак уже никогда не узнает.
Ну, пусть. Идти всё равно некуда. Ноги у Македонского словно подламываются, и он садится в темноте возле стены. В затуманенный мозг проникает знакомый образ, потом ещё один…
Да, конечно же, как он мог забыть! Они! Они его не оставят, никогда, даже сейчас, когда в глазах всё плывёт. Особенно этот, второй, с гитарой и улыбчивым, скрыто-хищным взглядом… Вот кто будет с ним отныне всегда, ныне, присно и во веки веков. Сфинкс простил ему страшный грех (ха-ха, смешно), да лучше бы он удавил его тогда! А кто будет прощать его потом, если он снова…? И никакие чудеса и добрые дела не спасут. Он, Македонский — ошибка, ошибка Сфинкса, и нужно её исправить, немедленно, НЕМЕДЛЕННО.
Македонский обхватывает руками голову, заходится хриплым, страшным смехом. Двое идут мимо, в темноте шарахаются в сторону. Кажется, один крутит пальцем у виска, они отворачиваются, уходят. Выпуск, каждый сходит с ума по-своему…
При мысли о тех, из кемпинга и тех двоих, что ждут его сейчас, его пронизывает судорога отвращения. Невыносимая боль охватывает голову. Глаза сухие и раскалённые, их жжёт, как будто в них насыпали горячий песок. Мака охватывает странное чувство лёгкости и освобождения, как всегда бывает перед началом приступа. С трудом поднимаясь и пережидая головокружение, он тащится, опираясь на стены. Где-то здесь должна быть уборная… Почти на ощупь открывает дверь. Сейчас, сейчас он будет свободен. И искупит все свои грехи, навсегда, и будущие тоже. Удивительная ясность появляется в голове и чёткость в движениях, как будто опьянение проходит. В коридоре какой-то шум, крики, бегущие шаги, но Македонский почти не слышит этого. Он садится в углу, прислоняется к грязному, холодному кафелю стены. Улыбается, закрывая на секунду глаза: он не Крыса, он ангел, мелочиться не будет. Нужно наверняка. Вынимает из кармана брюк бритву и подносит её к горлу.
* * *
…Дверь открывается, и в комнату входит, прихрамывая, какой-то парень, кажется, из логов. Вернее, бывший лог, если уж сказать точно, в обычной одежде. Хромой лог — это как насмешка судьбы, думает Сфинкс. Парень не кричит, а как-то странно шепчет:
— Там… там ваш состайник… В туалете и… он уже всё. Много крови,— лог закусывает губу и отворачивается.
Сфинкса чувствует, как его обливает жутким холодом, он не в силах сдвинуться с места.
— Когда?!
— Сейчас, только что … Я когда зашёл… Я покажу, это рядом, — голос лога дрожит.
— Табаки, — Сфинкс слышит свой голос как будто со стороны. Лицо Шакала похоже на застывшую трагическую маску.
— Табаки. Я хочу, чтобы ты… Сделай это, ты можешь! Всего на несколько минут, сделай! ТЫ МОЖЕШЬ, ТЫ ДОЛЖЕН, СДЕЛАЙ ЭТО СЕЙЧАС!!
— Не ори, Сфинкс, — в голосе Табаки усталость. — Я говорил тебе — он Красный дракон, ему никто не указ, но ты не слушал. Я попробую… не обещаю, — он стискивает поручни коляски с такой силой, что костяшки пальцев белеют. — ОТВЕРНИСЬ!
Сфинкса колотит, но он успевает отвернуться и не увидеть, как стремительно меняется лицо состайника, когда тот опускает голову и седые пряди растрёпанных волос падают ему на лицо.
Дом застывает, как муха в янтаре. И словно движется вспять. Воздух становится вязким, прохладным, голоса замирают на одной ноте, чей-то дикий смех внезапно обрывается... Сфинкс ощущает лёгкое дуновение на висках.
Что это? Время? Ползёт оно или уже летит?
— Сфинкс, БЕГИ!
Некогда думать. Нужно спешить.
Македонский прислоняется к стене. Он лезет за бритвой в карман…
От удара ногой дверь распахивается так, что ударяется в стену. Летят ошмётки кафеля.
— Что? Что ты делаешь?!
Ужас в глазах Македонского становится почти осязаемым. Он вынимает из кармана руку, смотрит на бритву в ней, будто видит впервые. Рука вся в крови — порезался, когда судорожно сжал.
Сфинксу перехватывает горло, он тяжело смотрит на Македонского и ничего не говорит. Совсем ничего. Но ангел забывает даже, зачем сюда пришёл. От пронизывающего взгляда зелёных «кошачьих» глаз он впадает в ступор, почти трезвеет.
— Не хочешь жить, Македонский? — шипит Сфинкс. — А надо! Поднимайся, идём, иначе…
— За…чем? — бормочет тот, и Сфинксу хочется пнуть его посильнее.
Хромоногий лог наконец добирается до них, и Сфинкс просит его поднять Македонского. Парень с готовностью выполняет это, и выясняется, что ангел еле стоит на ногах. Вероятно, от страха.
— Да он же просто…
— Идиот, болван, — Сфинкс, однако, старается сдерживаться, так как коридор уже не пуст. На шум появляются люди — две Крысы с вытаращенными глазами, ещё один лог, Шериф возникает из темноты. Эх, вот это неудачно…
— Что, суицид? — начальник Крыс, покачиваясь, подходит ближе, чиркает спичкой, всматривается. Македонский отходит к стене в темноту, засовывая в карман раненую руку, инстинктивно прячется за спину Сфинкса. К нему цепляются с расспросами Крысята.
— Позвать вашего? — От воспитателя несёт недвусмысленным, но сложным ароматом.
— Нет, не нужно, — Сфинкс находит даже силы улыбнуться. — Всё в порядке, вы же видите. Зачем беспокоить зря?
Он говорит что-то ещё, Шериф буркает «ну, как знаешь», замечает своих и гонит их в третью.
«Вроде бы пронесло. Но нужно довести всё до конца».
Сфинкс вежливо, но настойчиво прощается с логами, желающими посмотреть, что же будет дальше. Македонский, продолжая играть в молчанку, тащится, еле перебирая ногами, за ним в четвёртую, на него явно нападает сонливость.
На пороге их встречает Табаки, самый обычный Табаки, может только немного уставший. И бывший ангел попадает под град расспросов. Шакал уже нашёл в тумбочках Горбача и Македонского перекись, бинты, йод.
— Где, ну, где ты так напился? — вопрошает Табаки, закатывая глаза. — О чём только думал? Чем тебя не устраивали наши алкогольные напитки, а, Македонский? Я уже не говорю про мои настойки, о которых могу сказать без ложной скромности, что чудодейственная сила их велика…
Глаза у бывшего ангела против воли слипаются. Он сидит на кровати, Шакал кое-как бинтует ему правую руку, наворачивая сверху ещё какую-то свою цветную тряпку, туго, крест-накрест, отчего ладонь становится похожа на тряпичную маску из кукольного театра, надетую на руку. Табаки, склонив голову набок, оценивает творение своих рук и остаётся довольным. Македонский безвольно подчиняется, морщится, но не жалуется. Вид у него апатичный и сонный, глаза несчастные. На все вопросы Сфинкса только мотает головой, и это едва не доводит того до белого каления.
— Зачем вы… зачем, Сфинкс? Я не хотел… Всё не имеет смысла, — снова бормочет он.
— Тогда почему ты не позвал нас на помощь, идиот?! Может, мы бы помогли тебе его обрести, — рявкает Сфинкс, добавляя еще другие, совсем непечатные слова, которые состайники слышат от него нечасто. Шакал нервно смеётся.
— Ты понял, Мак? Не буди в Мудрой Кошке кровожадность!
— Спи давай, — говорит Сфинкс, и глаза ангела, словно ждали этой команды, закрываются сами собой. Через несколько минут он уже спит, разметавшись по кровати. Табаки натягивает на него сверху одеяло и сам садится рядом.
— Табаки, — Сфинкс долго молчит, обдумывая. Наконец решается. — Так дальше не пойдёт.
— Да, — полувопросительно говорит тот. И замолкает.
— Его нельзя здесь оставлять.
Шакал с преувеличенным вниманием разглядывает какую-то пуговицу на кармане жилетки.
— Ты меня слышишь или оглох?
— Нет, почему же, я внимательно…
— Мне нужен Слепой.
Табаки медленно поднимает голову. Взгляд карих глаз непроницаем.
— Я могу помочь тебе, но немного, а дальше ты сам. Только сам.
1) Латинское изречение, приписываемое Горацию