Коля приехал на работу пораньше, пока его начальник не убежал на диспетчерские дни качества. Коля знал, что начальник приходит за час до начала работы, обегает цеха и службы, набирая накопившиеся вопросы к разработчикам, а то и решая их сразу же. К началу диспетчерского (утреннего) совещания по производству он уже знал вопросы или даже предотвращал появление их у директора.
Коля хотел поговорить с начальником о двухдневном отгуле. Официальных отгулов у Коли не было, а начальник давал не более одного дня.
— Один день я имею право дать, а больше может дать только дирекция, так что пишите заявление.
Начальник был очень законопослушен. Писать заявление для Коли означало брать отпуск за свой счет. Коля не без оснований полагал, что начальник нарушит закон и даст ему два дня.
Коля работал в должности инженера в отделе-разработчике изделий, которые выпускал завод. Коля как разработчик электроники мог заниматься только сборкой электрических схем из транзисторов, диодов, резисторов и конденсаторов (эра интегральных микросхем только начиналась где-то за горизонтом). Очень полезен был Коля в добыче дефицитных электронных компонентов.
Синтезом, расчетами электрических схем заниматься Коле было не с руки, да и вряд ли бы получилось. Отнюдь не потому, что у него не было способностей. Просто эти знания прошли мимо. А потому что Коля в институте (вузе) серьезно занимался боксом и даже работал по мастерам. Но крупных успехов не добился, так как, во-первых, он получил тяжелую травму головы и, во-вторых, имел очень незлобивый, доброжелательный характер, что мешало ему возненавидеть и уложить партнера.
Следы боксирования отпечатались на его внешности: на лбу была вмятина со шрамом, лицо испещрено бороздами, плоский нос скривился вправо, а уши так прижались, что их стало не видно. Вид у Коли был форменного бандита, встретиться с которым в безлюдном переулке никто бы не захотел. Кроме тех, кто его знал. Коля был добрейшей души, никогда ни с кем не конфликтовал, наоборот, всегда мог посочувствовать и составить приятную компанию. Он легко сходился с людьми, многие женщины прилепливались к нему, рассчитывая на длительное и теплое счастье. Коля же как лихо сходился, так и легко расставался для нового легкого схождения. Мужики любили Колю, так как он всегда мог разделить их компанию и быть прикрытием и громоотводом перед женами.
Читатель уже понял, что Коля не имел семьи, постоянной подруги и жил, как перекати-поле. Нужда в двух отгулах появилась у Коли после того, как к нему в гости приехал некий родственник из города Рыбинск, что на Волге. Коля родственника не то чтобы не знал, а даже не знал о его существовании, но тот неведомым образом узнал Колин адрес и без объявления прибыл в Ленинград прямиком в коммуналку, где у Коли была комната, оставшаяся ему после родителей.
Родственник, назвавшийся Сергуней, приехал увидеть чудо света Ленинград, где он никогда не был, но всегда туда хотел. Особенно ему хотелось побывать в местах, памятных по событиям, связанным с великим вождем всего пролетариата, другом народов, учителем, вдохновителем, теоретиком и практиком, а также простым, человечным, добрым Лениным.
— Ленин всегда живой!
— Ленин всегда со мной!
— Ленин такой молодой!
— Я под Лениным себя чищу!
— В комнате двое: я и Ленин!
— О Ленине мудром, простом и великом! (Впрочем, это уже из другой оперы).
— Уберите Ленина с денег!
Хочу видеть эти места, хочу потрогать вещи, которых касался вождь, хочу подышать этим воздухом. Он не думал о себе, думал только о счастье народа, убрать буржуев и помещиков, чтобы пролетариат и крестьяне стали свободны и счастливы, чтобы не было эксплуатации человека человеком! Фабрики рабочим, земля крестьянам, да здравствует социалистическая революция, пролетарии всех стран, соединяйтесь, построим коммунизм в одной стране, от каждого по способностям, каждому (Сергуня говорил «кажному») по потребностям, лучше меньше да лучше, разобьем эксплуататорам их собачьи головы, долой министров-капиталистов, не надо бояться человека с ружьем.
— Особенно, — говорил Сергуня, — хочу побывать в шалаше, когда Ильича хотело поймать временное правительство, он прятался в этом шалаше. А все о людях, о нас думал. На пенек присядет и пишет тезисы и доклады. Сам голодал, но думал о нас, чтобы мы сыты были. И богаты. Дождь тут, ветер, не видно ни зги, ищейки вокруг, а он в шалашике да в летнем костюмчике кепочку на лоб натянет и работает, лазутчиков встречает-провожает, приказы с ними рассылает, революцию готовит. Один, а такое дело проворачивает, народ поднимает, особенно латышских стрелков и матросов, а также пролетариев-путиловцев, красногвардейцев организовывает. Хочу в этот шалаш хотя бы заглянуть, а то и посидеть в нем.
И еще много чего знал Сергуня и все говорил, говорил об этом.
— У вас город на весь мир, на всю Россию гремит. Вот Петр Россию вздыбил, а Ильич так даже не то что вздыбил, а на спину перевернул. Кто был ничем, тот стал всем! До основания разрушил старый мир и новый, свой построил. Жалко, мало пожил, а то бы уже был у нас коммунизм. Коля, свези меня в шалаш, я сам не доберусь.
Коля по доброте душевной все выслушивал, сочувствовал Сергуне и обещал свезти его в Разлив. Разлив — это не тот шалман, где дают в разлив с бутербродом, а Разлив — это место такое глухое, там и лес, и поля, и озеро. Шалашик на одной поляне стоит, где Ильич и прятался. Знал Коля, что не один был Ильич, а с Зиновьевым — троцкистом, ренегатом, да Сергуне не говорил об этом, чтобы не смущать его. Нужно, резонно рассуждал Коля, на это дело два дня: один день поехать, а второй день отмечать. Потому и хотел Коля взять два отгула.
У Коли уже был опыт брать у начальника отгулов больше, чем тот может дать законно. Правда, не для себя. Одна очень фигуристая и миловидная, по должности техник 1 категории из Колиной лаборатории, весьма положительно оценила Колины достоинства, что повлекло за собой некоторые нежелательные последствия.
Коля ранним утром уединился с начальником и прямо, по-мужски, сказал:
— NN, дайте ММ три отгула!
Начальник от удивления поперхнулся и закашлялся.
— Это как? — только и мог сказать он, подумав, что Коля, наконец, решил связать себя с ММ узами Гименея и сейчас попросит три отгула и для себя — на это дело можно взять отпуск на 3 дня вполне законно.
— Нет, — говорит Коля, — не надо, чтобы все знали, надо тихо, а то ММ пострадает, ее больше никто не захочет.
Начальник вообще ошалел, растерялся, задергался и недоверчиво посмотрел на Колю.
— А зачем ее другим хотеть? — задал он довольно глупый вопрос.
— Ну а как же? Подумают, что она бесшабашная давалка. И еще ребенка принесет.
Начальник задумался. Было видно, что его первоначальная мысль стала деформироваться. Но новая идея еще не сформировалась.
— Так значит…
— Ну да! Деньги я дам, а за три дня она справится.
-— Коля, а может, женишься? Сынок будет, да и ММ такая привлекательная и замечательная, - оформил, наконец, начальник свою новую идею.
— Не, NN, не могу я жениться, непостоянный я, мало зарабатываю, гулять люблю.
Ушел Коля от начальника тогда с тремя отгулами для ММ. Начальник никому ничего не рассказывал, однако вскоре события стали известны отделу. Колю хлопали по плечу, а авторитет ММ даже вырос, и ее повысили на инженера 3 категории.
В то утро Коля, хоть и припозднился, но начальника застал одного. Он вкратце обрисовал ситуацию.
— Коля, ты молодец! Свези родственника в Разлив. Это впечатление для него на всю оставшуюся жизнь. Рассказывать он будет всем. Вот на таких мифах пишется история. Твой Сергуня будет пропагандистом и агитатором лучше и сильнее любого инструктора райкома. Только не пейте в дороге, не попадайте в неприятные истории.
Инструктировать начальник любил. Коля же был удовлетворен, он получил два свободных дня, Сергуня, хоть и надоедал ему восторженно-безумными сентенциями, был вполне сносен. Коле тоже интересно было побывать в Разливе, о котором он что-то слышал, но никогда там не был. Коля вообще не бывал в ленинских местах, хотя всю жизнь прожил в Ленинграде или, как обычно говорили, в Питере.
В поездку путешественники направились довольно рано. Доехали на метро до Финляндского вокзала. Здесь Коля показал Сергуне паровоз, на котором прибыл Ильич, чтобы революцию делать. Паровоз стоял прямо на вокзале под стеклянным колпаком. Сергуня был возбужден, даже прослезился.
— Не в плацкартном вагоне с бельем, а в кабине машиниста ехал Ильич, думая о счастье пролетариев и крестьян. Уголек помогал подбрасывать в топку, чтобы паровоз летел вперед! Чтобы быстрее на броневик залезть и всем сказать: «Да здравствует социалистическая революция! Долой временное правительство!»
Коля показал Сергуне и тот памятник, где Ильич стоит на броневике с протянутой рукой. Рука показывала в сторону Большого Дома, но Сергуня не знал о таком словосочетании и посчитал, что рука показывает на Обуховский проспект, где он уже побывал в ленинских местах.
До отхода поезда в Разлив оставалось еще несколько минут, и Коля резонно предложил зайти в гастроном на привокзальной площади, что напротив вокзала. В том гастрономе был очень хороший отдел напитков, весьма популярных у пригородных пассажиров. Там можно было взять лучшие вина — портвейн «Три семерки», портвейн «Тридцать три», а также «Солнцедар», иногда бутылочное пиво «Жигулевское». Эти вина были любимыми напитками трудящихся, так как шибали в голову довольно сильно, а стоили вполне приемлемо и разлиты были в бутылки подходящей емкости 0,75 литра, как раз на 2 персоны. Такие бутыли назывались в народе, гораздом на острословие, фаустпатронами. Гете к такому названию никакого отношения не имел.
Коля предложил взять два фауста — один на дорогу, а другой употребить на природе вблизи шалаша, а может быть, даже в шалаше, если представится возможность. Сергуня такой план одобрил. Путешественники зашли в гастроном и приблизились к винному отделу. Сегодня давали портвейн «33».
— Возраст Христа, — сказал эрудит-Сергуня.
Он начинал трудовую жизнь в колхозе, работал с техникой, имел удостоверение тракториста и комбайнера — был, так сказать, колхозной элитой. Затем, когда колхоз вообще перестал что-либо выращивать, ушел в дорожную службу. Ремонтировал асфальт, подсыпал гравий, рубил придорожные кусты. Жизнь была кочевой с долгими посиделками. Много разговоров наслушался Сергуня, философом стал, ленинские идеи полюбил. Они, эти идеи, — всех людей счастливыми сделать, а сам Ильич — скромный, простой, но умный очень — великим человеком был, много книг написал про светлое будущее и как революцию в одной отдельно взятой стране сделать и сам же эту революцию и сделал. И все бы хорошо, но подорвал здоровье, стреляла в него какая-то Фаня. Этим лишь бы пострелять! Ушел от нас Ильич безвременно и начались всякие перегибы, культы и волюнтаризм. Сталин вон, хоть и друг был Ленина, а сколько людей уложил. На то и кавказец. Сергуня не был расистом, но к кавказцам относился недоверчиво. Работают плохо, нас обирают, а живут за наш счет. Лавровый лист продают, а он у них на каждом шагу растет.
И все хотел Сергуня, чтобы повернули на ленинский путь. Стал изучать этот путь (то есть слушать внимательно бывших и бывалых). Правда, хоть и жил на Волге, но ни в Ульяновске, ни в Казани не был. Решил колыбель революции увидеть и прикоснуться к местам, где Ильич бывал.
— Нам две шутки, — Коля протянул продавщице купюры.
— У меня сдачи нет 20 копеек, — сказала продавец, выставив на прилавок два фауста. — Вот возьмите на сдачу спичек.
Это был излюбленный прием продавщиц. Спички стоили 1 копейку за пачку. Обычно покупатель не брал эту гору коробок и оставлял спички на прилавке. Продавцу это давало скромную, но ощутимую прибыль.
Коля был бережлив. Спички всегда пригодятся. Он рассовал, сколько мог, в карманы брюк и заполнил даже карман на рубашке. Взяли билеты в оба конца (туда и обратно) до станции Разлив Сестрорецкого направления, уселись у окна. Погода радовала, была «переменная облачность», как говорят по радио, но без дождя. Не холодно, но и не жарко. За окном вагона плыли светло зеленые поля и пышные деревья. Один фауст лежал в авоське — это такая плетеная, как рыбачья сеть, сумка, предусмотрительно захваченная с собой Колей. Другой фауст откупорили (у Коли был складной ножичек) и прихлебывали прямо «из горла». Вели спокойный интеллектуальный разговор. В основном говорил Сергуня, Коля делал вид, что внимательно слушает. Он не утруждал себя глубокими думами, да и к Ильичу относился довольно равнодушно. «Все они хороши, — думал он, — лишь бы нас не трогали».
Незаметно прибыли в Разлив. Портвейн «33» согрел душу, обострил восприятие, напряг мышцы. Это потом ты скисаешь, когда сильно шибанет, но на первых порах ты бодр, собран, весел.
Станция Разлив оказалась ухоженной, чистой, приветливой. От развилки начиналась широкая дорога к шалашу, до которого было 4 километра.
— Асфальт качественный, — заметил специалист по дорогам Сергуня. — И разметка нанесена толково, и тротуар без ямок, и даже велосипедная дорожка.
Сергуня знал, что есть дорожный знак, обозначающий велосипедную дорожку, но никогда и нигде не видел, чтобы такая дорожка была.
Дорога с тротуаром и дорожкой были похожи на широкую аллею парка. Вдоль дороги росли стройные ряды ухоженных деревьев. Идти по дороге было легко и весело, она привела к большому полю, окаймленному лесом. С левого края дороги располагалось продолговатое серое двухэтажное здание с большими окнами. На столбике у дороги была прикреплена стрелка с надписью «Музей», указывающая на здание. Прямо там, где кончалась дорога, в поле стоял шалаш, вернее, скульптура шалаша, выполненная в натуральную величину то ли из серого мрамора, то ли из серого гранита.
Прямо перед экскурсантами открылся натуральный шалаш. Он был в человеческий рост из ярко-желтой свежей соломы, огорожен лентой из красного бархата, прикрепленной к позолоченным столбикам высотой порядка метра. Трава вокруг шалаша была скошена. На поле виднелись скирды с сеном. Солнце светило, цикады пели, птицы щебетали. Шалаш ярко блестел на солнце. Сергуня обомлел и расчувствовался. Он произнес речь, которую мы здесь воспроизводить не будем, так как она была хоть и очень выразительной, но сбивчатой. Он говорил об Ильиче и о счастье народа, которое Ильич хотел дать. А также о тяжелом пути революционера, вынужденного скрываться от ищеек временного правительства в глухих лесах и полях.
— Колян, — восторженно сказал Сергуня, -— хочу на память взять пучок соломы от шалаша. Буду показывать его бригаде, своим родным покажу, рамку сделаю, на стену повешу.
Коля, добрая душа, такое желание не мог оставить несбывшимся. Он огляделся. Вокруг не было ни души. Коля перешагнул через бархатную ленточку, подошел к шалашу и вырвал довольно значительный кусок соломы.
В тот же момент, как из-под земли, перед Колей возникли два молодца в милицейской форме. Они ловко схватили Колю за руки и скрутили. Коля по боксерской привычке автоматически хотел уклониться, но бойцы еще крепче прижали его. Появился еще один молодец. Колю и Сергуню вывели на дорогу, причем Коля был со скрученными руками, в одной руке держал пук соломы, который так и не выбросил. Третий обыскал друзей. У Коли обнаружили кучу пачек спичек, да еще в руке пук соломы. У Сергуни обнаружилась авоська с бутылкой от портвейна «33» с неизвестным содержимым.
Преступный замысел был налицо. Друзей повели в серое здание с большими окнами. Они находились в подавленном состоянии. Коля — в буквальном смысле, его крепко держали два бойца, а Сергуня потрясен морально и оскорблен в лучших чувствах. Их привели в какую-то комнату, там стояли клетка из арматурного железа, стол с телефоном и несколько стульев. Друзей обыскали еще раз, более тщательно. Все найденное — спички, билеты на электричку, паспорта, фауст с авоськой, сигареты и деньги, а также пук соломы — выложили на стол.
Начался допрос. Друзей обвинили в попытке поджечь святыню народа шалаш и тем самым в устройстве государственного переворота. Вещественные доказательства налицо. Сделают еще анализ жидкости в фаусте. Наверняка там зажигательная смесь.
Сергуня все взял на себя. Он говорил искренне и многословно. Отдельную часть своей речи он посвятил Ильичу и счастью трудящихся (как говорил Сергуня), которое Ильич им дал. И о соломе от шалаша в рамке, висящей на стене в его доме.
— Ну так взяли бы соломы на поле и пошли бы восвояси, — удивились бойцы.
Сергуню это обидело. Он честный человек и туфту гнать не будет. Надо, чтобы все было натурально.
Пока следствие ни шатко, ни валко шло, бойцы по телефону проверили подлинность документов и нет ли за задержанными каких-либо уголовных дел. Друзья были чисты перед законом.
— Ну что будем делать? — спросил старший. — Составлять протокол, отправлять вас в СИЗО или как?
Более уравновешенный Коля был практиком.
— Ребята, — примирительно предложил он. — Возьмите себе на три бутылки да отпустите нас. Мы свои, мы хорошие, мы все поняли и больше не будем. Мы патриоты и против сионистов и ЦРУ, которые все портят и разжигают войну, а также подрывают наши завоевания.
Надо сказать, что бутылка 0,5 литра водки стоила 2 рубля 36 копеек, а денег у друзей обнаружили 48 рублей. Так что предложение Коли означало отделаться малой кровью. Бойцов такое предложение развеселило.
— Мы видим, что вы честные труженики, но бесшабашные. Не думаете о последствиях. Так можно попасть в сети к врагу. Но мы не хотим вам неприятностей и готовы отпустить, но на наших условиях. Главное, вы должны молчать и никому ничего не рассказывать, а то дело может возбудиться. Кроме того, вы оставляете все, кроме своих документов и обратных билетов, и быстро исчезаете в сторону Ленинграда. Иначе по 5 лет за злостное хулиганство, а за попытку поджога могут пришить и измену Родине, а это высшая мера.
Друзья поскучнели. Сергуня, правда, просил еще, чтобы солому дали, а Коля попросил фауст для успокоения нервов, но бойцы были неумолимы. Пришлось принять их условия полностью и безоговорочно. Коля, правда, выпросил еще два пятака на метро, которые бойцы любезно им дали.
Обратно друзья ехали молча и думали о превратностях судьбы. Дома они разжились некой суммой, которую использовали для приобретения фаустов.
на следующий день фаусты опустошались.
Сергуня больше по ленинским местам не ходил, зато залез на Исаакий, смотрел казематы Петропавловской и даже испробовал «бурого медведя» (смесь коньяка и шампанского) на углу Садовой и Невского. Вскоре он уехал к себе в Камыш, и Коля потерял его след.
Как и в случае с ММ, история стала достоянием общественности. Колю опять хлопали по плечу, начальник прочел ему нотацию и просил быть более осмотрительным.
Шалаш стоит до сих пор, солома на нем свежая, ярко-желтая, как будто не прошло этих 98 лет, когда в здесь ночевал Ильич. И писал на пеньке свои гениальные произведения, которые потрясли мир.
Один доморощенный юморист говорил, что никогда не мог себе представить, что это такое — «гносеологические корни агностицизма». Неизвестно, правда, написано ли это в шалаше или еще где.
Глубокий след оставил шалаш в душе Сергуни, Коля рассказывал о нем с юмором, вкушая с друзьями божественный напиток из фауста.