Война занесла нас в столицу Казахской ССР г. Алма-Ату. В 1941 мы, эвакуированные из Украины, которую быстро продвигавшиеся на восток немецкие орды захватывали, волею судеб попали сюда. Стоял уже октябрь, но в Алма-Ате было тепло, даже ночью. Эвакуированных прибывало больше, чем город мог быстро принять и расселить. Большая привокзальная площадь была похожа на табор кочевников. Люди семьями, группами расселялись на асфальте, жили там по много дней, готовили на кострах, спали на чем попало под открытым небом.
Я заболел, видимо, еще в поезде, как потом выяснилось, скарлатиной. Меня положили в больницу, все остальные члены нашей большой объединенной семьи (папина сестра и бабушка, мамина сестра с двумя дочками, моя старшая сестра и мама) оставались на площади. Мама целый день была в больнице со мной, помогая медсестрам ухаживать за больными, ночевала фактически на крыльце больницы. Сейчас трудно представить, как люди выживали, как помогали друг другу, да и государственные организации старались решить ситуацию, как-то прокармливали прибывших. Во всяком случае, вся наша семья выжила, устроилась в каком-то жилье, работала, помню, мы были всегда полуголодные, но настоящего голода не было: Алма-Ата давала пропитание, это был благодатный край. Этот город навсегда остается для меня прекраснейшим городом мира. В нем нет архитектурных шедевров (не было тогда), петергофов, версалей, пикадилли, александрийских и вандомских колонн, пизанских башен и тривиальных арок. В нем не было даже высоких домов. Город расположен на склоне гор Заилийского Алатау (ала — пестрый, тау— гора). Алма по-казахски яблоко, ата — отец. А вместе можно перевести как король яблок. Склон, на котором стоит город, тянется с юга, где 800 м над уровнем моря, до 600 м на севере. Далее начинаются степь и полупустыня. Вечные ледники находятся на юге от города, таящий лед уходит в бурную, мелкую, но быстро текущую реку Алма-Атинку. По руслу реки высятся огромные валуны. Они принесены селями. Сели бывают часто, сель — это грязе-камне-водяная масса, сорвавшаяся с высоты с ледников и сметающая все на своем пути, даже разрезает горы, как ножом. Ледники тают, вода накапливается в почве, в какой-то момент происходит прорыв такой своеобразной дамбы, и огромная масса устремляется вниз. Она несет целые скалы, деревья, грязь, камни, песок. Эта масса достигает города, приносит огромные валуны, разрушает здания, сады, улицы и так далее и к северным окраинам города утихает, рассасывается, оставляя на теле города жуткие рубцы. К счастью, обширные сели бывают не очень часто. Говорили, что последний сель огромной силы, оставивший в городе памятники в виде валунов в два этажа высотой, был в 20-е годы. На моей памяти остался сель, который в одно мгновение затопил под Алма-Атой озеро Иссык — живописное горное озеро, где горожане любили бывать. Дело было в воскресенье, последовало много жертв и трагедий. Также в мою бытность в ущелье русла Алма-Атинки была построена защитная плотина, которая предназначена для недопущения селевого потока в город (наподобие с дамбой в Финском заливе). Эта плотина известна всем по построенному рядом высокогорному катку «Медео».
Наличие ледниковой воды обеспечивает буйную растительность. Кроме того, город с трех сторон окружен горами от ветров. Улицы буквально утопают в деревьях, по их обеим сторонам, тянущимся с юга на север, протекает вода по обложенным камнями арыкам. Эта вода благодатно орошает растения. На улицах растут тополя пирамидальные и серебристые, карагачи, акации и так далее. Много зеленых бульваров. Летом кроны деревьев связывали над тротуарами, там самым образовывались арки-пассажи. На многих улицах росли яблони, черешни, вишни, плоды могли снимать все. Так что летом мы объедались фруктами (это в страшное голодное военное время). В предгорье, куда мы ходили, росли барбарис, трава солодка. Эта трава имеет сладкие, вкусные корни, мы ели их и сосали, это было вкуснее конфет. До ноября мы бегали босиком, в ноябре начиналась зима, наступали морозы, выпадал снег, но было солнечно. В конце февраля уже была весна, к 1 мая становилось тепло, начиналось лето. Говорили, что Алма-Ата — самый зеленый город в мире: на 1 человека приходилось 500 деревьев, были даже голубые ели. Я склонен верить этому. И хоть время было тяжелое, детство мне кажется счастливым и веселым благодаря благодатному городу, хотя были и слезы, похоронки и так далее
Весной предгорья становились зелено-пурпурно-красными от тюльпанов, а затем темно-красными буряковыми от цветов марьины коренья, которые мы называли марьякоревна. В Алма-Ате росли уникальные яблони сорта «апорт». Яблоки у этих яблонь достигали веса в 700–800 граммов (бывало 2–3 плода на килограмм). Вкус этих яблок ни с чем не сравним, запах лучше французской парфюмерии. Под Алма-Атой находился совхоз «Горный гигант», который выращивал эти яблоки. Папа после войны работал там, бывало, привозил 1–2 мешка «апорта», сваливал их в ванночку. Я и мои друзья уничтожали их, объедаясь, но животы от них не болели.
Может показаться, что я приукрашиваю ту действительность. Возможно, это так, но совершенно искренне и честно говорю, что у меня самые светлые, самые лучшие чувства к тому времени и тому городу.
Город был многонациональным: там жили, конечно, русские — потомки семиреченских казаков, которые основали крепость Верный, ставшую впоследствии Алма-Атой, казахи, татары, уйгуры и другие национальности. В числе эвакуированных было много евреев, поляков.
Я как-то не помню, чтобы люди делили друг друга по национальности. Я долго не ощущал разницы между национальностями, то, что я еврей, никак не ущемляло меня, не выделяло среди других. Очень хорошо я это почувствовал, когда было пресловутое «дело врачей». И всю последующую жизнь мне давали понять, что я ущербный по пятому пункту, подвергался дискриминации. Но, так сказать, на государственном уровне. На бытовом уровне Бог спас.
В какое-то время, еще была война, в Алма-Ате стали появляться чеченцы и ингуши. Говорили, что это предатели Родины. Мы, ребята, соответственно воспринимали их с неприязнью. В городе им жить воспрещалось, они обитали в пригородах, в Алма-Ату ходили на заработки, просили милостыню. Помню, как в наши ставни по вечерам стучались и просили подаяние. Зимой, случалось, по утрам находили замерзшие тела. Это было страшно. Но к 9 классу ситуация стала меняться (усатый помер). Чеченцы и ингуши оказались умными, инициативными, работящими. Они стали переселяться в город, хорошо работать, устраивали свое хозяйство. В 9 классе у нас появилось 2 чеченца — Руслан и Тамерлан Ш. Они были родными братьями. Руслан был старше, уже многое повидал и учился в школе, чтобы получить аттестат и далее — профессиональное образование. Тамерлан оказался моим ровесником, ребята его звали Тимкой, вскоре мы стали друзьями. Надо сказать, что почему-то мне нравились восточные люди, восточные девушки, восточные ребята становились моими друзьями. У нас в классе было 2 казаха — Генрих и Едге (мы звали его Гена), татарин Мясуть (Митька), казах Олжас (ставший впоследствии Олжасом Сулеймановым — выдающимся поэтом, пишущим на русском языке), казах Купаев (забыл его имя), оказавшийся братом первого секретаря КП КазССР знаменитого Купаева — друга Брежнева.
Они были моими друзьями, а Генрих, Митька и Генка — задушевными, как и Тимка. Тимка рассказывал, как их выселили из Чечни. Дед Тимки был заслуженный красноармеец, получил орден Красного Знамени в гражданскую войну, имел грамоты, врученные ему Калининым. Тимка показывал их мне. Но ничего не принималось в расчет. В 1944 году их селение (аул) окружили военные, всех выгоняли на улицу из домов, с собой ничего нельзя было брать, сажали на грузовики и везли на станцию. Скот, живность — все оставалось в ауле без хозяев. На станции всех загоняли в товарные вагоны и закрывали. Эшелон шел 6 дней, еды не было. Люди умирали в вагонах.
На шестой день состав остановился, вагоны открыли, людей выгнали. Вокруг расстилалась голая голодная степь. Здесь им было приказано устраиваться и жить. Так чеченцы и ингуши оказались в Казахстане.
К тому времени семья Тимки жила уже в Алма-Ате.
Был праздник — Международный день трудящихся всех стран 1 Мая. Началось новое время, тиран умер, очертились признаки послаблений. 1 мая школа всегда ходила на демонстрацию. В Алма-Ате уже тепло, распустились деревья, все одеты по-летнему. Идут колонны, люди танцуют, поют, масса цветов, флагов. На улицах тогда на переносных лотках торговали шашлыком и дешевым сухим вином. Цены были настолько доступны, что мы могли на наши маленькие выделенные родителями деньги съесть 10 шашлыков (небольших) и выпить 10 стаканов вина — легкого и кислого.
Надо сказать, что я был ярый противник алкоголя, не из общих соображений, а из-за отца. Отец, когда вернулся с войны, не мог отказаться от привычки, привитой ста наркомовскими граммами, выдаваемыми солдатам ежедневно. Он был остроумный, веселый, добрый, любил шутить, но, когда принимал дозу, становился совсем другим, придирчивым, скандальным, мама часто плакала. Я этого принять не мог, конфронтировал с ним, но мои убеждения не помогали. Я дал себе обещание, что сам никогда не стану «любителем абсента». В общем, это слово я сдержал.
В тот первомайский день мы с Тимкой оказались вдвоем после демонстрации. Что-то нас взбудоражило, и все пошло против нашего обыкновения. Не знаю, почему, но мы стали останавливаться у каждого лотка, есть шашлыки и пить вино. Конечно, много нам не надо было. Мы потеряли ориентацию в пространстве. Вскоре мы оказались не в своем родном районе в нижней части города, а в его верхней, самой респектабельной части у оперного театра. Это бы проспект Калинина, аналог питерского Невского проспекта. Там мы попали в общество каких-то ребят, помню, они били нас кулаками, весело хохоча, а у меня не было даже сил поднять руки, чтобы защищаться. Не помню, как мы оторвались от них. 3 мая, когда начались в школе занятия, мы встретились с Тимкой. У обоих на лице проявились следы первомайского, так сказать, празднования. Над нами подшучивали. У меня на затылке оказалась большая болезненная шишка. Мы не отказались бы от реванша. Тимка после уроков сказал, что месть — благородное дело. Он запомнил одного из наших обидчиков очень хорошо. По его словам, это был рыжий кудрявый веснушчатый парубок не очень высокого роста. Надо его найти, проследить и выйти на всю банду, а этого рыжего зарезать. И Тимка вытащил из портфеля кинжал. Это был заточенный с двух сторон сорокасантиметровый прямой инструмент с канавкой для стока крови и инкрустированной цветными камнями ручкой с упором. Тимка сказал, что это тесак деда. Благородное чувство отмщения еще играло во мне, я признал предлагаемый Тимкой план правильным и согласился выполнить его. Мы договорились каждый день после школы ходить в разведку на проспект Калинина, выявить обидчиков и нанести им ответный удар, но не кулаками, а кинжалом. О последствиях мы не думали. Мы ходили каждый день две недели подряд. На наше счастье, рыжего и похожего на него не встретили. Встреча с ним могла резко изменить нашу жизнь. Наверное, я бы сейчас был весь в наколках и ботал по фене, если бы выжил.
Через две недели мое страшное желание кровной мести улеглось, раны были зализаны, воспоминания затуманились, сердце успокоилось, экзамены были на носу. Я предложил Тимке закончить операцию по фактическому ничейному варианту, Тимка вроде бы согласился, но впоследствии сознался, что еще месяц ходил за линию фронта в разведку, результата не получил и окопался в наших краях. Он также сказал, что дед его понимал и поддерживал. Оскорбление чести может смыть только кровная месть. Когда Тимка объявил об окончании операции по возмездию, дед кинжал забрал и спрятал до лучших времен.
Вообще кинжал для чеченца и не оружие, а атрибут одеяния. Его нельзя испоганивать нарезанием овощей, сыра и прочего. Им можно резать или человека, или барашка. В крайнем случае, быка или лошадь.
В скором времени Тимка уехал на историческую родину в Чечню. Его след затерялся. Вполне допускаю, что он помнил об алма-атинских приключениях и во время чеченской войны рассказывал о них своим детям, чтобы поддержать их воинственный дух.
Надеюсь, что они не встречали рыжих парней.
Хорошо бы кровную месть преобразовать в словесное состязание острословов, например, как в «Поединке» у Соловьева между Прохановым и Жириновским, — поток словесного напряжения вместо стока крови по канавке.