50-е годы XX века ознаменовались научно-технической революцией. Наука и техника резко, скачкообразно прогрессировали. Если еще во Второй мировой войне основной силой были железные массы, а основным ударом — глобальный механический удар, то уже к началу пятидесятых главным решающим фактором стали электроника, вычислительная техника, атомная энергия. Возникли новые научные и технические направления, например, кибернетика — «продажная девка империализма». Запрет и отрицание кибернетики в СССР нанесли мощный удар по развитию этой области. До сих пор мы не можем оправиться от него. Но к началу 50-х ростки этой науки пробили асфальт запрета. Стали быстро развиваться вычислительная техника, электроника, автоматическое управление. Возникали научно-технические институты, отделы в различных организациях.
Моему поколению повезло в том, что мы попали в начало революции. Молодые специалисты жадно набросились на эту науку, быстро прогрессировали.
А вот специалистам старой школы не повезло. Это были достойные люди, на плечах которых создана индустрия страны, они обеспечили Красную Армию передовым вооружением, обеспечили Победу в этой войне за жизнь страны и народа, они восстанавливали разрушенное войной хозяйство.
Но новые идеи требовали новых знаний. И получилось так, что мы — зеленые юнцы — стали делать погоду, а эти заслуженные люди начали вытесняться. Говорят, что прогресс развивается по параболе. Ранее развитие растягивалось во времени, теперь же оно вышло на такую область функции, когда в малый промежуток времени происходит большой скачок.
Такое примитивное объяснение состояния развития в начале 50-х годов понадобилось здесь только для того, чтобы объяснить, почему я практически сразу после вуза стал одним из основных специалистов в отделе программного управления научно-технического института технологии машиностроения, куда попал как молодой специалист.
Программное управление — один из китов, на которых стоит автоматическое управление. Управление по программе, которая заранее разработана и записана на какой-либо носитель, применяется буквально во всех областях техники — от кофемолок и стиральных машин до атомных реакторов и космических кораблей.
По-видимому, первым устройством с программным управлением был ткацкий станок Жаккарда. Программа создания рисунка на ткани (при ее выработке) путем переплетения нитей различного цвета записывалась на металлических пластинах в виде комбинации отверстий на пластинке. Пластинки соединялись в цепь.
Металлические штыри «прощупывали» пластинку, там, где было отверстие, щуп опускался, поднимая или опуская нить определенного цвета. Таким образом создавалась ткань с заранее запрограммированным тканым узором.
Техника программного управления бурно развивается. Сейчас программы управления чрезвычайно сложны, многофункциональны, носители программ имеют огромный объем и чрезвычайно высокую скорость считывания программы.
В начале 60-х годов программное управление стало широко внедряться в металлообрабатывающее оборудование, в частности, в токарные, фрезерные, строгальные станки.
Отдел, куда я пришел после вуза, разрабатывал системы программного управления металлорежущими станками. На предприятиях был большой парк неавтоматизированных станков, для работы на них требовалось много рабочих. Нашей задачей была задача пристраивания к станку системы программного управления, что повышало производительность, снижало количество брака, высвобождало (уменьшало) количество рабочих.
Начав работать в отделе, я усердно стал изучать специфику, вникать в задачи. Буквально не поднимал головы от технической документации и литературы, не вдаваясь в бурлящие вокруг меня страсти.
Коротко обрисуем положение в отделе в то время. Сотрудники были сплошь молодежь, всего несколько человек, в том числе начальник отдела, были более 40 лет (но менее 50). Ребята собрались активные, некоторые писали стихи. Девушки — яркие красотки, некоторые в весьма эффектных декольте. Старики (те, кто за 40) казались сдержанными аристократами. Начальник, грек по национальности, был остроумен, ярко изъяснялся, молодые любили его. Фамилия его была, скажем, Рази.
Как вскоре я понял, Рази хотел отдел программного управления отделить от института и на его основе создать институт (НИИ) программного управления. Его поддерживал обком партии в лице секретаря обкома Митрофанова.
Начальство и парторганизация института были против, они не хотели расставаться с таким перспективным делом, как программное управление. В отделе образовались две группы: одна — большинство — молодежь, шедшая за Рази, и другая — в основном «старики».
Когда я пришел в отдел, меня вербовали как одна, так и другая группы. Не понимая ситуацию, я вежливо отстранялся, не принимая ни одну из сторон. Этим я заслужил пренебрежительное отношение к себе обеих групп. Я им не нравился. Особенно им не нравилось то, что я, кроме работы, ни в чем не участвую. Не знаю, чем бы все кончилось, возможно, я бы к кому-то пристал, но вскоре начальство и парторганизация, как и положено, взяли верх. Рази был срочно уволен. У него уже где-то имелся запасной аэродром. Туда он пригласил всех желающих. Большинство отдела подало заявления об уходе. Находясь в этом водовороте, я тоже хотел уволиться, но, к счастью, сдержался. В отделе осталось всего несколько человек. Был большой переполох, начальству влетело за развал воспитательной работы. Оно срочно стало комплектовать отдел новыми кадрами. Постепенно ситуация выправлялась, «старики», победившие Рази, стали относиться ко мне терпимо, с некоторыми у меня сложились вполне дружеские отношения. Можно было работать спокойно. Начальство — спецы старой школы — в силу своей некомпетентности в программном управлении нам доверяло и не вмешивалось в технику. Для меня это было очень существенно, так как по своему характеру я не люблю реализовывать чужие решения, предпочитаю инженерную самостоятельность. Сейчас я подобрался к тому, что нам, зеленым юнцам, разрешали самостоятельно формировать план научно-исследовательских работ, которые тут же внедрялись в сотни станков.
Как говорится, время выбрало нас.
Первой работой, которую мне поручили (одному, без всяких помощников и ведущих!), была наладка системы программного управления расточным станком на известном крупном электротехническом заводе. Завод выпускал большие электрические генераторы. Фланец такого генератора был в диаметре до трех метров. Он изготавливался из дорогостоящей отливки, посадочный диаметр величиной 2,5–3 метра обрабатывался на расточном станке с планшайбой 3 метра. Так как отливка дорогая, то брак нельзя было допустить. Легко представить себе трудности измерения с большой точностью диаметра 3 метра. На заводе было 5 таких расточных станков — 4 в работе и 1 в резерве. На 4 станках в 3 смены трудились 12 расточников. Расточка одного фланца занимала 10–12 часов. Понятно, что это была специфическая, квалифицированная работа, расточники очень ценились, так как для освоения этой операции требовались значительное время и устойчивая психика, не подвергаемая ударам аперитива. А известно, что среди станочников «любителей аперитива» всегда достаточно.
Расточники зарабатывали по 1000 рублей в месяц, в то время как другие рабочие имели до 300 рублей.
Стойка системы программного управления уже была разработана, изготовлена и стояла на заводе. Пятый расточный станок был выделен для его автоматизации.
Разработчиком оказался симпатичный парень, интересовавшийся больше своим мотоциклом «Ява» и пассажирами на заднем сидении. Видимо, когда он разрабатывал систему, то больше думал о них. О них же он всегда с воодушевлением и говорил. Он съездил на завод, что-то там поковырял и, видимо, понял, что это вам не двухтактный двигатель, это так просто не завертится. Он быстро исчез бесследно. Я был брошен в прорыв. Потребовались значительные усилия, чтобы войти в проблему. Главный неутешительный вывод состоял в том, что система в этой интерпретации не то что имеет фатальные недостатки, она вообще ни к какой задаче не имеет отношения. Начальство было расстроено. Оно организовало экспертный совет. Совет со мной согласился. Не знаю, каким образом, но сроки были перенесены, мне поручили разработать приемлемую систему. Сроки были сжатые. Я трудился усердно. Вскоре по моим схемам был разработан проект и изготовлен образец стойки, которую свезли на завод, а старую убрали. Мне поручили наладить свое художество.
Когда я первый раз появился в цехе у станка, работающие в тот момент расточники подошли ко мне. По сравнению с ними я был форменным пацаном.
— Присылают тут всяких детсадовцев. Им еще куличики надо лепить в песочницах, а не растрачивать народные средства. Мы гегемон, нас не сковырнешь, на нас все держится. А тебе хорошо бы уши надрать.
Поначалу я отнесся к этому с юмором, но впоследствии понял, что дело было серьезное.
Я начал работать, доработка станка и стойки, монтаж схем заняли около месяца. Стали автоматически выполняться отдельные операции. Расточники живо интересовались моей работой, они злословили. Однажды по моей оплошности сгорел мощный электромагнит тормоза верхней траверзы станка. Цех наполнился ядовитым запахом горелой изоляции и дымом. Расточники показывали на меня пальцем. Он может только ломать, ничего не выйдет, рабочий класс не перешибешь. Они были рады. Не было ни одного сочувствовавшего мне.
Но это же подстегивало меня. Настройка успешно шла. И вот я продемонстрировал заводскому начальству работу — автоматическую расточку фланца — вхолостую, без установки отливки. Начальство рискнуло выделить мне отливку. Думаю, они очень рисковали, так как за брак им бы не поздоровилось.
В назначенное время отливку фланца установили на планшайбу. Собралась приемочная комиссия, начальство завода и мое начальство, подошли рабочие цеха, расточники стояли отдельной группой и молчали. Я включил программу, и процесс, как говорил Михаил Сергеевич, пошел. Расточка шла успешно, резец переходил из одного положения в другое, экспресс-замеров не требовалось, так как программа обеспечивала нужную точность. Через 42 минуты расточка была окончена. Произвели замеры, они оказались в норме. Расточники тихо разошлись. Подписали акт приема в эксплуатацию. Я еще неделю приезжал на завод и обучал выделенного для работы на станке парнишку (не из расточников). Работа была окончена.
Вскоре меня вызвало начальство.
— У них там какие-то неприятности со станком, поезжай и разберись.
Я поехал. В цехе увидел печальную картину нашествия варваров на Рим.
Стойка была разграблена, остатки оборудования побиты, кабели разрезаны. Подошел один расточник, он, ахая и возмущаясь, сказал мне, мол, хорошо, что меня там не было, а то ведь могли и ушибить.
— По дружбе скажу, ты сюда не приходи, тут народ строгий, все хотят жить.
Начальство дало задание восстановить систему. Следующая реализация учла мои ошибки в схемах, они стали более надежными. Конструкцию мы упаковали в литую из силумина глухую стойку, заимствованную из судовых конструктивов. На стойке установили мощный замок. Кабели проложили в металлических трубах. Разумеется, против лома нет приема, и эту конструкцию можно было бы повредить. Но начальство обратилось в компетентные службы. Один функционер поехал со мной на завод. В цехе собрали летучку. Функционер произнес короткую речь.
— Это социалистическая собственность. Покушение на соц. собственность уголовно карается. Мы не намерены больше смотреть на это сквозь пальцы. Виновные ответят по закону. Коммунисты и комсомольцы цеха должны проводить разъяснительную работу. Повышение производительности труда делается на благо народа. Обслуживающий персонал, — он ошибочно указал на меня, но я остался доволен, — находится под охраной закона.
По-видимому, эта яркая речь произвела впечатление, дошла до каждого. Расточный станок № 5 больше не подвергался диверсии. За 1 час он теперь делал тот же объем, что не автоматизированный станок делал за 10 часов.
Расточников куда-то перевели на другую работу.
Экономический эффект от системы управления был большой. Я же получил только яркие воспоминания.
В дальнейшем я выполнял еще несколько работ, довольно успешно. С одним из работников отдела, Колей Е., у меня сложились дружеские отношения. Мы трудились вместе над одним проектом. В дальнейшем стали работать вместе. Опять же, удивительно, что мы сами решали, с кем работать. Мы не были обременены семьями и жили свободно. У нас был тяжелый мотоцикл с коляской К 750. Мы гоняли на нем в часы отдыха. Вскоре в коляске появилась Света, Коля превозносил ее достоинства, она тоже к нему относилась хорошо. Я был на мотоцикле третьим, но все-таки часто составлял им компанию.
Коля был одинок, родители погибли в автокатастрофе, он остался один в двух больших комнатах в коммунальной квартире на Обводном канале. Район был жуткий. Напротив, на другом берегу канала был завод резиновых изделий «Красный треугольник». В частности, там делались знаменитые галоши с фетровой подкладкой красного цвета. Их носил весь Советский Союз. Они также пользовались популярностью у иностранцев. Иностранцы не понимали, что галоши надевают на ботинки, и считали, что их надевают непосредственно на ноги. Такая экзотика их вдохновляла, они в больших количествах везли галоши к себе, удивляя своих соотечественников. Кстати, у нас в Средней Азии галоши так и носили — непосредственно на ногах, сам видел неоднократно. Это производство так сильно отравляло воздух, что дышать там было тяжело. Надо сказать, что впоследствии этот район расселили, жилые дома переориентировали, как сейчас говорят, под офисы.
В одной комнате у Коли стоял стол, несколько стульев и две железные односпальные кровати с металлическими сетками. Белья не было, в качестве белья служили байковые одеяла, свитера и шерстяные кофты.
Другая комната была приспособлена под гараж для мотоцикла. Она была заполнена запчастями, горюче-смазочными материалами, шинами, красками и инструментом.
Соседи по квартире были, с одной стороны, весьма недовольны запахами и звуками, раздававшимися из комнаты при проведении ремонтных работ, но, с другой стороны, жалели Колю как сироту (они знали его с детства и помнили погибших родителей) и не очень ругались, а если ругали Колю, то без злобы.
Я до сих пор удивляюсь, как мы втаскивали мотоцикл с коляской на четвертый этаж! Это оказалось делом не из легких. Хотелось иметь гараж для мотоцикла. Двор у Коли (называются такие дворы колодцами) был небольшой по площади. Вход и въезд через арку, напротив арки — глухая стена пятиэтажного дома, по бокам — два дома с запыленными окнами. Когда мы заводили мотоцикл во дворе, то стены многократно отражали звук, шум становился неимоверный, жители домов, окна которых выходили в колодец, совершенно справедливо не хотели иметь во дворе такого Колю с таким безобразием, они, мягко говоря, не одобряли его, а когда появился я, а затем Света, — то и нас. Особенно усердствовал один седовласый, заслуженный ветеран, уничтожавший нас словесно и в благородном гневе пишущий (видимо, по привычке) на нас в соответствующие инстанции пояснительные записки. В них раскрывался весь наш неблаговидный моральный и нравственный облик, обличалась наша подрывная деятельность против строителей коммунизма.
Таким образом, о Коле и его друзьях было известно как в жилконторе, так и участковому. Конечно, Коля и его друзья были асоциальными личностями, но не тунеядцами, хорошо характеризовались на работе и не нарушали уголовный кодекс. Так что уважаемый пенсионер не мог от них никак избавиться, даже от мотоцикла.
Возведение гаража было тайной, хорошо подготавливаемой операцией. Наподобие того, как готовилась операция «Багратион» (с поправкой, конечно, на масштаб).
В гаражной комнате мы накапливали строительный материал. Это были различные доски, бруски, которые в изобилии валялись на разных строительных площадках, деревянные ящики для картофеля, листы железа, снимаемые с кровель при замене, и так далее.
Из этих элементов мы сколачивали щиты: стены, пол, крышу и воротца. Из щитов собирали подобие помещения, по размерам как раз под мотоцикл. Это сооружение красили неброской серой краской под асфальт. Затем сооружение разбирали и приступали к следующей фазе операции — установке во дворе. Наблюдение за противником дало информацию: примерно в 10:00 (плюс-минус столько-то) заслуженный пенсионер и другие, менее агрессивные, выходят из квартир и отправляются в различные торговые пункты за добычей. Напомним, что тогда был повальный дефицит, и продукты надо было «доставать», искать, где их «выбрасывали».
Примерно в 10:30 ситуация становилась благоприятной. В этот день мы брали на работе отгул.
Оперативно, без лишнего шума мы спускали щиты вниз, быстро и натренировано скрепляли их, получившееся сооружение наглухо присоединяли к крюкам, которые были заранее установлены нами в глухой стене, на воротца вешали очень большой замок, сам вид которого отпугивал. В целях безопасности мотоцикл мы ставили в гараж только через 2–3 дня.
Конечно, кое-кто выходил к нам и объяснял, как мы неправы и безответственны, а также черствы и не сочувствуем чужим страданиям, но успеха эти люди не имели.
Когда же возвращалась активная часть с добычей (примерно через 1 час), то заставала готовое, свежевыкрашенное вполне пристойное сооружение, запертое на замок. Ломать его никто не решался, опасаясь последствий. Нас уже в тот момент во дворе не было. Операция по постройке гаража была завершена, но началось новое сражение: оборона гаража. Нападающая сторона начинала артобстрел бумагами в инстанции. Колю вызывал начальник жилконторы. Коля расставался с суммой от трех до пяти рублей, получал какой-то срок для ликвидации. Приходил участковый. Он, уходя, уносил от 3 до 5 рублей и тоже давал срок. Так повторялось несколько раз. Гараж функционировал, мотоцикл стоял в нем, не надо было поднимать его на четвертый этаж. Почему-то это серое незаметное сооружение не давало покоя жителям колодца, они не прекращали атак. Так проходило 3–4 месяца, например, зимних. Мы не ездили зимой, мотоцикл не трещал, но жители не успокаивались.
Через какое-то время приезжали люди с техникой (по предупреждению участкового мы убирали мотоцикл заранее), ломали наше уникальное сооружение, как орды Тамерлана громили христианские храмы, и увозили. Наступал некоторый период карантина, затем вновь начиналась операция «Гараж». Занудно, без всяких вариаций и творчества.
С Колей мы разработали несколько проектов и написали несколько технических статей и одну тонкую брошюру по программному управлению металлообрабатывающими станками. Света от Коли ушла к военному моряку, Коля сильно переживал, слал ей телеграммы: «Вернись, я все прощу». Один раз она даже возвращалась, но папа извлек ее из Колиной коммуналки и вернул моряку.
Вскоре Коля женился на москвичке, у него быстро появились трое детей. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.
В отделе было несколько ярких, фигуристых фемин. Одна привлекла мое внимание. Чрезвычайно ладная и стройная, одевалась скромно, неброско, но со вкусом. Зеленые большие глаза смотрели как-то насквозь, вдаль. Каштановые кудряшки падали на лоб. Была очень усердной и трудолюбивой, когда она быстрым шагом проходила по отделу, девочки просили: «Таня, сделай красивое движение!» Она охотно выполняла их просьбу, руки плавно и гибко двигались. Иногда она по просьбе трудящихся выполняла гимнастические связки. Особенно мне понравился прыжок кольцом. Она делала его на одну ногу, то есть в прыжке тело прогибалось назад, голова откидывалась, лицо смотрело вверх, руки красиво взлетали, одна нога шла назад и доставала затылок.
Как я узнал впоследствии, бывают еще прыжок кольцом с двумя ногами, достающими затылок. На работе для такого прыжка отсутствуют условия.
Я стал провожать ее с работы. Она, оказывается, занималась художественной гимнастикой по программе мастеров спорта. Начала она заниматься в 18 лет (?!). Я сравниваю с теперешним положением, когда начинают в 4–6 лет, а к 12–14 годам уже чемпионы и мастера, а в 18 лет — ветераны.
Художественная гимнастика была очень красивым, женственным спортом. Музыка живая, фортепианная. Таня водила меня на все соревнования, я стал знатоком в этом спорте. Красота движений и композиций, отражающие музыкальное сопровождение, были основой. Это спортивный балет.
Сравниваю с тем, что делается сейчас. Художественная гимнастика превратилась в цирковое представление с рискованными трюками и набором сложнейших поз. Гимнастка дает 100 очков вперед балерине. Гимнастика стала не художественной, а акробатической, цирковой. Впрочем, как и все в жизни. Я провожал Таню с работы, мы шли пешком, мимо Коломны. Иногда заходили в забегаловки, где брали пиво и к нему почему-то пирожное эклер. С ней было легко и комфортно, наши взгляды на окружающий мир совпадали. Мы встречались более 3 лет, после чего заявили Таниной маме, что собираемся жениться.
— Давно пора, — сказала она без улыбки и была права.
Кстати, домашние звали Таню Татка, а моя фамилия Таткин. Она впоследствии призналась, что обратила внимание на меня из-за фамилии.
Мы ничего не имели, даже своей квартиры или комнаты. За душой у нас ничего не было, кроме молодости, взаимопонимания и усердной работы.
Вскоре у нас появилась Катя. Надо было устраивать существование. Мы вступили в жилищный кооператив, взнос взяли в долг. Деньги ссудили друзья из отдела программного управления.
Длительное время мы выплачивали долги, перезанимали, во многом отказывали себе.
Когда мы расплатились и чуть-чуть оправились, решили приобрести автомобиль, имея на руках всего 140 рублей. Опять долги и все им сопутствующее.
Наконец, мы расплатились, жить стало немного веселее, но тут решили взять садовый участок.
Опять начались затраты, долги и так далее.
И так всю дорогу. Были еще большие потери, о которых здесь говорить не будем.
Все, что у нас есть, все, что мы увидели и узнали, все, где мы были — сделано, создано, оплачено нами, никто нам не помогал, никакого наследства мы не получали.
Это укрепило наши отношения, мы всегда и везде вместе. Вот уже и золотой срок подходит…
Работа в отделе программного управления была интересной.
Техника развивалась быстро, если вначале мы применяли электронные лампы и реле, то очень скоро началось широкое использование транзисторов, а затем и интегральных микросхем. Это требовало постоянно, что называется, держать нос по ветру.
Как-то к нам пришли двое из одного СКБ (специальное конструкторское бюро). Им надо было оснастить рентгеновский дифрактометр программным управлением. Мне поручили разобраться. Для меня тогда слова «рентгеновский дифрактометр» ничего не говорили.
Вникая в задачу, я понял, что система программного управления для дифрактометра весьма близка к оной для станка.
Начальство заключило договор, меня назначили руководителем темы. Система оказалась достаточно сложной по структуре с взаимопересекающимися логическими функциями. Я узнал, как применяются рентгеновские лучи не только в медицине, но и для научных исследований и промышленности.
Рентгеновские лучи названы так по имени открывшего их Вильгельма Конрада Рентгена. В СКБ у начальника висел портрет Рентгена (недалеко от портрета Ленина). Они называли его Владимиром Кондратьевичем Рентгеном. Во всем мире эти лучи называют X-Ray (х-лучи), так их назвал Рентген.
Рентгеновский дифрактометр — это высокоточный прибор, вернее, устройство для исследования структуры веществ, широко используется на производстве и для научных исследований. Например, для исследования кристаллической структуры какого-либо минерала требуется произвести тысячи измерений.
Выполнить такие исследования вручную — немыслимое дело.
Программное управление обеспечивает измерение и сбор информации в течение длительного времени, даже суток.
Система была разработана нами, изготовлен образец. Он был испытан, заказчик остался доволен. Я получил другое задание. Но заказчику (СКБ) надо было сдать дифрактометр Институту кристаллографии АН СССР, по заданию которого прибор был разработан. Своих специалистов по автоматике в СКБ не было. Они приняли довольно простое, но эффективное решение — пригласить меня на работу к ним. Меня позвал к себе начальник СКБ Н.И. — высокий, стройный, довольно молодой блондин с явным белорусским выговором (он был белорус). Говорил он на хорошем литературном языке, мысль излагал четко.
Министерство приборостроения создало СКБ рентгеновского приборостроения, так как это перспективное, необходимое для промышленности и науки направление. Один рентгеновский спектрометр или дифрактометр может заменить сотню специалистов.
Приборы должны быть автоматические, так как объем измерений велик, требуется обработка информации по математическим функциям, кроме того, излучение опасно для человека, требуются автоматические блокировки и защита персонала.
Н.И. говорил, что планирует создать отдел автоматизации и программного управления. Те, кто придет сейчас, станут основой такой структуры и даже могут возглавить ее.
Работа очень интересная и ответственная, они связаны с институтами АН СССР, со многими крупными заводами и объединениями.
Перспективы увлекли меня. Начальник понравился, некоторых работников СКБ я уже знал. Да и зарплата предлагалась несколько выше, чем я имел.
Некоторые личные обстоятельства также подталкивали меня.
И вскоре я перешел в СКБ. Конечно, первой моей работой была сдача дифрактометра в институт кристаллографии. Несколько недель я жил в Москве, посещал гремевшую тогда «Таганку», был в «Современнике», в Большом театре и так далее
Дифрактометр заработал и функционировал в пределах нормы. Со многими ребятами из института кристаллографии у меня сложились хорошие отношения, а с двумя даже дружеские.
Вся моя последующая производственная деятельность прошла в СКБ, переименованном впоследствии в объединение «Буревестник», — не знаю, какое отношение имеет эта птица или даже Алексей Максимович к х-лучам. Но название звучное и распространенное.
Есть спортивное общество «Буревестник», был книжный магазин «Буревестник» на Невском, в Гатчине есть (был) завод «Буревестник» (нас часто путали), наверное, и еще много «Буревестников».
В Ленинграде и в министерстве нас знали.
Начальник, ставший генеральным директором, выполнял намеченное, был создан отдел электроники и автоматики, который я возглавлял до конца его существования.
Это пик моей карьеры. Без ложной скромности скажу, что я был способен на большее, но во времена государственного антисемитизма и эта карьера была редкой и маловероятной.
Но я не жалею, так как всю жизнь трудился разработчиком довольно сложных систем с применением вычислительной техники. Разработки шли в серийное производство.
Изделия работали на многих предприятиях страны и даже за рубежом.
Программное управление как-то вело меня по жизни. Решающее значение имел также прыжок кольцом.