Перед каждым когда-то встает проблема выбора. Проблема выбора может быть судьбоносной, решающей, определяющей (помните годы пятилеток?) Такие проблемы встают не часто, но обычно в переломное время: куда пойти учиться, жениться ли и на ком, завербоваться и куда, и так далее.
Часто приходится делать выбор между менее значимыми проблемами: где провести отпуск, идти в баню или филармонию, разлагаться на диване дома или пить пиво с друзьями в баре. Буквально каждый день надо делать выбор из альтернатив. И в этот момент ты находишься в состоянии некоторой неопределенности, на границе между двумя решениями. Этот момент в технике носит название «неопределенность на границе считывания», здесь считывание означает определение состояния.
Приведем такой гипотетический пример. Допустим, ты стоишь на линии границы Европы и Азии, скажем, на Урале. Лицо твое обращено на Северный полюс, ты пытаешься различить северное сияние, ноги расставлены на ширину плеч, линия границы проходит между ног. Ты хочешь определить, где ты — в Азии или в Европе.
Договоримся, что нахождение в какой-либо части света определяется тем, где находится проекция точки центра тяжести тела на плоскость земли. Поскольку ты не столб бездумный, то стоишь, слегка покачиваясь. Качнувшись влево, ты попадаешь в Европу, вправо — в Азию. То есть ты находишься в неопределенном состоянии, ты не можешь ответить даже себе, где ты — в Европе или в Азии, рубишь ли окно в Европу или ты скиф с раскосыми глазами.
В технике применяют специальные меры, чтобы разрешить эту неопределенность. Ты, например, если станешь так, что линия границы пройдет справа от правой ноги, то уверенно можешь рубить окно, ты в Европе.
Неопределенное состояние широко обсуждается, вернее, обсуждается проблема выхода из этого состояния. Мыслители хотят ответить на сакраментальные вопросы «Быть или не быть?», «А судьи кто?», «Что делать?», «Кто виноват?» Во времена всеобщего дефицита при социализме возникли вопросы «Что? Где? Когда?» Остряки добавляли «Почем?» А знатоки — всякие Латыповы, Друзи, Козловы — знали ответы. Конечно, есть те, кто не сомневается. Один без сомнений хватает за горло и душит!
Солдафон, одним словом. «Молилась ли ты на ночь?», и всё. Другие сидят во глубине сибирских руд и верят, что свобода их радостно примет у какого-то входа, а вообще надо лежать на гвоздях, вот что надо делать.
А третьи вообще, прогуливаясь по Пикадилли и слушая Big Band, все вспоминали, а кто же виноват? Надо звонить в колокол.
А вообще виноваты евреи. Сионские мудрецы спелись с масонами и заговор учудили.
Шатать стали империю, то слева навалятся, то справа. А народ-то чего? Он наивный, простодушный, его чуть толкнешь, он и пошел шататься по берегам, то в Казань, то в Саратов. А эти повылезали из черты оседлости. Ильич тоже, что делать? Мол, сваи подрубить надо, пролетариат поднимать надо, как Карл намекнул, а кто поднимет? Да эти! Ильич их уважал, у самого гены были подпорчены Бланком. В друзьях у него много их было, ругал он их, мол, никакого конформизма чтобы, а то будете, как каутские какие-то.
И провернули дело, всех заманили, мир народам, землю крестьянам, фабрики рабочим. Те и обрадовались, да не тут-то было. Началась такая бойня, отец на сына, брат на брата, все разрушили до основания, а затем ничего не получили. А все евреи храбрые, стали Троцкого продвигать, когда Ильич совсем ослаб. Но нашелся один бандит-грабитель, хоть и кавказской национальности, но прохиндей. Я, говорит, грабил да все на дело, на дело пролетариата. Думал, что так грабителем и останусь, да тут Ильич оковы и рухнул, правда, на немецкие деньги, но я все заберу обратно, соберу империю.
Поверили ему, хотя Ильич, уходя, предупредил, но не поверилось, уж больно задушевным казался кавказец, что это, говорит, за закон такой — отрицание отрицания, нет такого закона, отрицать так, чтобы не было проблем, нет человека, нет проблем, да что там человека, всех недовольных и на всякий случай, чтобы знали наших, еще и слои подчистить, все легче дышать будет. И этих надо уже поставить на место, а то умные шибко. А лучше не поставить, а положить штабелями.
Ежовы и Берии стали стараться, косили миллионами, а остальные затихли. Им скажут, приходи с веревкой и мылом, а они и тянутся цепочкой. Зато Сибирь и Колыму стали осваивать, соцгородки воздвигать.
Но все-таки народу надо как-то объяснить, что классовая борьба обостряется, чем ближе подъезжаем к империализму, а то и к коммунизму. Пришлось Мироныча шлепнуть, на этих все валить, которые сильно высунулись да кавказца захотели отодвинуть. Николай, мол, их в законе руководит. Ну и началась чистка. Всех под гребенку.
А тут фюрер нарисовался, смотрит кавказец, а фюрер-то такой же социально близкий, учится, делает, как мы. Только мы дымовую завесу словесную ставим, а фюрер не стесняется, мы, говорит, высшая раса, а остальные наши рабы должны быть. А этих вообще не должно быть. Надо окончательное решение этого вопроса. В газовые камеры и в крематории их. Чтобы только пепел остался, как удобрение.
Нравится он, с одной стороны, вроде свой. Но страшновато, с другой стороны. Резвый очень. Жизненного пространства, говорит, нам надо, без людей чтобы, а там к Индийскому океану через нас хочет попасть.
Англичане-французы говорят, давай к нам, фюрера надо останавливать. Но к ним душа не лежит, какие-то они либералы-демократы, свобода, парламентаризм, демократия и другие ненужные для нашего народа глупости проповедуют. Непонятные они, неохота с ними связываться.
Как раз тут фюрер образовал предложение, давай дружить, Польшу для начала разделим, потом я свое буду брать у этих буржуазных демократов, а ты свое.
Это уже дело, кавказцу понятно, сам грабитель, как фюрер, два сапога пара.
Но я, думает, похитрее фюрера буду. Заманю его, окрепну малость, а потом устрою ему вальпургиеву ночь.
Договорились, мы тебе сталь да зерно, а ты нам чертежи да новые станки.
Вроде договорились, а сами опасаются. Этот стал чертежи давать, да не очень спешно, а наш хлеб да сталь прижимает. А фюреру срочно надо, с англичанами разбираться, а французы не в счет, ни на что не способны.
Присмотрелся фюрер к кавказцу, а колосс то на глиняных ногах! Я их, говорит, быстренько оприходую да упакую, ресурсы получу, и англичане в кармане. С американцами вместе.
Вероломно начал. Красную Армию разбил наголову, миллионы пленных забрал. Думает, ну все, да не учел, что народ наш, хоть и в крепостном праве жил, да землю свою любил и никому не отдаст. Много было желающих: и псы-рыцари, и монголы, и поляки-литовцы, и Наполеон, думали, мы их одной левой, а что-то не получается, народ все не такой какой-то, непонятная у него душа, за Родину все силы отдаст, а если надо, то и умрет. Но стоять будет за свою независимость твердо. Победит всех врагов. Фюрер, немец тупой, не понял этого, встали новые полки, танки да самолеты в голой степи, пока крыши еще не было. Ударили всем народом по подлым врагам. Отечественной стала война, за Отечество. Много полегло, вечная им память и слава, но Родину отстояли, пол-Европы освободили. Думали, заживем после войны хорошо, счастливы будем, хоть и много полегло, все лучшие были.
Но кавказец не прост. Все себе присвоил, все победы. Мол, куда вы без меня? Я самый мудрый, думаю за вас, а вы — винтики, строительный материал безмозглый. И с новой силой стал под гребенку по лагерям и зонам утрамбовывать. А эти, хоть воевали, правда, хорошо, да головы сильно высовывать начали, государство им подавай, кавказца обдурили: мы, дескать, социалисты, а сами к американцам подались.
Кавказец построил бараки, дело врачей-вредителей состряпал да космополитами все определил. Но испугались его дружбаны, что их начнет кавказец мочить, и траванули злодея. Народ опять перед выбором поставили. Народ-то добрый, незлопамятный. Чуть ему послабление дали, он и доволен. Новый пахан нарисовался, говорит, культ личности во всем виноват, и сам свою личность давай выпячивать. Кукурузу даешь, целину поднимать надо, железный занавес цементировать, ракеты да бомбы вместо масла и хлеба, вставим Кубу как кость в горло американцам.
Народ обрадовался, свобода пришла, да только оттепелью оказалась, а потом холодать стало. Да, от великого до смешного недалеко, не хотят вождем признавать кукурузника. А тот горячится, не дает окружению спокойно наслаждаться. Наше, говорит, поколение будет жить при коммунизме. Окружение и говорит, мол, настрадались, натерпелись мы от кавказца, этот всех будоражит, надо бы нам за наши страдания сладкой жизни немного, а то и много, да и детишкам нашим чтоб хорошо было.
Мочить кукурузника не стали, тихонечко убрали, Леню поставили. Леня, думают, недалекий, немного посидит, а там мы сдвинем его, сами сядем на пуховики.
Но Леня тертый был, хотя казался простаком, хлебнул страха в войне, тех, которые ему помогали, убрал тихо, но одаривал их перед уходом, а тех, которые остались, озолотил, живите хорошо, ребята, наслаждайтесь, для вас спецраспределители будут, только не высовывайтесь, держитесь за меня. Давал другим хорошо жить и сам жил припеваючи, в наслаждениях. Главное, чтобы тихо было. Народу, мол, по стакану, и он спокоен. Правда, работать не хотят, а и не надо, сделай вид, что работаешь, а мы сделаем вид, что платим. Нефть и газ продадим, а денежки пропьем и проедим.
Развитой социализм получился, годы пошли определяющие, решающие, завершающие. И определили застой полный, но стабильный.
Недовольные пошли, назвали их диссидентами. А разве может нормальный человек быть недовольным такой милой сердцу жизнью? Это же скорбная блуждающая шизофрения, всех их в психушку. А эти опять прокашлялись, голос подавать стали, мало им дела врачей-вредителей. Всех по пятому пункту учтем. Америкосы опять не в свои дела лезут, Леня, говорят, мы же друзья, да отпусти ты их: и тебе спокойней будет, и наши притихнут.
Леня говорит, мол, я их вырастил, кормил, поил, учил, потратился на них, надо бы компенсировать.
Америкосы денег много накопили. Заплатим, говорят. За каждую голову отдельно, как за баранов.
Уезжать эти стали, все им завидуют, да не тут-то было. У них-то пятый пункт, им можно, а у кого пункта нет, сиди здесь, не дергайся. Эх, правильно говорят, нет худа без добра.
Много их уехало, освободили места, воздух очистился, легче стало на душе.
Все бы ничего, да работать совсем почти перестали, большой дефицит наметился. А тут еще Леня одряхлел, вокруг себя старичков собрал. Те себя награждать стали — одну звездочку себе, одну Лене. Любил это дело Леня, кольчуга, или бронежилет, у него образовалась.
Поверили старички, что все могут, большую войну в Афгане затеяли. А там азиаты. Это в Европе долго воевать не могут, чуть по морде получили, и все. А азиаты могут воевать, сколько захотят, непримиримые какие-то. Америкосы их еще подкармливают, оружие дают, только воюй!
Социализм хоть и развитой, но бедный, а война и денег требует, и ресурсов, и жизней наших сынов. Верхушка при этом все под себя гребет.
А народ по стакану — и в домино. Работы нет, дисциплины нет.
Леня совсем ослаб и почил в бозе.
Новый-то из органов был, дисциплину понимал, как забор, барак, конвой.
Органы стали ловить людей в рабочее время в банях-саунах, лабазах, проверять, почему не трудятся.
Один коллега был в Москве в командировке. В день отъезда освободился на работе в 12:00, а поезд в Питер в 22:00. Решил: пройдусь по «Детскому миру» да по Петровскому пассажу с ГУМом, детишкам подарки присмотрю, в кино давно не был, а в «России» фильм новый посмотрю.
Только зашел в ЦУМ, а там его двое в форме под ручки, документы давай, почему бездельничаешь. Он им командировочное, билет на поезд, а они его в опорный пункт, проверять, не поддельные ли документы. Посидел он там с такими же бездельниками, к вечеру отпустили, но предупредили. Настроения у него уже не было, просидел до поезда на Ленинградском вокзале в темном углу, не обрадовал детей подарками.
Но не долго так было, больной уж очень был из органов, вскоре марш Шопена сыграли.
Поставили править еще одного Лениного, царство небесное, дружбана. Тот говорит, ребята, мол, живите хорошо да дружно, зачем народ напрягать? Опять народу стало свободно, по абсенту, и порядок.
Да больно больной был Устиныч, и года не продержался. Народ хоть и спокойный, послушный, но веселиться стал, так, говорит, всю Красную площадь крестами уставим.
Наверху как-то обеспокоились, постабильнее надо, да и народ нельзя долго раскачивать, а то возникнет бунт ужасный и беспощадный.
У них там был один из молодых, Миша. Красиво и долго мог говорить. С отметиной на лбу — Бог, мол, поцеловал. Его поставим, постабильнее станет, Миша молодой, должен пожить подольше.
Поставили Мишу. Он первым делом в колыбель революции приехал. Раньше-то все по бумажке еле-еле два слова сказать не могли, а этот вышел на площадь Восстания да без бумажки как заговорит! Мы поднимем машиностроение, а за ним инновация пойдет, сельское хозяйство расцветет! Так жить нельзя! Надо начать и углубить! В Азербайджан собираюсь. Перестройка должна быть.
Сам верил в то, что говорил. Он ведь с юных лет все по верхам скакал, не знал точно, в какой стране живет да чем народ дышит-питается. Слухи до него, конечно, доходили, но смутные.
А тут ему академики из СО АН на ухо нашептывать стали. Эти, мол, троцкисты споили русский народ. Он, правда, образованный был, читал где-то у Костомарова, что технологию перегонки привез на Русь из Голландии царь Петр I, что окончательно споило русский народ. А еще князь Владимир-свет восклицал, что веселие на Руси есть питие. Это он про абсент намекал. Но этих-то на Русь тоже Петр привез. Поверил сибирцам Миша. Еще они его поучили, что надо малым числом ту же работу делать, а то конструкторов и инженеров развелось ешь-не хочу. И машиностроение вперед надо.
— Сухой закон объявляю, — говорит Миша. — Даешь Перестройку. Вот и Максимовна меня поддерживает, она — моя жизнь и совесть, понимает все.
И показал народу Раису Максимовну. И вправду Р.М. красавицей оказалась, умницей и душевной. До Миши главные не показывали никогда никому своих жен, стеснялись, что ли. А Миша Р.М. очень любил и уважал, всегда рядом с собой хотел ее видеть.
Народу это было непривычно, подшучивали они над Мишей, но доброжелательно, Максимовной любовались.
Но сухой закон стерпеть не могли. Смертоубийство пошло за бутылку, талоны стали давать на 2 бутылки на рыло в месяц. Обижаться начали на Мишу, лишил ты, Миша, нас возможности окунуться в другой мир, мир грез и забытья. Самогон да наркотики стали пользовать.
Миша тем временем и хороших дел успел наперестраивать. Окончил войну в Афгане. С америкосами стал дружить, разрядку объявил, соглашения подписал. Войска из Восточной Европы выводить стал. Продешевил, правда, мог бы за это с америкосов много денег взять, да спешил очень, успеть хотел Нобелевскую премию получить. Войска выводил прямо в чистое поле, как будто бегство было какое-то.
Берлинскую стену порушил. Германию позволил объединить.
Слабости стал в стране разрешать, гласность, свободу собраний, выбора, отменил цензуру, членов партии на откуп людям бросил.
С красоткой Тэтчер романчик закрутил.
Князьки местные тут оживились. Дружбу народов подрубить решили.
Опять стала неопределенность на границе считывания. Отваливаться от Союза стали куски, даже с кровью. Миша говорит, новый договор надо союзный, а сам на Форос отдыхать да плавать.
Надо сказать, что дружков он себе набрал, думал, что бесхитростных.
Дружки же Мишу тайно не любили, мешал он им, образ их жизни рушил.
Соорудили они ГКЧП и Мишу заблокировали. Естественно, с Р.М., так как Миша с ней никогда не расставался.
А народ уже перестройкой и гласностью испорчен был и, хотя эти уже поисчезали и поутихли, возражать стал: защитим, мол, свободу и демократию, есть у нас вождь Борис, который был не прав, а он прав оказался. На танк Борис взобрался, всех призвал.
ГКЧП щеки-то надуло, да лопнуло. Народ победил, триколор провозгласил, Бориса-героя на царство венчал.
Мишу из Фороса привезли, Р.М. очень переживала, бедная, болеть стала.
А Мишу как-то всерьез перестали воспринимать. Он чего-то еще говорил, но никто его уже не слышал.
Боря после путча (ГКЧП) увлекся сильно абсентом, впрочем, он всегда им увлекался, но тут расслабился всерьез.
А все вокруг оживились, суверенитеты объявлять стали, из Союза выходить. В расслабленном состоянии Боря в Беловежской пуще (заповедная даль, заповедный мотив, дети предков твоих не хотят умирать и так далее) собрал князьков, которые тоже расслабились в парной, да и порушил союз нерушимый, республики и вправду стали самостийные.
Миша говорит, ухожу от вас, хотел, чтобы всем было хорошо, как когда-то другой Борис хотел, который Годунов, да, как и ему, не повезло мне: то Чернобыль, то стрельба, то ГКЧП, то все полки опустели. Не вышло. Хотя процесс пошел, изменил я мир, будете меня вспоминать тихим добрым словом.
Осталась Россия одинокой, Боря царем стал. А эти оживились, реформы, мол, нужны, рынок, конкуренция. Призвали гайдаров да чубайсов. Те говорят, приватизировать все надо, а то государство не выдержит. Стали раздавать собственность задарма, на разграбление. А чтобы потом кто-то не говорил, что ничего не брал, так всем раздали по бумажке, ваучер называется. Говорят, на ваучер «Волгу» возьмете. А цена-то ему была 40 рублей в базарный день, зато все в краже стали замешаны. Все сбережения, что люди копили, ограбили, кто при верхушке болтался, захватили все. Однако появляться стали товары, люди кое-как барахтались, выжить пытались.
Недовольных много стало, Верховный Совет окопался, Боре импичмент, то есть черную метку предъявлять стали. Боря многое сносил, когда его ругали, но столкнуть себя дать не мог, стрельнул из танков по Белому дому.
Поутихать люди стали, конституцию новую приняли (или «конистуцию», как говорил незабвенный Рафик Нишанович).
Парламент образовался, Жирик нарисовался, коммунисты оживились. Демократы и либералы, правда, переругались, разброд у них и шатание пошли, видеть и слышать друг друга не могут. Но за Борю держались, Боря все ж таки не злобный был, если не сталкивать его да абсента не лишать.
Коммунисты кричали, мол, америкосы Борю подучивают, по их указке он все вытворяет. Правда, умалчивали, почему тогда народ все терпит да америкосов слушается беспрекословно.
Эти говорят, отнюдь это не из-за америкосов, внутренняя диалектика, это исторически сложилось так, долго были рабами аж до XIX века, а потом еще хуже стало при милом грузине. Вот теперь и пожинают плоды, если можно так выразиться.
Реформы, однако, пошли. Промышленность и сельское хозяйство, что раздали в частные руки, совсем работать перестали. Стал Боря нефть да газ продавать и жить на эти бабки, чтобы не вымерли все, по грошу раздавал народу.
Чеченцы воевать тут начали, террористы с Ближнего Востока, которых раньше СССР учил америкосов и сионистов бить, в Чечню нахлынули да научили их нас убивать.
Трудности у Бори были, и срок его подходил. Он и говорит, простите, мол, меня, я ухожу, но хорошего оставляю вам преемника. Разведчик он, четкий такой, аккуратный, организованный, все он сделает хорошо. И показал нам разведчика.
И вправду, разведчик был настоящий. Из себя неприметный, в толпе чтоб не выделяться, но взгляд цепкий, холодный. И спортивный сильно. И резких движений не делает, хладнокровный с виду. Говорит тихо, но внятно, и речь грамотная, культурная. С таким в разведку сразу согласишься пойти.
Народ обрадовался. Теперь все путем будет. Правильной дорогой пойдем, товарищи, пардон, господа!
За ним сильная организация стоит. Стал он на нее опираться, своих везде расставлять. А своих он никогда не сдает. Экономика, правда, не двигается, все за счет газа и нефти живем, зато говорунов всяких прижали, кое-кого даже не в столь отдаленные места определили.
Не нужен нам общеевропейский дом, там права неизвестно какого человека, демократия и живут уж очень жирно.
А у нас свой путь. Есть права человека, знаем, какого, не надо нам, чтоб говорили, что в голову взбредет, а главные у нас в хорошей организации.
А те, которые в организации (народ их чиновниками и бюрократами кличет), видят, что все уже разворовали да разобрали, а им тоже надо ведь.
Они и стали бабки, которые за нефть и газ, распиливать, а чтобы их впоследствии не отобрали, на проклятый Запад отсылать на хранение.
Экономика все никак не оживает, а им и так хорошо. Народ видит, коррупция, кричать стал. А они говорят, надо бороться с коррупцией, и сами с собой стали бороться.
Разведчик понимает, за все с него спросят, хотя он и не при делах, но допустил. Один выход — сидеть на кресле, пока биологические причины не сыграют.
А народ отвлекать надо, забавлять. То олимпиада в Сочи зимняя (хотя Сибирь для этого лучше подходит), то чемпионат по футболу, хотя играть в него не умеем. Да и пока подготавливаем все к играм, распилить можно прилично.
Но экономике не прикажешь, не хочет она в таких условиях оживать, не дают распилы да мзда малому и среднему бизнесу вырастать.
Пока нефть и газ есть, существовать еще можно. Свой особый путь провозглашать, обходиться без друзей и союзников, то есть без любви, обходиться одними партнерами.
И чтоб тихо было. Как в разведке.
А что будет потом, так это уже без нас. Так и живем. Мы-то что, мы и так доживем, если пенсию выплачивать будут, что весьма проблематично, кстати.
А вот дети да внуки где и как да в какой стране будут жить, волнует нас.
Неопределенность на границе считывания вырисовывалась.
Какие же меры по достижению определенности принять надо, не определились (виноват, тавтология).
А неопределенность, как известно, неустойчивое состояние — то ли ты в Европе, то ли ты в Азии, а то ли ты вообще ни там, ни там.
— А для чего это я все вышесказанное, так сказать, изложил? — подумал я. — Не совсем мне ясно, тем более что сам не понимаю, как можно управлять такой большой системой.
В такой большой системе имеются автономные кольца регулирования, в которых наличествуют другие кольца, пересекающиеся кольца и так далее, и так далее.
Обеспечить устойчивость одного кольца регулирования достаточно просто, но обеспечить устойчивость такой большой системы, мягко говоря, проблематично.
Я удивляюсь смелости людей, берущихся управлять такой большой системой. Не просто управлять, как грузин, грубой силой и неимоверным давлением, а оптимально, хотя бы как-то приближенно к автоматическому регулированию. Можно ли описать такую систему функцией и выработать критерии устойчивости? Это главный вопрос в решении проблемы неопределенности на границе считывания.
Подумав, я обнаружил, что подсознательно решил изложить основные тезисы новейшей истории, когда услышал, что главный приказал создать единый учебник истории, подходящий для всех случаев.
Чтобы все было детерминировано, без всяких неопределенностей.
Правда, я не собираюсь эти тезисы обнародовать, их все равно никто читать не будет, и вообще их можно считать несерьезными, поверхностными и дилетантскими.
Сказать же, что писал я для себя, довольно глупо, так как я и так все это знаю. Поступить с этой писаниной надо так, как Николай Васильевич со своим вторым томом.
Только негде, нет в питерской квартире печки. А того времени, когда мы поедем на дачу, где есть печка, ждать еще 6 месяцев. Дожить надо! Пусть пока тезисы полежат в ящике тумбочки. Тем более что пока за необразованный образ мыслей в психушку не упекают.