Литературные произведения со словом «Целина» в заглавии весьма популярны в советской литературе. Вспомним «Поднятую целину» М. Шолохова. Или эпохальное произведение Л.И. Брежнева «Целина». (Злые языки утверждают, что Л.И. не писал это удивительное произведение, автор кто-то другой, а приписали Л.И., но мы не будем верить слухам).
Л.И. лауреат многих премий, почти всех известных, за «Целину» он получил Ленинскую премию. Он получил все, кроме Нобелевской премии, «Оскара» и «Пальмовой ветви» с «Золотым львом». Наградами были усыпаны его грудь, спина, ноги, а остальные, что не поместились, лежали по карманам.
Нобелевку же, «Оскара» и так далее ему не дали недруги-империалисты, против которых он боролся всю жизнь как верный ленинец.
А тут я, мелкий графоман, стал вдруг писать эссе с таким весьма значительным названием «Целина». На что я рассчитываю? Неужели хочу переплюнуть ленинского лауреата?
Отнюдь, нет у меня наполеоновских амбиций. Просто у меня другой взгляд на целину, взгляд снизу. А у Л.И. — взгляд сверху. Я даже не претендую на то, что у меня более правильный взгляд. Всегда есть два взгляда на один и тот же предмет. Недавние события в Большом театре с выплескиванием кислоты в лицо главного по балету иллюстрируют это положение о двух взглядах.
Этот балетмейстер смотрел из-за кулис на старания прелестных балерин и думал: «Как из этих б… сделать балерин?» А зритель из зала смотрел на этих же балерин и думал: «Как из этих балерин сделать б?..»
Вот и Л.И. смотрел на карту Казахстана сверху и видел огромные просторы, поля и урожаи, а я был в конкретной географической точке, на конкретном току и видел только то, что было перед глазами до горизонта. Поэтому я, имея отличную от Л.И. точку сбора информации, посмел изложить ее, не претендуя ни на какие премии и награды и даже на одобрение жены. Я бы не отказался от гонорара, но вряд ли кто-то предложит его мне. И правильно сделает. Хотя и жаль.
В 1955 году Н.С. Хрущев, которого одолевали залихватские идеи, приказал осваивать «целинные и залежные земли» в Казахстане. Эту задачу объявили задачей века. Основная ударная сила — комсомол, верный помощник партии, которая руководит процессом. «Едут новоселы по земле целинной», — неслось отовсюду, даже «из утюгов». «До свиданья мама, не горюй, не грусти, пожелай мне доброго пути». 1956 год стал эпохальным Целинные земли вспахали и засеяли пшеницей.
Мы закончили второй курс института. Комсомольцев призывали ехать на целину помогать убирать урожай.
Перед началом летних каникул нас созвали на комсомольское собрание. Комсомольцы всегда и везде впереди на самых сложных направлениях. Они — наша ударная сила, они — наше будущее. Надо ехать, партия и народ едины и ждут. И заработаете хорошие деньги. И войдете в историю, страна не забудет своих дочерей и сыновей. Наградой нам будет построенный в боях социализм. И, как позже выяснилось, до коммунизма рукой подать. К 1980 году будем жить при коммунизме. Но надо собрать хлеб. Чтобы наступило изобилие. Туманные дали для нас просветлели. Мы слились в едином благородном интернационально-патриотическом порыве. Почти все записались добровольцами. Комсомольцы-добровольцы. Так романтично, так героически, так скромно.
Я очень хотел поехать на каникулы к родителям в прекрасную Алма-Ату. Там друзья и подруги. Там солнце, яблоки «апорт», снежные вершины, тянь-шаньские ели, плантации арбузов (бахчи) и дынь.
Но я комсомолец. Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил «Есть!» Мы все были на подъеме и гордились собой. Каждому из нас выдали комсомольскую путевку — удостоверение по форме. Как оказалось позднее, эта путевка была довольно ценным документом: по ней билеты продавали вне очереди, местные власти и милиция должны были помогать в разных ситуациях, водители государственного автотранспорта (а тогда другого почти не было) обязаны были подвозить (по пути) обладателя путевки и так далее.
Сборы были недолгие. Все мои личные вещи поместились в маленький чемоданчик, с которым каждый студент ходил в институт. Это были очень модные тогда прямоугольные чемоданчики примерно 25х30х15 сантиметров из жесткого прессованного картона с металлическими уголками по краям и двумя металлическими застежками у ручки.
Уезжали мы с Московского вокзала от платформы в глубине станции, откуда отправляют воинские эшелоны. Наш эшелон был составлен по типу воинских. Он состоял из товарных вагонов-теплушек, в которых были стеллажи-нары, на нарах было сено. Никаких туалетов, умывальников, нагревателей и воды. Эшелон был очень длинный, ехали студенты из всех вузов Ленинграда. Поезд шел по какому-то своему расписанию. Иногда перегоны длились по 4–7 часов, иногда стояли много часов (до 20). Нас всегда останавливали на военных платформах далеко от станций. Эшелоны были в ведомстве военных комендантов станций. Если кто-то отставал, то военный комендант помогал догонять эшелон, подсаживал на пассажирский поезд. Следовало только предъявить комсомольскую путевку. Мы иногда умышленно отставали. Например, в Свердловске ходили в баню и провели 3–4 часа в городе. Потом комендант подсадил нас на какой-то скорый поезд, и мы быстро догнали эшелон.
Нам, мальчикам, было намного легче. Что же касается девочек, то мне до сих пор их жалко, им приходилось терпеть много неудобств. На остановках они соскакивали на землю и уже никого не стеснялись. На седьмые или восьмые сутки мы прибыли в Акмолинск. Сейчас столица Казахстана Астана, тогда же это был областной центр (Ак по-казахски «белый», мола — могила, так что город называется белой могилой) и квази-столица целины. В Акмолинске добровольцев, то есть нас, распределяли и развозили по совхозам. Наш вуз попал в совхоз «Атбасарский», что близ города Атбасар, Акмолинской области.
Привезли нас на центральную усадьбу совхоза и поселили в сооружении для коров — коровнике. Этих животных в совхозе не было, но в коровнике нашлись традиционные нары и солома. Мешковиной отгородили девочек от мальчиков.
Нары, я бы сказал, — это традиционно национальная русская мебель. Полки из неструганых досок в 2 или 3 этажа. Мы знаем из литературы и фильмов, что нары были в лагерях для заключенных, пленных и так далее, а также для приехавших на работу на новые места энтузиастов, авантюристов и прочих. Постелью становились солома или сено, а постельным бельем — мешковина, тенты, матрацные ткани и личные вещи — куртка, ватник и так далее.
Если мне не изменяет память, совхозу принадлежало 28 тысяч гектаров целинных земель. Вокруг была ровная, как столешница, степь. Кое-где ровную плоскость ломали овраги, ручейки и русла пересохших речушек. Но их было мало, так что степь казалась бесконечной равниной от горизонта до горизонта и далее. Вся степь была засеяна пшеницей, которая хорошо взошла и отлично росла. Она еще не думала поспевать, колосья были зелеными, а зерна — молочными.
Дорог не имелось. Дорогами были колеи, проходившие прямо по пшенице. Почва — твердая, высохшая на солнце глина. Дожди не шли, так что дороги (то есть колеи) становились плотными и ровными.
Было начало июля, нам сказали, что уборочная начнется в сентябре, а пока мы будем заниматься строительством. Как известно из эпохальной повести Л.И., хлеба уродились очень тучные и предвещали богатый урожай, что, впрочем, и случилось.
Местное начальство не радовалось нашему приезду. Нас ведь надо чем-то занять, а для строительства ничего не было подготовлено. Нас надо было кормить, решать мелкие бытовые проблемы. Ссориться с нами опасно, так как мы сами были активные и в обиду себя не давали и, кроме того, могли обратиться в партийные инстанции, которые обязаны нас оберегать. Тогда руководство совхоза могло сильно погореть. Нас надо было не только обеспечить работой, но и хорошо платить за нее. Первое время случалось много накладок, по большей части работы не предоставлялось, мы бездельничали. Совершенно не помню, как кормили. Врезалось в память только кислое молоко в неограниченном количестве (пока привозили в бидонах молоко, оно прокисало, мне же кислое молоко очень нравилось) и макароны, которыми нас кормили ежедневно в течение четырех месяцев. Никакие бытовые неудобства (бараки, нары, постель из соломы, отсутствие воды и так далее) меня (да и других) не угнетали, в памяти не отложилось ничего отрицательного, все было прекрасно, легко, весело и вдохновенно.
Мой читатель простит меня, если я остановлюсь на некоторых интимных моментах, о которых обычно не принято говорить.
Как уже было упомянуто, мы располагались на центральном току совхоза в коровниках. Там, естественно, никаких туалетов не было. Не было их даже на току совхоза.
Кругом расстилалась ровная, далеко просматриваемая степь, пшеница по колено.
Мальчики, опять же, как-то приспосабливались, а девочкам приходилось туго. Они должны были уходить далеко в степь или, как мы говорили, за горизонт. И вот такие стайки девочек удалялись буквально на километры, но степь все равно просматривалась.
Так что первой нашей стройкой было возведение общественных туалетов на нетронутых рукой человека целинных землях. Инициатива проведения этих работ исходила от нас, но начальство совхоза ее поддержало. Правда, никаких строительных материалов нам не дали, сказали, проявляйте инициативу. Однако автотранспорт и автоцистерну выделили, дали лопаты.
Мы решили возвести два сооружения М и Ж («мадам» и «жентельмен», говорили доморощенные остряки) на расстоянии 200–300 метров друг от друга. В качестве строительного материала использовали камыш. В нескольких километрах от совхоза мы обнаружили речку, говорили, что это приток Иртыша. Берега речки заросли камышом. Помню, что тогда из камыша делали даже панели для жилых домов (по инициативе неугомонного Н.С. Хрущева). Я видел такие дома. Говорят, они простояли недолго.
Мы нарезали камыши и сплетали из них маты-заборы. На полы умыкнули откуда-то доски. Очень тяжело было рыть ямы. Земля была спрессована, как цемент, лопата уходила на 2–3 см, и все. Мы приспособились так. Ехали на речку на автоцистерне, заполняли ее водой вручную, везли воду на место стройки и сливали на место, где рыли яму. Через некоторое время глина намокала, и можно было копать на полштыка. Мы говорили, что одни осваивали целину вширь, а мы осваивали ее вглубь. Наш метод строительства понравился начальству, и оно дало нам задание возвести несколько строений из камыша. (Кажется, для временного хранения зерна.) Так что примерно месяц мы были строителями на центральном току совхоза. По вечерам у коровника мы устраивали танцы. Собирались студенты других вузов, приходили ребята, приехавшие на заработки. Наши девочки крутили с ними романы. Месяц пролетел быстро, мы загорели, обветрились, окрепли. Жизнь была прекрасна. Хлеба вырастали, колосья доходили до пояса. Нас стали разбивать на группы, каждой отводили свой участок целины. На этом участке мы должны были подготовить площадки для буртов пшеницы, которую скоро начнут собирать. Площадка должна быть ровной, продолговатой, например, 1 километр, туда свозят пшеницу, намолачиваемую комбайнами, и сваливают ее в бурт, затем эту пшеницу надо грузить на машины, которые отвозят ее на элеватор в город Атбасар.
Наша группа состояла из 10 ребят и нескольких, кажется, 4 девочек. Одна из девочек, Лиза, была «не наша», а приехавшая по найму. Ей было 19 лет, она рассказывала, что уже была замужем (тогда для нас это звучало удивительно). Она была красоткой, к ней часто приезжали воздыхатели, которых она терпеть не могла, а мы спасали ее, используя нашу сплоченность и численное превосходство. В нашу группу вошел наш друг и однокашник Эдик со своей подругой Аней. Это была удивительная пара. Я жил в студенческом общежитии в одной комнате с Эдиком и моим лучшим другом Фимой. Эдик был высок, строен, изящен, блондин с серыми глазами. Одевался он всегда, в отличие от нас, элегантно (так нам тогда казалось): обязательный пиджак из твида — венгерский или ГДРовский, узкий яркий галстук, цветная рубашка. Аня тоже жила в нашем общежитии и училась в одной группе с Эдиком. Острослов Фима называл Эдика «Эдди Вилсон», что, по-видимому, свидетельствовало о близости Эдика к лордам и сэрам.
Эдик и Аня всегда были вместе. Аня фактически жила в нашей комнате. Мы так к ней привыкли, что уже не замечали, что она девушка. Считали ее своим парнем. Нам казалось, что они — одно живое существо. Они даже говорили как-то вместе, Эдик начинал фразу, а Аня ее заканчивала. После окончания вуза наши пути разошлись. Надеюсь, что они так и остались вместе на всю жизнь. Это бы было свершившееся чудо.
Площадку мы разровняли довольно быстро. Естественно, что мы хотели механизировать погрузочно-разгрузочные работы. Время погрузки-выгрузки сказывается на производительности труда, то есть темпах уборки урожая и сроках заготовки зерна.
Начальство совхоза, с одной стороны, боялось связываться с нами и как бы шло навстречу, с другой стороны, нам давали минимум инструмента и то оборудование, которое совхоз не использовал.
Так, нам дали несколько ленточных погрузчиков зерна на электроприводе. Электричества на нашем току, естественно, не было. Бригадир пятикурсник Коля ездил к начальству и имел с ним жесткую беседу. В результате нам выделили дизель, электрогенератор, столбы и провода. Цемента не было. Все это было доставлено на наш ток. За неимением цемента мы не могли сделать надежный фундамент для дизеля и генератора. Их мы установили на два бревна, прикрутив к бревнам проволокой. С большими усилиями мы установили столбы (напомню, какая была почва), натянули провода. Дизель разогревали паяльной лампой и запускали, он крутил генератор, генератор давал ток. Все было прекрасно. Погрузчики заработали. Однако на шатком фундаменте из двух бревен вся конструкция прыгала, перекашивалась и заедала. Вскоре сгорел подшипник выходного вала дизеля, но генератор был цел. Начальство предложило взять нам с центральной усадьбы трактор «Сталинец», у которого был выходной вал для сенокосилки, на этот вал можно было закрепить вал генератора. Я вызвался привезти трактор на наш ток, примерно 40 километров. Трактор оказался старинным, такие мы помним по кинофильму «Трактористы». Задние колеса были полностью железными с железными зубцами, сидение для тракториста также было полностью железным, ни о какой кабине и речи не могло быть. Но заводился трактор хорошо. Я сел на сидение, взял штурвал в руки и двинулся в путь. Оказалось, что трактор дает не более 4 километров в час. И 40 километров я преодолевал много часов, сначала под палящим солнцем, а затем в ночном холоде в свете фар. Сидеть на железном сидении было невозможно, я соскакивал на землю и шел рядом, благо дорог не было, я двигался по колеям, то есть по направлениям в степи. Глубокой ночью, голодный, пыльный, с пересохшими от жажды губами я прибыл на место. Трактор действительно имел вал. К валу мы подсоединили генератор. Все вновь заработало. Но недолго. Фундамента же так и не было. Теперь уже сгорел подшипник генератора. На этом наша механизация закончилась, и все последующее время и разгружали машины с зерном, прибывающие от зерноуборочных комбайнов, и загружали зерном машины, доставляющие зерно на элеватор в Атбасар, вручную деревянными плоскими лопатами. Мы так наловчились и натренировались, что показывали отличное время разгрузки-погрузки. Уборка урожая началась в сентябре и продолжалась до конца октября. Пшеница так и не поспела окончательно. Зерна были зеленые и мягкие. Нам говорили, что на элеваторе зерно сушат, и оно сохраняется. Зерна было очень много, о чем с гордостью говорил Л.И. Комбайнеры работали круглые сутки, им было очень важно, чтобы машина брала зерно, быстро доставляла его на ток, там мы ее быстро разгружали, а машина возвращалась к комбайну.
Комбайнерам платили с выработки, то есть от количества убранных гектаров и количества машин, вывозивших зерно, а именно от количества рейсов.
Мы отдыхали только тогда, когда не было машин. Машины от комбайнов мы разгружали на площадку, зерно складировали в виде бурта. Зерно на вывоз мы загружали в другие машины из бурта. Машин, привозящих зерно, было значительно больше, чем машин, увозящих его на элеватор. Поэтому бурт рос как в длину, так и в высоту, достигая двух–трех метров высоты. Кстати, когда мы уезжали домой, а уже начались холода и злые степные, сбивающие с ног ветры, в буртах оставалось очень много зерна. Нам объяснили, что зерно накроют соломой и брезентом и оно не пропадет. По сей день я не верю в такой благополучный исход. Зная отношение к социалистической собственности, думаю, что отрапортовали о феноменальном урожае громко и с помпой, а вот о том, все ли зерно, которое было намолочено, дошло до закромов, скромно умолчали.
Как известно, климат в казахских степях резко континентальный. Днем было очень жарко, мы работали, сняв одежду. Ночью же температура резко падала, случались заморозки, мы напяливали на себя свитера и ватники. Зерно в буртах прело, от чего нагревалось, от него шла испарина. Ночью, когда не было машин, мы в одежде ложились спиной на бурт. Одежда нагревалась и становилась влажной, было тепло, сыро и уютно. Но тут приходила машина. Мы вставали и начинали работать. Холодный ветер пронизывал, от влажной одежды становилось холодно и неуютно, многие простужались и заболевали, я тоже заболел: меня продуло, и я не мог согнуть и разогнуть тело в пояснице. Но это было потом. Пока же в начале уборочной все шло хорошо, хотя работали вручную.
Комбайны имели слабое место — так называемые «звездочки» — зубчатые колеса для цепной передачи. Их делали из серого хрупкого чугуна (непонятно, почему), зубья быстро обламывались. Комбайнеру же надо, чтобы комбайн молотил непрерывно. Запчастей не было. За «звездочками» шла охота, их снимали у зазевавшихся. На центральную усадьбу пришла партия новых комбайнов, несколько десятков. Их разгрузили в поле. Наутро комбайны были разобраны на запчасти. Их остовы так и остались стоять.
Количество работы значительно выросло, когда приехали комбайнеры с Кубани. Они там закончили уборку и их направили на целину на весьма, как мы узнали, выгодных условиях. Новые комбайны предназначались для них. На чем и как они работали, нам неизвестно, но, видимо, начальство решило этот вопрос. От совхоза на нашем току был назначен начальником некий Петр. Он был сурового вида, с казацкими усами. Сначала он относился к нам с недоверием с позиций непрерывного конфликта. Но затем мы с ним нашли общий язык, он оказался довольно терпимым человеком, даже рассказал свою историю. Их семью выселили, не помню, откуда, как кулаков в казахские степи. Здесь он и осел, хотя по нынешним временам пошли послабления. Русские здесь конфликтуют с чеченцами, которых Сталин выселил сюда же, как пособников Гитлера. У чеченцев свое поселение, у русских — свое. Чеченцы практиковали набеги и охоту за девушками, русским пришлось вооружиться охотничьим ружьями. Чеченцы иногда приближались на лошадях к нашему току, но вплотную подходить опасались. Мы запретили нашим девочкам отлучаться от тока, а многие хотели ходить на танцы в соседнюю бригаду (около 10 километров), где было электричество, сияющее издалека в ночи, и играла радиола.
Почему-то мы с девочками из нашей группы никаких романов не заводили. Мы считали их «своими парнями» и как фемин не воспринимали. Девочки к нам относились соответственно. Конечно, были исключения. Это уже упомянутый Эдди Вилсон и некая Жанна, приехавшая со своим другом в Ленинград, не помню, откуда, и так и продолжавшая дружить с ним, а на пятом курсе они поженились.
Иногда мы, обязательно стайкой, ходили на танцы к соседям (напомню, около 10 километров). Не всегда хотелось после работы танцевать, не всегда имелась возможность (было много машин для разгрузки-погрузки). Однажды почти все из нашей группы, работающей на току, ушли засветло на танцы. Я по какой-то причине не пошел. Оказалось, что еще пара ребят не пошла. Одна девочка из нашей группы — Галя — неожиданно страстно захотела танцевать, затосковала по музыке — «Утомленное солнце» и так далее, «в этот день ты сказала, что нет любви» ...
Она стала жалобно уговаривать меня проводить ее. Я не планировал этот поход, но она меня растрясла, и я поддался.
К тому времени мы уже полностью адаптировались к внешним условиям. И парни, и девочки ходили в брюках — так называемых бриджах, все носили куртки, так называемые вельветки. Естественно, никто не стригся (у парней тогда была мода на короткие волосы, а у стиляг на «коки»). Мои кудрявые лохмы достигали длины почти до плеч, в темноте меня можно было принять за девочку.
Уже стемнело, мы с Галей быстро зашагали по колее на танцы. Шли резво и вскоре приблизились к месту. Мы слышали музыку, видели освещенную площадку с движущимися на ней силуэтами. Сзади раздался шум мотора трактора. Он двигался по колее, фары ярко светили, до нас оставалось еще километра 1,5–2. Я сказал Гале: «Давай посидим в пшенице, чтобы нас не заметили, переждем». Но Галя очень спешила. Или еще почему-то, но она отказалась. Мы продолжали идти. Трактор нас быстро догонял. Когда он поравнялся с нами, я увидел, что в кабину набилось несколько парней. Они что-то кричали нам, махали призывно руками. Шум мотора заглушал их голоса, но мы поняли, что они любезно предлагали взять нас с собой. Мы жестами отказались. Трактор поехал дальше, удалился метров на 100. Вдруг он остановился и стал двигаться к нам задним ходом. Галя закричала, как мне показалось, истошно и бросилась убегать в пшеницу. Я бессознательно кинулся за ней. Бежать по пшенице высотой по пояс все равно что бежать по воде: испытываешь жуткое сопротивление. Парни с трактора соскочили на землю и кинулись за нами. Они громко и весело что-то кричали. Мы с Галей быстро выдохлись и остановились, прижавшись друг к другу. Галя дрожала, думаю, я тоже. Нехорошие мысли вспыхивали у меня. Парни окружили нас.
— Ну что, девочки, чего вы испугались, поехали с нами, — предложил один.
Не помню, что, но я сумел сказать, что мы, мол, не девочки. К счастью, хорошо, что я вообще что-то мог сказать и что голос у меня довольно низкий — баритон ближе к басу.
— А, так вы не девочки? — удивились парни. — А мы-то думали…
Что они думали, я не запомнил, но о чем-то еще с ними поговорил, после чего они похлопали меня по плечу и, опять же весело, побежали к трактору, на котором скрылись в сторону танцев.
Все это время Галя стояла, прижавшись к моей спине, и мелко вибрировала.
У меня довольно заторможенная реакция (большая постоянная времени переходного процесса). Тут настала моя очередь, у меня завибрировала нижняя челюсть, издавая щелкающие звуки.
Танцевать Галя расхотела, а я и не хотел, и мы резво вернулись на наш родной ток без приключений.
Мы знали, что, кроме чеченцев, могли встретиться приехавшие на поживу авантюристы, асоциальные субъекты и даже закоренелые преступники.
Нам повезло, что на тракторе оказались нормальные ребята. Но урок получили хороший, больше в подобные ситуации мы не попадали. Даже когда нас было 5–6 человек, мы, услышав и увидев приближение трактора в темное время суток, залегали в пшенице и пережидали (лучше бы сказать «переевреивали»).
Потенциальный читатель, если таковой найдется, может подумать, что я расист, плохо отношусь к чеченцам. Отнюдь, я чеченцев очень уважаю и упоминаю их в негативном плане только потому, что они на целине представляли для нас серьезную угрозу. Но я их могу понять. Чеченцы — гордый, свободолюбивый народ, они очень трудолюбивы и умны. Но с Россией у них давние счеты. Во-первых, Россия их завоевала и лишила, как они думают, свободы. (Вспомним Шамиля и войну длиной в 20 лет). Во-вторых, в 1944 году Сталин их насильно и поголовно переселил в голые степи Казахстана — в том числе и детей, и женщин, и стариков. А у чеченцев к старикам очень трепетное отношение. Я неоднократно видел такую сцену: в трамвай (в Алма-Ате) входит пожилой чеченец. Все сидящие чеченцы, буквально все, встают и предлагают вошедшему занять место.
У меня в классе было два чеченца — братья Руслан и Тамерлан, или Тимка. С Тимкой я очень дружил. Он мне рассказывал, что в аул в Чечне, где они жили, ночью приехали солдаты, всех жителей поголовно выгнали из домов, усадили в грузовики и повезли на железнодорожную станцию. Все вещи, дома, домашний скот остались без присмотра. На станции их загнали в товарные вагоны (ранее упомянутые теплушки с нарами), вагоны закрыли и повезли куда-то. Ни воды, ни пищи не давали, вагоны не открывали. Неизвестно, через сколько дней составы остановились на месте конечного прибытия. Вагоны открыли и всех выгнали на землю. Многие в пути умерли, их трупы вынесли. Кругом была голая замерзшая степь без каких-либо строений или признаков жизни людей. (Было начало марта). Им сказали, что отныне и навсегда они будут жить здесь.
Так могли ли те чеченцы хорошо к нам относиться? Мы для них были врагами и чужаками.
Я против чеченцев ничего не имею и их чувства понимаю, я сам неоднократно был ущемлен на национальной почве, правда, не столь жестоко. Но мой народ еще больше страдал, ему вообще отказали в возможности существовать на Земле. И нынешние террористические режимы продолжают эту политику.
Но вернемся на наш ток. Уборочная продолжалась. Но наступали непогода и холода. Ночью температура падала до ;10 градусов, хотя днем было жарко. Начинались осенние дожди. По ночам появились «белые мухи».
Да и учебный год должен был начаться. Нам объявили, что в конце октября мы уезжаем, занятия в институте начнутся с 1 ноября. (Те, кто не поехал на целину, радовались столь длинным каникулам). С нами расплатились довольно прилично. Я, например, получил на руки 3500 рублей. Стипендия была в то время 400 рублей в месяц.
Нам объявили дату отъезда, готовили эшелоны в Атбасаре. Мои родители жили в Алма-Ате. Грешно было бы, будучи в Казахстане, не заехать к ним, хотя расстояния были тысячекилометровыми. В то время как раз ввели в строй железную дорогу, идущую по Казахстану с севера на юг (кажется, из Абакана в Алма-Ату). Эта дорога проходила через Атбасар, что давало возможность довольно быстро добраться до Алма-Аты.
Начальник нашего отряда отпустил меня на несколько дней раньше, тем более что я не мог согнуться (как уже было сказано, меня продули степные холодные ветры). Я даже ходил с трудом. Никаких вещей при мне, естественно, не было.
На машине, которая везла зерно на элеватор в Атбасар, я доехал до вокзала города ранним солнечным утром.
Фуражку я где-то потерял, мои длинные кудрявые лохмы до плеч потрепывал ветерок. С такой прической я резко выделялся среди мужиков, которые были подстрижены, в основном, под бокс с косой челкой или полубокс.
Вокзал был заполнен толпой. Люди сидели прямо на полу вдоль стен, в центре зала толкались разные субъекты. Окно кассы было похоже на амбразуру ДОТа. Оно было закрыто, у кассы стояла огромная толпа. Я узнал, что поезда в Алма-Ату проходящие, ближайший будет вечером, а билеты начнут продавать за час до прихода поезда по наличию свободных мест. В те времена в силу моей комсомольской ограниченности я не понимал, что можно ехать без билета, договорившись с проводником. А получить билет казалось нереальным. В зале я заметил одного сержанта-милиционера. Он по-хозяйски проходил по залу, давая какие-то наставления. У меня хватило ума вспомнить про комсомольскую путевку. Это был золотой ключик. Она и по сей день хранится у меня вместе с самыми дорогими и ценными документами. Я подошел к сержанту, сказал о своей проблеме — билет до Алма-Аты — и показал ему путевку. То ли у меня был экзотический длинноволосый вид, то ли сержант был добросовестный и обязательный, то ли он просто был хороший человек и сострадал мне, но отнесся вполне доброжелательно и приветливо.
— Значит, так, тут один комбайнер с бригадой стоит, он будет первый в очереди. Правда, ему надо на бригаду 39 билетов. А ты будешь второй в очереди. Касса откроется в 19:00, ты подходи в 18:00, я буду здесь и поставлю тебя в очередь, а пока отдыхай. — Я был настолько туп, что даже не отблагодарил его ничем. Правда, предложи я ему что-нибудь, например, пачку «Казбека», возможно, он бы обиделся.
Около меня вертелся какой-то паренек в форме ремесленника (учащегося ремесленного училища). Паренек слышал мой диалог с сержантом. Когда я отошел от милиционера, нашел местечко на полу и присел отдохнуть и убить время, он подошел ко мне.
— Слушай, — сказал он, — купи и мне билет до Алма-Аты.
Он был невысокого роста, подстрижен под полубокс, голубоватые глаза смотрели умоляюще, черная форма ремесленника — штаны, гимнастерка с ремнем, грубые ботинки — безобразила фигуру. Голос был хриплый, прокуренный, пальцы желтые от никотина. Он и сейчас дымил «Беломором».
Я согласился, но попросил больше никому не говорить, так как сержанту я сказал, что мне нужен один билет.
Паренек присел рядом. Мы о чем-то разговорились. Постепенно вокруг нас образовалось некое подобие компашки из подозрительных личностей: бокс с косой челкой, фиксы, наколки. Я стал как бы центром этого собрания. Видимо, они посчитали меня неким авторитетом с высоким IQ (знали бы они такие выражения!). Они рассказывали всякие истории, говорили об удивительных, по их мнению, случаях, сыпали анекдотами. Юмора почти не было, было много мата, сальностей, глупостей, несуразностей. Паренек-ремесленник тоже что-то поведал, я запомнил глупый анекдот, заканчивающийся словами: «Как я рада, как я рада, что мы все из Ленинграда».
На улице потемнело, компания стала редеть, у всех были свои заботы по добыче жизненных благ. Парнишка остался со мной, мы вышли на привокзальную площадку и устроились на солнышке. На путях стояло много пустых вагонов, в том числе пассажирских. Парнишка все предлагал мне забраться в пассажирский вагон и отдохнуть там. Я отказывался, поясница болела и простреливала, сгибался я с трудом.
Время шло медленно.
— Мы уже полдня как знакомы, а не знаем, как зовут друг друга. Давай знакомиться, — сказал парнишка.
— Я Леня, некоторые зовут меня Лешка.
— А я Лена, — проговорил парнишка.
— Какое-то у тебя женское имя. Какое у тебя полное имя?
— А я девушка. Имя у меня Елена.
Я был несколько ошарашен и отнесся сначала с недоверием к ее заявлению. Но я, как говорится, раскрыл глаза. И увидел, что мятая затертая форма ремесленника скрывает довольно стройную фигуру с явными женскими признаками и очертаниями. Личико было милое, кожа нежная и белая, без каких-либо признаков растительности. Над голубыми глазами как бы нарисованы были дуги выщипанных бровей. Да и кисти рук были нежные и маленькие.
Я был озадачен, так как до этого признания нисколько, естественно, не стеснялся ее даже в интимных случаях, впрочем, так же, как и она.
Она рассказала мне свою историю. История была проста, но грозила сильными неприятностями.
В одном из поселков-городков близ Атбасара она работала буфетчицей в совхозной чайхане. (Ей оказалось 18 лет). В чайхану заходила масса посетителей — парни, мужики, бабы. Брали по стакану, беседовали, ссорились, в общем, как везде. Многих посетителей Лена запомнила, со многими познакомилась. По доброте душевной она наливала в долг. Разумеется, не все и не всегда отдавали долги. Так у нее образовалась недостача в 120 000 рублей. Перспектив расплатиться у нее не было. По присущему народу правовому нигилизму и по юной бесшабашности она взяла имеющиеся в кассе 180000 рублей, переоделась в наряд ремесленника и, как говорится, сделала ноги, то есть пустилась в бега. В г. Талды-Курган у нее были какие-то родственники, и она добиралась туда через Алма-Ату. Деньги были при ней.
Мне стало ее жаль, я переживал за нее, но не знал, что делать, как поступить.
Опять же, по своей комсомольской тупости кроме как сдаться властям ничего не приходило в голову.
Я рассказал ей, что еду к родителям в Алма-Ату, а через неделю уеду в Ленинград, где обучаюсь в вузе.
— Возьми меня с собой к родителям. Мы не скажем, что я девушка. А потом я поеду с тобой в Ленинград. Денег нам хватит, будем жить вместе в Ленинграде.
Я понимал, что предложение исходило не от внезапно вспыхнувшей любви, а от безысходности. Кроме того, я был законопослушно туп и комсомольски ограничен, не говоря уже о страхе стать уголовным преступником. Но Лена мне нравилась, и я мягко уговаривал ее на какие-то, как мне казалось, законные поступки.
Подошло время. Сержант помнил меня и поставил в очередь вторым. Я взял 2 билета в плацкартный вагон. Вскоре пришел поезд. Лена помогла мне забраться на вторую полку, где я пролежал все время пути. Ее место было в соседнем отсеке-купе.
Я лежал на второй полке, стараясь не шевелиться, так как любое движение вызывало боль. На нижних полках моего купе расположились три парня, один из них был с гитарой, и две девушки плотного телосложения. Я заметил, что парни были в многочисленных наколках (татуировках), одеты по тогдашней хулиганской моде: на майку надеты пиджаки, брюки заправлены в сапоги, на голове маленькая кепка-восьмиклинка, из-под козырька которой выступал косой чубчик. Парни говорили на блатном языке с массой вводных матерных слов. Я разбирался в блатном языке, так как в детстве вертелся около блатняков, которые базировались в нашем многонациональном дворе на ул. Сенной славной Алма-Аты. Смысл их разговоров я пропускал мимо ушей. Иногда парни обнимали и щипали девушек, задирали им юбки. Девушки громко хохотали, кричали и визжали. Я заметил, что на их бедрах также были многочисленные наколки. Гитарист неустанно бренчал на гитаре и пел песни определенного лагерного направления. Какие-то кусочки врезались в память.
— Там на каждой платформе конвой, ощетинив штыки-пулеметы…
— Не печалься, родимая, я к тебе возвращаюсь…
— И как ни был бы приговор строг, я вернусь на родимый порог и с тоскою по ласкам твоим я в окно постучусь… и так далее.
Ко мне они не приставали и даже угощали чем-то, сострадая моему болезненному состоянию. Лена приходила в наше купе и стояла, наши головы соприкасались, мы говорили ни о чем.
Ехать надо было двое суток. Через какое-то время мои соседи исчезли, стало тихо, Лена перешла в мое купе. Но вскоре начался большой шум, у кого-то пропали чемоданы, в купе заявились люди в форме, ко мне и Лене отнеслись подозрительно. Но когда я показал комсомольскую путевку, они от нас отстали.
Солнечным утром мы прибыли в Алма-Ату. Меня встречали мама и многочисленные родственники, мой двоюродный брат Павлик, потерявший на фронте ногу, был на инвалидном «Москвиче», кажется, 403.
С Леной я распрощался, помню ее голубые, полные мольбы глаза. Но родственники повлекли меня к «Москвичу», и я потерял ее из вида.
По сюжету какого-нибудь захудалого фильма я должен был бы встретиться с ней через много лет. Но в жизни такие чудеса бывают редко. Мы никогда больше не встречались, я ничего не знаю о ее судьбе, приходится надеяться, что она устроилась в жизни и, может быть, счастлива.
В Алма-Ате была теплая ласковая осень, полно фруктов, арбузов, дынь. Четыре месяца я питался, в основном, макаронами. Вид плодов вдохновил меня, я жадно накинулся на дары садов и бахчей. Выдержать такой удар мое бренное существо не могло, и вдобавок к радикулитным болям я сильно занемог от живота (не от живота как жизнь, а от живота как желудочно-кишечный тракт). Из десяти дней, которые я пробыл у мамы, пять дней я болел и никуда не ходил, но потом быстро поправился, даже спина прошла, прогретая осенним солнечным теплом.
Пора было возвращаться в город строгой и, я бы сказал, интеллектуально наполненной красоты с холодными ветрами, мелкими многочисленными дождями, туманами, серым небом, сливающимся с темно-серыми волнами. Несмотря ни на что, мне, южному человеку, это все нравилось, и я радовался возвращению.
Поезд шел только до Москвы, в Москве была пересадка. Поезд отходил вечером и прибывал в Ленинград ранним утром. Одет я был по южному: рубашка с коротким рукавом — бобочка — и легкая куртка вельветка.
Уже ночью я почувствовал в вагоне неуютный холод. В Ленинграде шел дождь со снегом, температура стремилась к 0. Люди были в пальто, куртках, закутанные шарфами. Я же, как мелкий пижон, мгновенно промок, хлопья снега облепили меня. Я вскочил в троллейбус, стуча зубами. Пассажиры смотрели на меня с опаской. Это был конец моей целины, я вернулся в мой понятный и привычный мир.
Целина осталась в памяти как неординарный красивый миф, эмоции остались положительными.
Студенту XXI века, возможно, не понять наше мироощущение и наши поступки. Мы же, студенты пятидесятых прошлого века, были детьми того времени, жили и мыслили, увлеченные и отравленные утопической идеей. Но идея, думаю я, была прекрасна.
Кроме воспоминаний, некоторые наброски которых я здесь воспроизвел, у меня осталась комсомольская путевка, которой я очень дорожу, хотя никакой ценности она не представляет.
А что же со светлым будущим, с эпохой изобилия, равноправия и «каждому по потребностям»? Будущее отдалилось не оттого, что оно за горизонтом, а, как известно, линия горизонта отдаляется по мере приближения к ней, но также оттого, что впереди оказалась пропасть, через которую не было моста, и мы повернули назад.
А куда идти, непонятно. Нет такого навигатора. Придется будущим студентам поднимать свою целину. А будущим писакам — не скажу писать, а скажу набирать на компе свою «Целину».