Освобождение пришло.
Люди ждали Красную Армию как Бога, как избавление от всех бед и злодейств, которые принесла им немецкая оккупация.
Да так оно и было. Виселицы, аресты и облавы оккупационных властей настолько были поперек глотки простым обывателям западных областей России, Украины, а особенно Белоруссии, что тысячи уходили в леса и молились денно и нощно приходу Советов обратно. И они пришли. Пришли вместе с усталыми, израненными, запыленными солдатами в выцветших от солнца и пота гимнастерках с медалями на груди, в кирзовых сапогах и обмотках, с трёхлинейными винтовками и автоматами ППШ в руках. Их встречали со слезами, с цветами. Им готовы были отдать всё. Однако армия прокатилась с боями по освобожденным городам и весям, и покатилась дальше вслед за отступающими, и зло огрызающимися немцами, поскольку Германия была всё ближе.
Начиналась в освобожденных городах мирная жизнь.
Во всех городах разбирали завалы от разрушенных войной зданий, наводили порядок на улицах, укрепляли Власть. А что за власть без тех, на ком она держится?
Вначале, в первые дни после освобождения, пока армейские части были в городе, работал СМЕРШ. Полицаев и пособников вермахта, тех, кто не успел или не захотел откатиться с отступающими немцами, отлавливали сами жители. Сведения о них поступали десятками. Первые три дня многих из тех, кто носил немецкую форму или повязку полицая вешали и расстреливали прямо на улицах.
Коллаборационистов извлекали из подвалов, чердаков или из- под кроватей родственников. Обычно они даже не сопротивлялись. Они надеялись на свои поднятые руки и на то, что с ними будут обращаться как с пленными. Нет, они просчитались. Озлобленным людям нужно было выместить на ком-то ненависть за годы страха и унижений. Власти активистам из народа не мешали. Даже когда горожане устраивали самосуд и забивали своих бывших обидчиков до смерти, то гнев народа иной раз даже властями подогревался, а, бывало, что солдаты сами расстреливали задержанных, тут же, в угоду толпе. Надзирать за законностью в освобожденный город Бобруйск оправили прокурора Харитонова, который отличался беспощадностью к преступникам и врагам народа.
Вместе со всеми дождалась прихода в город Красной Армии и семья сапожника Турчановича.
Младший сын теперь часто вспоминал эти события.
Новый порядок.
Алёша Турчанович в период оккупации войсками вермахта в Бобруйске жил с матерью, двумя старшими сестрёнками и отцом-инвалидом в глиняной мазанке на окраине города на Инвалидной улице. Отец его частенько шутил, что ему, инвалиду, на этой улице самое место. Десять лет Алеше стукнуло в тот день, когда в Бобруйск вошли немцы. Тяжко им пришлось в оккупации. Спасло его отца, да и Алёшу вместе с ним одно - отец был хорошим сапожником.
Первое время с приходом немцев, люди боялись на улицу выходить. По городу шли чистки. Новые власти выявляли активных пособников коммунистического режима.
В бывшем горкоме партии теперь были немецкие штаб и комендатура, а где был раньше ГорОНО, расположилось гестапо, были здесь и СД и ГФП (немецкая полевая жандармерия).
Жители боялись их как огня. Людей туда таскали днем и ночью. Редко, кто оттуда возвращался. В городе действовало восемь лагерей. Два фильтрационных - для перемещенных лиц, два еврейских, а в остальных содержались арестованные, задержанные партизаны и пр. Самая страшная тюрьма находилась в старинной крепости.
Каждодневные облавы и зачистки, поиски евреев и партизан выматывали нервы тех, кто остался в городе, нагоняя ужас, леденящий душу. В первый месяц «нового порядка» каждую неделю, а то бывало и по два раза, колонна в две, иногда три сотни арестованных, сопровождаемая конвоирами, выходила из города за ближайший лесок, где уже были вырыты траншеи. Оттуда потом доносилась пулеметная стрельба и через два часа на рассвете конвоиры возвращались в город уже без тех, кого пару часов назад сопровождали.
Жить можно даже в аду.
Жизнь, всё же не смотря на весь ужас происходящего, стала немного налаживаться. К началу 1942 года заработало кое-какое производство. Лесопилка, цех по производству гробов, тележная и шорная мастерская. Немцы разрешили торговать. Оживлялся понемногу «Толчок»- площадка с правой стороны старого рынка, где процветала меновая торговля.
За деньги сначала никто ничего не покупал. Советские рубли были никому не нужны, а немецких денег пока никто не предлагал. Все решалось путём прямого обмена. Меняли часы на трусы, соль на сахар, пшеницу на яйца и т.д.
Промышленность не работала, магазинов не было. Жить, впрочем, было все равно нужно.
Осмелев, выбрался на рынок и Петро Турчанович. Поставив табуретку возле торговых рядов, он надел на старую сапожную лапу собственный стоптанный ботинок, в каблук которого громко вколачивал гвозди, а то, бывало, стучал по нему и просто так.
Алешка не мог сидеть без дела, хотелось помочь отцу. Начал он шнырять по старым, разбитым домам в поисках поживы. Да, что там найдёшь особенного в бедном белорусском городке. Однако что-то приносить удавалось. То лампу керосиновую без стекла, чайник без крышки, то драный сапог, а всё годилось. Удалось добычу обменять на пару картофелин или кусок хлеба и то, слава Богу.
Потянулись понемногу жители к Петру: тому косячки подшить, тому набойки прибить, тому подошву подтянуть.
Да и к кому еще пойдешь? А тут мастер сидит прямо на рынке и берет не дорого и работает на совесть. Рядом поставил свой ящик с гуталином и щетками и Алешка. Когда всё стало налаживаться, старшая дочь Петра Олеся стала приносить им обед на рынок, чтобы мужики не отвлекались от работы.
Через месяц, как Петро обосновался на рынке, подошел к нему полицай из ZIVA (ЗИВА), которого все звали Ясько.
Местные жители больше всех ненавидели этих полицаев из ЗИВА (стража безопасности). Туда было собрано самое отребье из местных. Они участвовали во всех облавах, акциях по зачистке, поимке партизан и сочувствующих. Они внедряли свою агентуру, часто весьма успешно, и вместе с гестапо проводили казни устрашения, вешая на площади, заподозренных в связях с партизанами. Везде они совали свой нос и вели себя нагло, пользуясь вседозволенностью. Недолюбливали их даже немцы, а однажды пьяные «власовцы» устроили на рынке с полицаями из ЗИВА настоящее побоище, прекратила которое ГФП. Несмотря на жалобу Бобруйского компани-фюрера ЗИВА Москаленко, всех «власовцев» жандармерия выпустила безнаказанно.
Так вот этот, Ясько Кнур из ЗИВА, сел напротив сапожника на табуретку и спросил, поигрывая затвором карабина,-
- Подковки на сапоги, сколько мне будут стоить?
- Что Вы, паночку, для Вас совсем ничего.
Тут же Петро аккуратно снял с него хромовые офицерские сапоги и через десять минут новые подковки были прибиты к их каблукам, пока Ясько сидел нога на ногу в своем черном мундире с белой повязкой на рукаве и в тапочках, услужливо одетых ему на ноги.
- А ну-ка, хлопчик, отполируй, - обратился к Алёшке полицай, поставив ногу ему на ящик. Мальчишка постарался и навёл на сапогах зеркальный блеск.
- Ну, а ты,- спросил Ясько,- сколько возьмешь? Или как Батько, за дружбу?
- Как со всех, ясновельможный пан.
- А это как, со всех?
- Ботинки три рубля, сапоги пять.
- Извини, советских не держу, нам марками зарплату дают, да и ты к другим уже привыкай, пацан.
С этими словами он протянул оккупационную марку, выпущенную немецкими властями, поинтересовался, много ли у сапожника работы, и удалился, клацая новыми подковками по булыжнику рыночной площади. Алёша с отцом долго разглядывали первую, ими заработанную марку со свастиками на углах и надписями на русском и немецком языках. На рынке потихоньку уже обмен денег процветал, и курс был стихийно установлен. Они обменяли на рынке тут же эту марку, за которую им дали десять советских рублей, и Алёшка про себя отметил, что полицай не пожмотничал, хотя если учесть подковки, то явно не доплатил.
Понемногу люди стали привыкать к сидящему на табуретке сапожнику, который целый день стучал молотком или прошивал кожу дратвой. Не только местная беднота обращалась к Петру, подбивали свои каблуки у него и полицаи, да и военные из вермахта скоро оценили его работу. А, что? Сапожники нужны при любой власти. Скоро Петро стал зарабатывать не хуже, чем до войны.
Коммерческое предложение.
Через неделю Ясько Кнур снова приехал, сидя на бричке, запряженной гнедым жеребцом. Снял с брички большую сумку и поставил ее перед Петром.
- Посмотри, сколько тебе нужно времени всё привести в порядок?- спросил он, дыша в лицо сапожника самогонным перегаром.
Тот раскрыл сумку. В ней лежало пар двадцать разной обуви, вся она была поношенная.
- Две недели, паночку. Раньше никак не управиться.
- Сделаешь, не пожалеешь. Через две недели заеду.
Когда истек срок, он появился со своей бричкой снова. Придирчиво осмотрев обувь, Ясько оценивающе проверил работу и заплатил Петру восемьдесят оккупационных марок. Это была хорошая плата. На это можно было жить всей семьёй месяц, конечно не шикуя, но и не впроголодь. Закинув сумку с обувью в бричку, Ясько сгрузил у ног Петра другой баул.
- Тут еще двадцать пар, оплата та же. Так, что постарайся.
Благодаря регулярной работе, смог вскоре Петро будку себе построить на этом же месте, крышу толем покрыл, доски зеленой краской покрасил, вывеску заказал. Вывеску старый Мендель делал: вверху - «Обувная мастерская», сапог и туфля нарисованы, а ниже «Петр Турчанович и сыновья».
С нового 1943 года мастерская и заработала. Петр уже работал не один. Взял в работники горбатого Василя Дранко и пацана Мишку на чистку обуви.
Иногда между приездами Яська проходило больше двух недель, а было, что он как-то и через пять дней приехал.
Кому война, а кому мать родна.
Однажды Петро поковылял в скобяную лавку за гвоздями, дратвой, клеем и прочими нужными ему товарами. Мишка, одногодок Алексея, тогда ему и сказал, отложив сапожную щетку в сторону.
- На убитых наживаетесь?
Алёшка даже заикаться стал от злости и несправедливости,-
-К-к-к-аких убитых? Что ты мелешь? Кто наживается?
- А все кругом говорят, что чем больше Ясько расстреляет, тем больше золотых звенит в кармане у Турчановича. Ведь у нас на Руси всегда так: Кому война, а кому мать родна.
- Неправда, отец у него спрашивал, откуда столько обуви на починку, он сказал, что друзья приносят.
-Держи карман шире, такие же друзья, как и он сам, тоже с убитых снимают.
-Сволочь ты Мишка, тебя на работу взяли, пригрели как пса бездомного, а ты же нас и хаешь? У тебя-то много золотых в кармане звенит?
- Сравнил,- ехидно сказал Мишка, - твой батька, хозяин. Он мени гроши платит, а себе червонци оставляет.
-Да, какие червонцы? Ты с дуба рухнул? Ясько нам платит за починку, а мы тебе за чистку. Ты сам не знаешь, что сапожная работа больше стоит, чем чистильщика?
- Скоро потеплеет, уйду я от вас. Лучше с ящиком и щетками по рынку ходить, чем у вас в тепле, да в дерьме. Ясько скоро второй магазин откроет, тогда и у вас доходы поднимутся.
-Так иди, кто тебя держит,- вскипел Алёшка,- и выкинул его фуфаечку и шапку на улицу.
Однако кое в чем прав оказался Мишка.
А что люди скажут?
Однажды, рано утром, идя к тёте Брониславе, что жила через две улицы, за парным козьим молоком, а оно было надо для больной младшей сестры Ганны, что простудилась на речке, полоща белье, увидел он процессию возвращавшихся с акции полицаев ЗИВА. Перед ними проехали три немецких мотоцикла с пулеметами.
Полицаи были пьяные. Они шли толпой, окружив телегу с ворохом одежды и обуви. За телегой ехало еще две брички, на которых сидели полицаи старше чином. Шли они, покачиваясь и держась, кто за телегу, кто за бричку. На одной из бричек, восседал, держа в руках вожжи, Ясько. Когда к вечеру он принес очередную сумку, набитую обувью, понял Алексей, что это добыча, которую поделили после акции полицаи.
- Батько, - просил он Петра, - не бери больше у него обувь в починку, это с убитых людей.-
Петро попробовал, было отказаться. Вот тут Ясько и показал зубы.
-Я, шо, платил тебе плохо?- спросил он, сузив свои красноватые от пьянки глаза.
- Что вы, паночку, только люди на меня что-то коситься стали.-
- Это кто люди? Жиды, что ли? Коммуняки? Голытьба с помойки? Ну, как хочешь, не пожалей только, - сказал он, укладывая поношенные ботинки и туфли обратно в сумку без починки.
- Жаль, мастер ты хороший, после твоей работы обувку сразу разбирают. Или что, думаешь, немцам сапоги чинишь, они тебя помилуют? Вон Янкель Резник им всё часы чинил. И где теперь Янкель? Продлил себе жизнь на полгода и поехал в Треблинку вместе со всеми остальными. Надумаешь, на меня опять работать, только скажи.
Неудовольствие Яська, Алёша понял очень скоро. Промышляя в разрушенных домах ближе к крепости, увидал он оборудованный небольшой магазинчик за прилавком, которого стояла Яськова жена Гапка.
Он сразу узнал свою и батькину работу, заглянув через стеклянное окно-витрину, где были видны, стоявшие на полках начищенные его рукой ботинки и туфли всех моделей размеров, что приносил им Ясько. На круглой вывеске были надписи на трёх языках сразу: по-польски -«Obuwnichi sklap pana Knura», по-русски "Обувной магазин пана Кнура", а в центре был нарисован сияющий ботинок и то же самое по-немецки.
Алексей сразу узнал по рисунку работу старого Менделя, которого вытащили из его старой мазанки во время акции на прошлой неделе, и больше он в город не вернулся. Понял Алёша, своим детским умом, что отказ его отца Петра починять обувь, снятую с казнённых, сильно подорвал коммерцию Яську, а может и всей ЗИВА. Такие вещи, даром с рук не сходят.
«Нелюди» или сколько стоит доброе отношение.
Вскоре случилось Петру и его семейству испытать это на себе. В городе прошли за время оккупации уже две акции по отправке в Германию рабочей силы. Оба раза набирали по две тысячи человек. В основном это были женщины различных возрастов. К ним добавляли в команду полсотни пятнадцатилетних пацанов, которые считались трудоспособными и грузили в вагоны для скота. Потом эшелон шел в Германию, где все острее не хватало рабочих рук.
Мужиков был в городе мало. Одни служили в полиции или каких-то немецких организациях, остальные были просто инвалиды или престарелые, не считая подростков. Ну, какой с них толк в Германии? Перевозка дороже обойдется.
Парни, известное дело, более легки на подъем и большей частью ушли при отступлении Красной Армии, а потом в разное время поразошлись по лесам к партизанам.
Девчонкам было сложнее - не больно- то их у партизан ожидали. Тем бойцы были нужны. Судя по всему немцы предпочитали, чтобы рабочая сила подрастала в домашних условиях без затрат вермахта на содержание. Поэтому молодежь забирали раз в год, когда она становилась физически работоспособной. Сильно истощенных медики отсеивали до следующего раза. Вот и настало время в Бобруйске третьего набора в Германию. По городу были развешены листовки, в которых давалась неделя на то, чтоб зарегистрироваться, если подходил возраст, прохождение медкомиссии и сборы. За день до отправки отобранные помещались в накопительный лагерь, а потом их грузили в эшелон и прощай Россия. Ночью по городу прокатилась облава полицейских. Они выявляли тех, у кого не было освобождения, и тех, кто не прошел регистрацию или прошел, но в лагерь не явился. Выгоняли таких на улицу безжалостно, лупили плетками и прикладами. Потом сажали в длинные грузовики с фургонами и отвозили в фильтрационный лагерь. Часть из них потом присоединялась к общей отправке, а остальных ждала участь тех, ого выводили за город.
Стук прикладом в дверь разбудил среди ночи всю семью Турчановичей.
-Кто здесь?- Дрожащим голосом спросил Петро-
-Полиция. Стража безопасности. Видчиняй, песий сын, а то дверь с рушницы прошибу, - услышал он пьяный голос полицая Тараса из ЗИВА.
Трясущимися руками инвалид скинул щеколду и в комнату вошли трое. Все они были из команды Яська.
- Ганна Турчанович здесь живе?
- Здесь, здесь- закивал головой Петро.- Она сейчас выйдет, она не одета.
-А нам по херу, хучь голая.
Подручный Тараса молоденький парень по прозвищу «Стёпа Шелудивый», которое он получил за свое багрово-красное в струпьях гноящееся лицо, нырнул в спальню за занавеску и за роскошные, темные волосы вытащил оттуда девушку в спальной рубашке. Это была старшая дочь Петра Ганна.
- Во, - хохотнул он, - гля какой экземпляр, а от мобилизации в Дойчланд уклоняется. Да ты знаешь, чем это пахнет? - заорал он ей в лицо, дыша пергаром чеснока и самогона.
Ты объявления комендатуры читаешь? Это расстрел на месте.
- Оставьте ее паны полицаи,- бросился к ним со слезами Петро. Однако, получив удар прикладом карабина по затылку, затих в углу своей комнаты.
Ганна пыталась освободиться, но Стёпка Шелудивый держал ее за волосы крепко.
-А не позабавится ли нам с ней, добродию? - спросил он Тараса.
-Это можно, но только после меня, ты уж извини. А то говорят, что у тебя дурная болезнь, да и я старше тебя по званию.
-А мне все равно, - загоготал Стёпка и потащил Ганну в соседнюю комнату. Там на топчане спал под кожухом Алёшка. «А ну-ка, брысь отсюдова», - скинул его с топчана Стёпка. Тарас приподнял, упавшего на пол пацана, и пинком отправил дальше на кухню
Из комнаты несся на весь дом истошный, девичий с визгом крик:
- Отпустите меня, сволочи. Что ж вы делаете? – перебиваемый матерной руганью двух мужиков. Слышалась возня. Потом один вскрикнул,
-Ах ты, подлюка, ты еще кусаться будешь? Стёпка, дай ей в морду.
Перекрывая звуки ударов кулаков, послышался голос Тараса,
- Стёпка, ноги ей раздвигай,
Потом вскрик Ганы и она застонала и завыла как собака, у которой отняли щенка. В другой комнате рыдала её мать, прикованная болезнью к постели. А Янка, плача как могла ее успокаивала.
Алёша, было, хотел ворваться туда, где происходило что-то страшное с его сестрой, но пожилой полицай отшвырнул его ударом сапога и, сдёрнув французский карабин с плеча, ткнул им в мальчику в живот.
- Нечего тебе там делать, пацан. Там потеха для взрослых.
- Ну, Шелудивый, давай ты теперь, а я посмотрю, - послышалось из-за двери.
Через некоторое время в той комнате голос Шелудивого произнес:
-Пять минут тебе на сборы, шалава, а будешь вошкаться, поедешь так. Мы вот с Тарасом пока покурим.
Из комнаты покачиваясь и держась за стены в разодранной рубашке вышла Ганна. Лицо ее все было разбито и вымазано кровью. Беззвучные слёзы двумя дорожками катились по щекам и капали розовыми каплями на рубашку. Она зашла в комнату к матери, где рыдая, ей сестра помогала собирать вещи в узелок. Полицаи докурили свои цигарки, растоптав их об пол и, вытолкнув несчастную девушку вперед, вышли вслед за ней из дома. За ними, ковыляя, вышел очнувшийся Петро.
- Ганна, доченька, шо они с тобой сделали? На кого ж ты нас покидаешь? Дайте ж хочь обнять родное дитя напоследок, ироды, - цеплялся он за одежду дочери.
Ее погрузили в рядом стоящий фырчащий немецкий грузовик «Бюсинг» с брезентовым фургоном, где уже было человек десять женщин и подростков. Рядом стоял, покуривая папиросу Ясько.
- Паночку мий, Господин хороший, шо ж вы робите, кровиночку мою увозите на чужбину, мы ж может больше и не свидимся. Оставьте ее мне.
- Раньше думать надо было. Як чеботы починять, так вы гордые, нос воротите, а как за дочку слово молвить, так тут как тут. Поздно. Она уже в списках. В Германию поедет. Ты думал в прошлый год, была отправка, дома её схоронил, так никто не заметил? Люди всё видят, всё замечают, мне докладають, а я уже решаю закрыть на это глаза или нет.
- Паночку, я всё понял, я отработаю.
-Конечно, отработаешь. Куды ты, на хрен, денисся? У тебя же вторая дочка осталась, говорят еще краше. Иди и думай. Завтра я к тебе работу привезу.
Он сел в кабину, хлопнул дверью и «Бюсинг», взревев мотором и выпустив чадный клуб дыма, неспешно поехал по улице Бобруйска с непривлекательным названием «Инвалидная».
- Господи,- услышь мою молитву, порази ты их громом небесным. Я знаю Господи, что нельзя желать смерти людям, но это же «нелюди».
Через пару дней Ясько, как бывало и раньше, подъехал к сапожной будке на рынке и сгрузил баул с обувью.
- Давай, Петро, принимайся за дело. Только плата теперь будет не восемьдесят, а пятьдесят оккупационных марок.
- Это почему же, паночку?
- Так тебе же на один рот теперь меньше кормить нужно,- заржал полупьяный Ясько и, подхлестнув кобылу, загрохотал колесами по площади крытой булыжником.
Предложение горбатого.
Всё пошло по-прежнему. Только вот после переживаний от той страшной ночи, когда забрали дочь, больная Стефания долго не протянула. Через две недели по просьбе болящей, ее соборовал священник, отец Ипатий, из недавно отремонтированной церкви «Святого Духа». На следующий день мучения ее закончились, а Бог прибрал к себе. Похоронили ее тихо, как и других. Кроме своих, на поминки пришли только три соседки.
Обед теперь носила отцу и брату Янка. Ей уже семнадцатый годок пошел. Однажды, когда наступила пора обеда принесла Янка в одном глечике горячие щи, а в другом гречневую кашу и молока с хлебом. Отец с братом с аппетитом ели из мисок ее еду. В углу жевал свой кусок хлеба, запивая чаем из жестяной кружки, горбатый Василь. Янка сидела на табуретке и ждала пока свои закончат обед, скинув черный платок, в котором она ходила по улицам, обмотав голову, так что видны были одни глаза. Она плела из льняной веревочки небольшую куколку и что-то напевала себе под нос. Дранко глаз с нее не сводил. Только однажды она взглянула на него и спросила,
- Василь, а ты что пустой хлеб ешь, грошей нема? Батька тебе справно платит, так ты пропил их, наверное?
Тот покраснел и уткнулся в свою кружку с чаем, потом пробурчал,-
- Я пью совсим трошки. На свадьбу деньги коплю.
- Тю, у тебя скоро свадьба? – засмеялась Янина, - ну, извини, я не знала.
- Нет у меня никого, так ведь когда-нибудь жениться нужно. Вот гроши и сгодятся.
- Вот не знала, что ты такой запасливый.
Когда обед закончился, она собрала посуду и упорхнула за дверь.
-Алёшенька, сходи милый в гараж к германьцам, -сказал Василь, возьми тачку, там кум Григорий работает, знаешь его, обещал дать старые покрышки от машины немецкого полковника, подошвы с них гарные будут.
Когда Алёша ушел, то он задал вопрос Петру,-
- Как вы смотрите, если я к Янине посватаюсь?
- Ты что, сказився?- даже открыл рот Турчанович. – Ты не с крепости упал? С головой- то у тебя всё в порядке?
- А что? Что с того, что я горбатый? Зато всегда дома буду. В армию меня ни в русскую, ни германьскую не возьмут, в полицаи тоже, специальность имею, всегда при куске хлеба будем. Потом указ немецкий вышел беременных женщин и с детьми до трёх лет в Германию не отправлять. Вот и весь вопрос.
- А ты у нее спросил, люб ты ей?
- А чего спрашивать, главное, чтоб вы были согласны, а ей куда деваться? Да мы с вами скоро развернемся, обувь шить начнем. Я уже с одним немецким лейтенантом, что по снабжению служит, словом перемолвился. Он часто в Польшу по делам ездит. Там хорошая кожа дешевая. Они у евреев конфисковали целый склад. Можно взять партию недорого. Я посчитал, что если нашьем обувки, навар один к трём можно сделать, а то и поболее.
-Ну, ты и фрукт, - сказал Петро, и показал Василю фигу.
–Вот тебе, а не Янина.
- Смотрите, хозяин, как бы вам не пожалеть.
-Ах ты, гнида, да я кажись, змею у себя на груди пригрел. Заткни морду или хочешь чтобы я тебе ее заткнул и на улицу выбросил?
- Что вы, Петро Семеныч, я ж только так, хотел, как лучше, - криво усмехнулся Дранко.
Спаситель в немецкой форме.
Как-то раз, когда Янина, собрав после обеда посуду в корзинку, замотала как всегда голову черным платком и вышла на улицу, ее неожиданно схватил за руку Стёпка Шелудивый.
-А ну стой. Что несешь? Небось, партизанам патроны носишь?
- Да что, вы пан полицай, это ж посуда грязная.
-Покажь.
Она поставила корзинку на землю и приподняла белый платок, которым она была накрыта. Полицай заглянул для проформы вовнутрь, но мысли его были заняты другим. Когда она снова стала закрывать корзинку платком, он неожиданно привлек ее к себе и начал целовать.
Девушка отбивалась, как могла и начала кричать,
-Господи, да оставьте вы меня в покое. Я не хочу. Помогите, люди добрые.-
Однако кто же захочет связываться с ЗИВА? Да еще с таким подонком как Шелудивый? Его даже свои опасались. Платок у нее с головы сбился и Стёпка, который был как всегда слегка пьян, с хохотом гладил ее волосы, лапал за грудь и обнимал как хотел.
В это время к мастерской, сверкая никелем и лаком, подъехал чёрный «Опель-капитан» приписанный к комендатуре. За рулем в серой немецкой форме сидел вахмистр из комендатуры. Это был молодой парень лет тридцати. Он не первый раз уже приезжал к мастерской Турчановичей, привозил то офицерские сапоги в починку, то ботинки. Похоже, что он не только старался для себя, но и помогал держать обувь в порядке всей комендатуре. Турчановича этот клиент вполне устраивал. Во-первых выяснилось, что он не чистый немец, а наполовину поляк из Силезии и работает в комендатуре писарем. Как всякий белорус, Петро наполовину итак понимал, о чем говорил с ним молодой вахмистр. Потом Ольгерд, как звали этого писаря, сам пытался постигнуть русский язык и с каждым днем говорил на нём всё лучше. Во-вторых, он платил немецкими марками, не скупясь. А это, извините, вызывало к нему особое уважение. Рейхсмарки были в цене. Несколько раз он видел Ганну и заговаривал с ней. Когда ее угнали в Германию и Петро с ним был уже не так любезен, он как бы извиняясь за тех, в чьих рядах служит, вслух произнёс:
-О, будь проклята эта война, она никому не принесла добра. Хоть бы все скорее кончилось.-
Так вот этот Ольгерд, хлопнув дверцей своей шикарной машины, подошёл к ним и спросил строго с лёгким польским акцентом:
-Что происходит? Цо пан хце? Пан полицай, пшепрашем, оставьте панёнку в покое.
Стёпка сначала был ошеломлен вмешательством немца, но тут же нашелся.
- Я ее задержал по подозрению в связях с партизанами и должен доставить к себе в управление ЗИВА.
- Она поедет со мной. Мы разберёмся, в чем ее вина. Пани, прошу в авто.
Он раскрыл дверцу машины с пассажирской стороны, но полицай вцепился в рукав кофты Янины, не давая ей сесть в машину.
- Не можно пан,- решительно начал он говорить, поправив ремень карабина на плече. Оружие придало ему уверенности, и он продолжил, - она моя. Со мной пойдёт.
Янина пыталась вырвать свою руку из его цепких пальцев, но у нее это не получалось.
Ольгерд, отойдя от машины, вплотную приблизился к полицаю, темные его глаза еще больше потемнели от нарастающего гнева.
- Что пану не ясно? Смирно! - рявкнул он на полицая.
Поскольку Стёпка руку Янины так и не выпустил нанес ему две оплеухи кожаными перчатками, которые держал в руках, а затем выпалил ему в лицо целую тираду на смеси языков:
-Ахтунг, ферботен, пся крев, Кругом! Вэг! Лос, думпф менш!
И при этом положил руку на свою черную лаковую кобуру «парабеллума», чтобы не было сомнений в серьезности его намерений. Слёзы обиды брызнули у Шелудивого из глаз и он, развернувшись кругом, пошел строевым шагом впечатывая свои стальные подковы в булыжник площади.
Вахмистр жестом повторил приглашение и добавил вслух,-
- Пшепрашем пани до авто. Едем до хаты. Где пани живе?-
«Опель-капитан» плавно тронулся, и молодая пара на автомобиле удалилась с площади. Эта сцена не осталась незамеченной для окружающих. Высунувшись из мастерской сначала за всем со злорадством наблюдал горбатый, а когда всё завершилось, плюнул в след машине.
- Вот так всегда - простому человеку никогда сладкий кусок не достается, кто-нибудь да отберет. Ничего отольются наши слёзы.
- Ты о ком?- не поняв, переспросил его Петро.
Тот усмехнулся,
- А я обо всех, кто нас не уважает.-
С тех пор Ольгерд стал захаживать в мастерскую все чаще.
Горбатый Василь аж зубами скрипел от ненависти к нему, особенно когда тот подгадывал к концу обеда и увозил Янину на своем «Опеле» домой. Захаживал Ольгерд к Турчановичам и пешком, он подолгу сидел у них в хате и рассказывал о своем доме и своей маме, путая русские и польские слова. Потом начал он прогуливаться с Яниной по улицам Бобруйска. Она его уговаривала этого не делать. Ему же было приятно, что многие оглядываются на них, когда они идут по улицам Бобруйска, ведь они такая красивая пар. Много пытливых глаз наблюдало за ними, кто с завистью, кто с ненавистью. Но никто ее не трогал. Судя по всему, история о том, как поплатился Шелудивый за свои приставания к Янке, быстро облетела весь город.
Пришло письмо от Ганки из Франкфурта - на - Майне. Она писала, что работает на военном заводе, где колотит из заготовок ящики для снарядов. Сначала было тяжело и голодно, теперь, когда она выполняет норму, стало полегче. Познакомилась на заводе с пленным французом, который работал в их цеху. Поскольку Шарль, знал пять языков, он был назначен старшим команды хефтлингов, им разрешили жениться.
Через три месяца Ольгерд сделал Янине предложение и она согласилась. А что было делать Петру? Он понял, что они любят друг друга. Он их благословил. Венчались молодые в православной Свято-Георгиевской церкви и скромно справили свадьбу.
Наступил 1944 год. Фронт приближался к Бобруйску с каждым днем.
Временами его бомбили советские самолеты. В основном же бомбовые удары наносились по пригороду, где стоял полк СС и полк «власовцев».
В мае уже кое-какие службы начали готовить к эвакуации на территорию Польши, а других в Германию. Получив приказ на эвакуацию архивов, Ольгерд решил серьезно поговорить с Янкой. Она уже была беременна, и он очень беспокоился за ее здоровье и своего будущего ребёнка.
-Поехали в Польшу, моя кохана. Я говорил тебе, там у меня мама. Я ей писал, слал ей твое фото. Она тебя любить будет как родную.
- А может, я останусь?
-И что потом?
- Война окончится, ты приедешь, будем жить у нас.
- Пшепрашем пани, о чем ты мовишь? Даже если я останусь живой и пшиеду до сюда, мне дадут лет десять Сибири от товарища Сталина как солдату вермахта. Тебе это надо?
Даже своей коханой Ольгерд не мог сказать, что давно завербован боевиками Польской Армии Крайовой и выполняет их задания. Возвращения на родину он, конечно, ждал с тоской и надеждой, что ему удастся сбросить с себя ненавистную немецкую форму.
Выслушав его, Янина согласилась: -–- нет, не надо. Бог с ним, поедем к тебе.
Смерть за кохану.
Через город понемногу начали тянуться отступающие немецкие части.
Прошло пара дней, когда Ольгерд уже закончил погрузку архивов на грузовики и отправил их к месту назначения, у него, наконец, появился час времени чтобы забрать свою жену и вместе покинуть Бобруйск. За рулем его «Опеля» сидел штатный немецкий водитель, а сам он сидел рядом. Когда машина пересекла центральную улицу и, уже начала было, знакомым путем сворачивать на улицу Ванцетти, а с нее на Инвалидную, путь ей преградил немецкий солдат с бляхой на цепи во всю грудь и автоматом на шее. Это был фельдфебель из военно-полевой жандармерии.
- Ахтунг, ауфштен! Ферботен марширен, гиб папирен - рявкнул он, и после проверки документов, по-немецки же объяснил, что после бомбёжки горит комендатура, а район оцеплен.
- Мы, проедем через окраину?- спросил его Ольгерд,
-В принципе да, но не советую. Дождитесь лучше, пока снимут оцепление.
-А что такое?
- Замечена активизация партизан, и их передвижение на окраинах, это не безопасно.
-И что мне делать? У меня жена там осталась, она скоро должна родить.
-Слушай, камрад, это твои проблемы, я тебя предупредил.
- Давай вокруг, через окраину, времени у нас становится все меньше, скомандовал Ольгерд водителю и они поехали в объезд Бобруйска, чтобы подъехать к дому Турчановичей с другой стороны. Когда они почти шагом проезжали по окраине какими-то кривыми переулками, за одним из заборов обозначилось чьё-то шевеление, и через доски забора высунулся ствол обреза. Через мгновение прозвучал выстрел и водитель «Опеля» ткнулся простреленной головой в рулевое колесо, а брызги крови и мозга из его головы попали на мундир и лицо офицера. Машина через секунду упёрлась бампером в сарай, остановилась и заглохла. Ольгерд пригнулся и, вытаскивая правой рукой парабеллум из кобуры, левой открыл дверь машины и вытолкнул убитого водителя на землю, а сам перебрался на водительское сиденье. Он мгновенно опять завёл машину и начал разворачивать ее в этом тесном пространстве, шепча про себя:
-Матка Боска, проше, дай мою Янину повидать хочь бы ще раз.
Когда он, уже сшибая заборы, развернул «Опель» в обратную сторону, откуда-то из-за сарая выстрелами, похожими на громкие хлопки, простучала короткая автоматная очередь и из машины полетели стекла. Последнее, что в своей жизни увидел Ольгерд, была вспышка, а затем грохот брошенной в машину гранаты.
Машина горела, долго мотая на ветру шлейфом черного дыма.
Расправа.
Город был после боя занят Красной Армией. В Бобруйск вошли советские войска. Немцы ушли, их отход прикрывали власовцы и полицаи.
На площади по приговору военно-полевого суда, повесив военных преступников, Красная Армия покинула город.
Осталась советская комендатура с ротой охраны, начала зарождаться советская власть. В городе иногда вспыхивают грабежи, погромы и творится самосуд.
Во главе пьяной толпы человек в тридцать, половина в которой бабы, идёт горбун. На нем фуражка офицера Красной армии с пробитым пулей околышем и гражданская замызганная одежда, на рукаве красная повязка. Его сопровождает здоровый, крепко пьяный детина с дубиной в руке и такой же красной повязкой на рукаве. Остальные плотной кучей идут сзади, вооружённые палками и цепями. Горбатый показывает рукой и говорит: «вот вражий дом» или «это вражье добро».
Толпа бросается и громит, им указанный дом или лавку.
Магазин Яська разгромили и разграбили. Его самого протащили по улице со связанными руками, избивая, кто, чем придётся. Желающих пнуть его или ударить в лицо было достаточно.
По другой улице толпа гонит Шелудивого в одной нательной рубахе без штанов, но в немецкой каске. Женщины бросаются на него, бьют плюют ему в лицо, кидают в него камни и лупят его палками.
Господи дай мне силы…
По улице идет Янина, когда толпа проходит мимо нее. Горбатый смотрит на нее, переводит взгляд на ее выпирающий живот. Она на девятом месяце.
- Вот она сука,- кричит он. Немецкая подстилка. Остричь ее.
Янина бросается бежать ее настигают, хватают за волосы, пытаются остричь. Она вырвалась уже без косы, полголовы острижено. Ее догоняют, бьют. Горбатый бёт ее сапогами по животу. Слышен звериный крик Янины « Матерь божья спаси меня»
Подбегает военный патруль комендатуры. Выстрелами в воздух толпа рассеяна. В крови на мостовой Янина. Патруль останавливает повозку с лошадьми. Ее грузят на нее и вскачь везут в военный госпиталь. На операционном столе она умирает. Ей делают кесарево сечение, ребенка удается спасти.
Назначенный прокурором области Иван Харитонов, подписывает обвинительные заключения и приговоры.
Машина МГБ–ешного правосудия работает вовсю.
Приходит молодой опер, чтобы утвердить арест Петра Турчановича, как пособника фашистов. Харитонов листает дело. Ему всё ясно. Поступил анонимный донос, который подробно описывал все «грехи» Петра.
«…Снабжал обувью немцев и полицаев, использовал обувь расстрелянных для личной наживы, …одна дочь в Германии замужем за французом и не собирается возвращаться на родину, другая вышла замуж за офицера вермахта и заимела от него ребенка»... Еще утверждалось, что он сотрудничал с ЗИВА и СД, а так же выдавал партизан. Есть показания активистов, а что ещё надо? Харитонов подписал арестовку с легким сердцем. И за меньшие грехи к стенке прислоняли. Однако поинтересовался:
- А много он партизан немцам выдал?
- Пока не ясно, он все эпизоды признает, кроме этого, но мы ведь тоже не лаптем щи хлебаем, выясним, - бодро ответил опер, - у нас и не такие раскалывались.
На самом деле получилось не так, как он обещал. Через месяц, не выдержав допросов, Турчанович повесился.
Алеше, который пришел и принес отцу передачу, сказали, что его отец осужден на десять лет без права переписки. Его самого как несовершеннолетнего сына «врага народа» задержали, а затем отправили в детский дом для детей изменников Родины, где и получил он свое последнее детское воспитание.
В очередной раз он освободился уже в 1958 году после третьей "ходки" в зону.