«Это – тебе, а это – мне. Это – снова тебе, это – опять мне». Смешной мульт, где дед с бабой делили вареную картошку из горшка, привязался к ним со времен ухаживаний. Когда же начали жить вместе, то часто так ужинали: ставили посреди стола сковородку или кастрюльку и попеременно угощали друг друга. Появились дети – старший вырос, уехал, того гляди, они всерьез бабой и дедом станут. Времена поменялись, алюминиевую кастрюлю сменила нержавеющая, добавились супница и фондюшница, словом, привычка прижилась на годы. И в этот день, один из тех – последних, когда они почти не общались, почти не сдерживали ненависть, почти убивали ей друг друга, кастрюлька с горой полуостывших сарделек и батон в нарезке стояли между ними.
Все стало совсем плохо после того корпоратива, когда он пришел под утро, даже не стерев оттиск помады со щеки, пытаясь казаться пьяным… Хотя она знала – это назло ей, он почти не пил, ему это было скучно…
Их пальцы случайно соприкоснулись над кастрюлькой. Ее передернуло:
– Убери руки.
– Я не тебя...
– Да пошел ты...
Он ковырял на тарелке снулую сардельку. Он устал. Он сильно уставал последние месяцы: ипотека, их ссоры, здоровье Никитика. Он изо всех сил помогал ей с ним. Возили к врачам, к массажистам, к старцам. Он знал, что ее злило, что он уходит хотя бы на работу. Ее скандалы, что он уйдет совсем, бросит с ребенком-не-дай-Бог-инвалидом. И последнее – те ее слова ночью – колкие, ужасные, невозможные совсем... Он поперхнулся сарделькой и закашлялся.
– Что, совесть нечиста? – она всегда была ядовита как ландыш. Только раньше яд в малых дозах оживлял повседневность.
– Пропусти, я выйду, – он встал, запертый у подоконника шестиметровой кухни.
Она не двигалась.
– Пропусти. Все тебе испортить надо.
– Мне? Мне испортить?! – она все же пропустила его и вдогонку ударила с размаху по спине.
– Ты и сейчас разорался специально, чтобы ребенка разбудить.
Он, наконец, откашлялся, отпился:
– Я только и думаю, как...
– Не ори, козел!
Он побелел:
– Ты. Ты уничтожаешь всех вокруг своей злобой. И его тоже. Все язвила, что у других дети тупые как моллюски, не то что наши будут.
– Да-а? Накаркала, хочешь сказать? А кто всегда готов поржать над чужими косяками? Ты же себя умнее всех считаешь! Добрячок он у нас снисходительный, только жена – язва.
Последнее вышло сипло, сорванно и слезно. Из спальни горько плакал Никитик. Она встала унять.
Он сел на табурет:
– Сядь, поговорим.
Она вернулась:
– Я ненавижу тебя. Ненавижу как самого последнего гада, как…
– Я знаю. Послушай, нужно как-то договариваться. Должен же быть какой-то выход.
– Выход? Какой-то выход?! Опять твои бла-бла-бла и с чистой совестью на работу? А я с больным ребенком? Толку с твоей работы, если мы няню на несколько часов позволить не можем. Я – с ума – схожу – уже – с ним!
– Хватит! А кто ипотеку платит? Кто зарабатывает на массажи и лекарства? Я развлекаться на работу хожу? Развлекаться?! Ты рассорилась с родителями, всех шлешь лесом, а после ноешь, что не помогают?
Он взял последнюю сардельку, сунул в рот и ушел к Никитику. Она, держась за батарею, осела и тихонько завыла.