А ТЫ МЕНЯ НЕ БОИШЬСЯ?..
Поузел, сильно сузился сегмент земной жизни Великого, когда наступили мрачные времена космического расширения полей информации. Люди запутались в проводах, попали в плен, во всемирную паутину, и всё меньше почитателей, живых слушателей оставалось теперь у него в любимой пивной. Да и вымерли многие великие «синяки».
Впрочем, и сама пивная была уже, кажется, обречена. Новые технологии производства «кратофорного» ли (по ускоренному, халтурному методу последних времён), импортного ли разливного пива вытеснили традиционное производство.
Он всё чаще грустил… я всё реже видел его бесшабашного, с беспричинно радостными, иногда даже во тьме светящимися глазами. А потом почти перестал встречать, видеть его вообще. Любого.
И вдруг…
***
Припёрся, незваный, завалился ко мне в дом ранним-ранним утром, глаза выпучены, весь измятый, будто где-то изваляный, и – счастливый.
Припёрся и рассказал страшную быль. Последнюю страшную быль. Глаза посверкивают, светятся небывалым, чем-то таким, чего и не видывал ранее...
Это показалось странным: он как раз маялся очередной изгнанностью отовсюду, не было уже у него прекрасного подвала сейсмостанции, даже дворницкой под лестницей не было. Ночевал где придётся. И вот, заночевал…
– «Ну, я тебе доложу, дела!.. – начал сходу, едва растолкав меня и попросив стакан воды. Что показалось ещё более странным. Не водки – воды!
– Вчерась мотался по рынку… до вечера шастал, успел прихватить картофашки, редиски пучок, то, сё… ананас у хачика… всего-то. Но на полкило хватило, даже осталось ещё... ну, такая, знаешь… красивая, кажется… лет пятьдесят, не больше – нёс, впадая в эйфорию, продолжал диалог уже с самим собою.
Я не перебивал.
… шея в морщинах, вся в затрапезе, а красивая, блин!.. молодая ещё… –
с прищуром сомнения глянул на меня и спросил с робкой надеждой – пятьдесят, это ж не старая?.. Или старая?..
– Сойдёт – кивнул я – если не заразная…
Подхватил радостно: – Во-во! В нерв уклюнул… я первое, что подумал – а не намотаю ли на винт в этаких-то саргассах? Презиков не припас…а кто ж её знает, кто такая?.. Раньше везло, да и шалашовочки помоложее, почище попадались, нормальные вроде, а эта… кто её знает, откуда взялась?
Правда, незнакомку эту распрекрасную ещё днём усёк – ходит по рынку, облизывается, а стырить или попросить чего боится… или стесняется. Голодная, видно. Да и похмельная, похоже.
Синева под глазами кругами расходится… а глазища – огромные, утонуть можно… вообще вид, как бы из бывших, из благородных что ли… худенькая, стройная, неопытная, побираться-тырить необученная. И – на меня всё поглядывает. Догадывается, зараза, чем тут занят. Вот так полдня на расстоянии и проходили. Видела, глазастая, как пару раз цепанул харч у зевак. А не выдала.
Только рынок закрывать стали, подходит, просит жалостно:
– «Угости… не пожалеешь…с утра росинки не было, да и выпить бы… жажда сильная. Отдамся… где скажешь. Отслужу. Не бросай только…»
Ну, дела! Объяснил, что сам бездомный, пожрать-випить хочу, а выспаться не знаю где. Обрадовалась, встрепенулась:
– « А я знаю. Пойдём, не пожалеешь… «бармалея» возьми… для меня…»
Ну, взял белой себе, ей «бармалея» огнетушитель, закуси… килька в томате, сырок, то-сё, батоны…
– Веди – говорю – где там лёжка твоя… или дворец?
Привела на стройку, недалеко от базара. А там, в кушарях у забора, за вагончиком рабочих – и в самом деле дворец! Из картонных коробок для сигарет (а все в цветных импортных наклейках, пестрят, душу радуют) такой нехилый городок, большущая такая голубятня. Тряпьём пол устлан, дырочка квадратная в «стене» – для воздуха… для покурить, то есть. В общем, ништяк жилище. Не ожидал, честно, не ожидал…
Ну, полегчало на душе. Бухло достали, жратву разложили, тяпнули по стакашке – она красного, я белого. Приглядываться стал – правда, красивая… жалкая только, в одёжке бедненькой, старенькой… и пьюшка, видать, безнадёжная. Только стакашок закусили, второй наливает… а потом – почти тут же – третий. Полфуфыря заглотила, повеселела. Разрумянилась, морщины разгладились… а то бледная была, как мел, от голода-похмела. Ну, блин, думаю, чистый Крылов, где под каждым ей кустом был готов публичный дом…
Кофточку скинула, юбчонку… в маечке одной голубенькой да трусишках красных осталась… а трусишки выцветшие такие, рваненькие, дырявенькие… хоть плачь, хоть смейся...
Не-е, не заплакал, не засмеялся… страшненько стало – а вдруг заразная? Ну, застыл я, гляжу на курочку эту щупленькую, немытенькую. А соблазнительную, блин, красивую… и как тут быть, думаю?
Всё она поняла. Умная, жизнью тёртая…
Тут Великий перевёл дух, значительно этак помолчал, поглядел на меня и, перст воздев, что, как правило, означало у него нечто чрезвычайное, произнёс то, ради чего былину плёл-выпевал:
– «А ты меня не боишься?..»
– Вот, вот что она у меня спросила, вот что она мне сказала! – торжествующе, даже как бы восхищённо воскликнул Великий.
– Ты понял? Она же прочитала мысли мои! Она добрая, знаешь… всё поняла, и всю свою жись мне в ту ночь рассказала…
Родня у неё богатая была, воры один к одному. Но сильно пьющие. И пропили почти всё своё хозяйство – фабричку деревообрабатывающую, которую сумели оттяпать у государства в лихие годы, приватизировать. Дом хороший выстроили, на территории двора и поместилась фабричка эта. Доходы хорошие были…
А потом померли родичи, сгорели один за другим. Водяра палёная сплошняком катила в те годы. Осталась от всей фабрички не то пилорама, не то циркулярка. И вот она, дурочка, крутила её, напившись – от не хрен делать, от скуки, от отчаянья, одиночества, безработицы. Сама ведь попивать начала, увлеклась… детей не завела… дом за долги ушёл. Сарайка до поры оставалась, и только. Вот она и крутила спьяну да сдуру эту хрень, просто так, с визгом на всю округу крутила хреновину, которой толком даже названия не знала. Врубит на полную мощь и – радуется, дура… пока не сломалась к чёртовой матери вся эта механика…
А вообще-то родичи её, хоть и пьющие-пропащие, поняли сердцем – девчонка не в их породу пошла. Рисует что-то вечно, рукодельничает, игрушки разные мастерит, соседским детишкам дарит… ну, и определили её в художественное училище.
– «Знаешь, как я рисовала когда-то? У меня даже выставка была!..» – так она мне сказала. А я верю, верю. Так всё и было, наверняка так. Она, знаешь, – чистая… душой чистая. Да и телом…
Я ведь сбежал от неё... – горестно, непритворно-горестно вздохнул Великий – а куда сбежал, не догадываешься? И когда такое бывало, чтоб водки не допил? Никогда не бывало. А вот, стало. В круглосуточный медпункт неподалёку сбежал, экспресс-анализ по горячке сдал, сволочь я последняя... но я ещё вернусь, вот увидишь, вернусь!..
Знаешь, худенькая, а такая, такая… утонул там, в бездонном у неё… и ещё, и ещё тонул… и насытиться не мог… хрюкал, наверно, от сласти такой…да и вопросец этот её – «А ты меня не боишься?..» – подкосил… ну, выыще, бредовая ночка была…
***
«…хряк покряхтывал…»
***
…а может, жениться на ней? Найти её и жениться… а чего теряем? Оба побродяжки, так и побредём по свету, а?..
– «Женись. Найди и женись. Так лучше. Не заразная ведь? Не боишься ведь? Да это ж теперь самое лучшее для тебя, считай, подарок судьбы… ищи, найди, женись!» – сказал я тогда ему. Сказал, получилось, в последний раз. Сказал, как приказал. Словно бы приказал умереть. Женщина, это ж земля, это же смерть. А я послал, самолично послал его к ней!..
***
Потом я сходил на ту стройку, поговорил с работягами. Они показали развалины цветастых картонных коробок, рассказали про странную приблудную бабёнку, под конец смены пробиравшуюся сюда. Ни с кем не общалась. И её никто не трогал. Молча забиралась, как собачонка ничейная, в конурку-дворец, а на заре так же молча уходила. И всё. С ней никто не заговаривал. Чуткие люди, рабочие, понимали, человек в беде, не надо трогать. Иногда оставляли недоеденное…
***
О не менее странном человеке с рыжеватыми, но уже сильно седеющими кудерьками, никто толком не знал. Пару раз наблюдали картину работяги – молча стоит человек у «дворца», и ждёт. Подолгу ждёт...
***
Его тоже никто не трогал. Чем закончились эти великие стояния, так и осталось невыясненным. То ли испросил прощения, то ли согласия на руку и сердце? Непонятно. Только однажды вышла она, выползла из роскошной, расписанной всеми флагами мира конурки, и также молча, молча пошла рядышком с ним… и всё также молча побрели они куда-то, уже вдвоём – ЧЕЛОВЕК с ЧЕЛОВЕЧИЦЕЙ…
***
Среди «архива» Великого нашлись стишки, напомнившие о той странной женщине. А может, они и были о ней? Писаны стишки от лица женщины, назывались:
Апокалипсис предместья
«…тётки пили,
Пили с детства,
Пил и папа, пила мама,
Всё спустили...
А в наследство
Пеpепала пилоpама:
Вжик, вжик, вжик, вжик,
Я и баба и мужик,
Никого не люблю,
Кого хочешь pаспилю.
Где моя
Детвоpа?
Ни кола,
Ни двоpа.
Пилоpама одна,
В ней сидит сатана:
Пилит, пилит, пилит, пилит,
Кpужит, кpужит, кpужит, кpужит...
Дети были б –
Нету мужа.
Нету бога,
Нету беса,
Вот уже и нету леса,
Вообще – ничего,
Вообще – никого.
Я одна во хмелю
Голый воздух пилю,
Потому что я – Бог,
Потому что – стою
И толкаю под круг
Всю вселенную…»
***
«Всю-то я вселенную объехал,
И нигде я милой не нашёл…»
***
Не нашёл я ответ на вопрос – а куда он делся? Куда он задевался потом, Великий? Был, был, вещал, вещал… пусть даже бредятину вещал… и вот, нету его. Куда подевался? Один ли, с подружкой-побирушкой своей?.. Чушь, чушь. Домыслы. Всё, всё в тумане, всё в сизом рассветном дыму… куда подевался? Никто не скажет, никто не ответит… никто...
Да так ли уж никто?
Отвечаем решительно: ни-ку-да! Как самый настоящий Великий, и ныне, и всегда действует в ином измерении. Он почуял раньше других – назревает на земле новая порода, целая раса синтетических людей, которые уже и не очень-то люди, скорее приложения к проводам, кнопкам, сетям. Узкоплечие, без мышц, без малейшего различия половых признаков, долговязые, этакие «гидропонные огурцы» с наушниками в ушах, с глазами, упёртыми в гаджеты, существа…
Передвигаются сами по себе, перекрёстки по навигатору переходят, ничего вокруг не видят, людей не замечают ни на улице, ни в метро…
Понял – пора уходить. Холодно среди них.
Он жил – настоящий человек – Словом! Светящимся и пахнущим восхитительно, невероятно, веющим осеннею плодоносящею яблонью – Словом!..
И понял Великий – нынешние существа находятся в состоянии мутационного переходного периода… переходного – куда, во что переходящего? Не скажет никто.
Великому было не по пути.
Эти новые синтетические существа всё более становились обдолбанными Числом, и всё менее пронизаны Словом, его запахом, кровью, силой…
***
Великий ушёл…
***
Мы ещё встретимся, знаю. Это будет мир блаженных, чистых – очистившихся на земле, прополоскавшихся в её щелочах и синьках до ангельской белизны, до небесной глубины, голубизны, сбросившие мглу греха…
Да, он был, он пребылвал в этом измерении, Великий, и нами была предпринята лишь только попытка реконструировать судьбу, записи и записки. Пусть отрывочные, ну так, – великие же! Ибо о Великом же!..
Ну так, – золотинки огненного слитка Великого не пропали ж!
Не-е, не пропали…
…………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………….
P.S.
…и спросил я однажды Великого, в самом разгаре его «творческих подвигов», в пору усердного ваяния частушек, россказней и всяческих прочих сочинялок:
– Ну, что, что такое вся твоя жизнь… нелепая твоя жизнь? Почему у тебя всё так странно, нескладно, неуклюже… почему не как у других? Уважь, дружище, окажи милость, скрути кратко «мысь». Мастак ведь, не одни размышлизмы наворачиваешь, афоризмы толкать не дурак…– так вот и растолкуй мне внятно: что оно такое, вся твоя «жись»?
И был мне ответ:
– Кратко? Три короба. Три короба вранья – вот вся моя жизнь… только на трёх коробах-то жизнь не кончается. Ты бы спросил: а что такое творчество твое,
записи твои – что это такое?
И я спросил. И был мне ответ:
– Четвёртый короб…
И лишь теперь, спустя многие годы, осознал я, что всю эту книгу можно бы и не так просто назвать: «Певчий Гад. Сага о Великом». Но и ещё:
Четвёртый Короб