История с географией (в буквальном, а не в иносказательном смысле), переплетённые с любовной темой, легли в основу поэмы Андрея Вознесенского «Авось». Спустя годы в разговоре с режиссёром Марком Захаровым поэт предложит: «У меня есть своя поэма, она называется „Авось!“ о любви сорокадвухлетнего графа Резанова к шестнадцатилетней Кончите, давайте сделаем оперу по этой поэме». Захаров согласился, но оставил за собой выбор композитора. Поразмыслив, пригласил Алексея Рыбникова. Это был счастливый выбор. Триумфальная премьера положила начало долгой и громкой славе первой советской рок-оперы «Юнона и Авось». Каждый спектакль завершался одинаково: юные романтические девы со слезами на глазах выстраивались в очередь за автографом к блистательному Николаю Караченцову. Дрожащие губы поклонниц беззвучно шептали:
И качнутся бессмысленной высью
Пара фраз залетевших отсюда:
Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду...
Томящимся юным девам было невдомёк, что заворожившая их любовная история вовсе не плод воображения автора. В либретто – сказ (пусть и беллетризованный) о реальных людях и подлинных событиях.
Камергер Николай Петрович Резанов Высочайшим повелением был назначен руководителем первого русского кругосветного путешествия И. Ф. Крузенштерна. 7 августа 1803 года корабли экспедиции «Надежда» и «Нева» вышли из Кронштадта и взяли курс на Атлантику. Больше года занял путь до Нагасаки. Предводитель Российско-американской компании Резанов имел важные поручения: установить дипломатические отношения и наладить торговлю с Японией. В то время японцы закрылись от остального мира – иностранцев на свою землю не пускали. Шесть месяцев Резанов пытался выполнить свою миссию. Безуспешно.
Антон Павлович Чехов в «Острове Сахалин» в неудаче винил Николая Петровича: «Посол Резанов, уполномоченный заключить торговый союз с Японией, должен был также ещё приобрести остров Сахалин, не зависимый ни от китайцев, ни от японцев. Вёл он себя крайне бестактно… Если верить Крузенштерну, то Резанову на аудиенции было отказано даже в стуле, не позволили ему иметь при себе шпагу… И это – посол, русский вельможа! Кажется, трудно меньше проявить достоинства». Обратим внимание: «Если верить Крузенштерну…». Крузенштерну в этом деле верить нельзя – с Резановым они не поделили власть, рассорились и люто враждовали.
Потерпев фиаско в Японии, Резанов отправился на Аляску. Ему поручили выяснить положение дел в Русской Америке. То, что он там увидел, повергло его в ужас. Снабжение через всю Сибирь, а потом морем, почти не работало. На новых российских землях люди пухли от голода, поголовно болели цингой, испытывали нужду в самом необходимом. Всё нужное можно было купить у испанцев в Калифорнии, но как переправить? – терзался Николай Петрович. И тут на Аляску заходит трёхмачтовый парусник «Juno». Загруженное под завязку провиантом, судно нуждается в срочном ремонте – пробито днище, потрёпан такелаж. «Подарок судьбы!» – понимает Резанов. Он уговаривает владельца парусника Джона Вульфа продать корабль вместе с грузом за 68 тысяч испанских пиастров. Полученного продовольствия хватит колонистам до весны.
Барк быстро приводят в порядок. Его нос украшен фигурой богини Юноны – покровительницы женского начала. Её имя и присваивают кораблю. Резанов отправляется на нём в Калифорнию, а правителю Русской Америки наказывает заложить ещё одно судно и назвать его «Авось».
Через месяц царедворец уже в Сан-Франциско, в то время – испанском. Ему удаётся расположить к себе губернатора Верхней Калифорнии Хосе Арильяго и коменданта крепости Хосе Дарио Аргуэльо. В доме коменданта Резанов знакомится с его юной дочерью Консепсьон (Кончитой).
Личный врач царедворца Георг Лангсдорф так описывал девушку в своём дневнике: «Она выделяется величественной осанкой, черты лица прекрасны и выразительны, глаза обвораживают. Добавьте сюда изящную фигуру, чудесные природные кудри, чудные зубы и тысячи других прелестей. Таких красивых женщин можно сыскать лишь в Италии, Португалии или Испании, но и то очень редко».
Тут и началась любовная история, рассказанная в «Юноне и Авось». Резанов восхищал Кончиту своей образованностью, благородством, манерами. Статный красавец, он распалял воображение юной испанки красочными рассказами о том, какая блестящая жизнь ожидает девушку в России при императорском дворе после их свадьбы, сулил ей вечную любовь и счастье. Она с радостью приняла его предложение руки и сердца. Удалось убедить и родителей – они согласились на помолвку.
Андрей Вознесенский романтизировал эту историю, воспел великую, бессмертную любовь:
Я тебе расскажу о России,
Где злодействует соловей,
Сжатый страшной любовной силой,
Как серебряный силомер.
Там Храм Матери Чудотворной.
От стены наклонились в пруд
Белоснежные контрофорсы,
Словно лошади, воду пьют.
Их ночная вода поила
Вкусом чуда и чабреца,
Чтоб наполнить земною силой
Утомлённые небеса.
Через год мы вернёмся в Россию.
Вспыхнет золото и картечь.
Я заставлю, чтоб согласились
Царь мой, Папа, и твой отец!
Рассудительные историки отстаивают другую версию: в отношениях с Кончитой Резанов руководствовался не сердечными чувствами, а заботой о благе Отечества – предстоящий брак открывал для России блестящие перспективы освоения Западного побережья Америки. Судовой врач писал по этому поводу: «Можно было бы подумать, что он влюбился в эту красавицу. Однако ввиду присущей этому холодному человеку осмотрительности осторожнее будет допустить, что он просто возымел на неё какие-то дипломатические виды».
А вот что сообщал Резанов министру коммерции графу Н. П. Румянцеву: «Ежедневно куртизируя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер её, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну её неприятною. “Прекрасная земля, тёплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего”. Я представлял ей российский край посуровее, и притом во всём изобильный, она готова была жить в нём, и наконец нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьёзнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие… С того времени, поставя себя коменданту на вид близкого родственника, управлял я уже портом Католического Величества так, как того требовали и пользы мои, и губернатор крайне удивился-изумился, увидев, что весьма не в пору уверял он меня в искренних расположениях дома сего и что сам он, так сказать, в гостях у меня очутился... ».
Испанцы с таким рвением грузили на «Юнону» провиант, что Резанову пришлось вмешаться – судно оказалось перегружено. 8 мая 1806 года парусник взял курс на Аляску. Покидая залив Сан-Франциско, барк отсалютовал семью пушечными залпами. Из крепости ответили девятью. Резанов, стоя на капитанском мостике отвешивал поклоны провожавшим. Кончита, в трепещущем на ветру белом платье, не скрывая слёз, махала с берега жениху платком.
На Аляске «Юнону» встречали с восторгом: парусник привёз почти 5 тысяч пудов провианта, русские поселенцы были спасены. К этому времени «Авось» уже спустили на воду, и Резанов отплывает на новом паруснике в Охотск. Оттуда ему предстоял долгий и трудный путь по суше до Петербурга. Его отговаривают – уже настали холода, надо дождаться весны. Николай Петрович непреклонен – в путь! Он торопится получить от Александра I разрешение на женитьбу и одобрение брака Папой Римским – Кончита католичка.
Лучше бы камергер прислушался к благоразумным советам – дорога по «многотрудному пути верховою ездою» была невыносима. Несколько раз он проваливался под лёд, лошади застревали в снегу, метели заметали колею. В Якутске и Иркутске его валил с ног жар. Под Красноярском обессиленный Резанов падает с лошади и разбивает голову. Рана оказалась смертельной.
А в солнечной Калифорнии Кончита каждый день приходит на берег океана. Вглядывается в даль, надеясь увидеть паруса «Юноны». О смерти жениха она узнала только через год. Тогда же решила хранить верность суженому до конца своих дней. К ней сватались лучшие женихи Америки, она отвергала всех. Потом ушла в монастырь, где умерла в 1857 году. Похоронена на кладбище ордена доминиканцев недалеко от Сан-Франциско.
В 2000 году на могиле Резанова установили большой крест из белого мрамора. На нём строки: «Я тебя никогда не увижу. Я тебя никогда не забуду». Тогда же Гарри Браун, шериф калифорнийского Монтерея, привёз горсть земли с могилы Кончиты и развеял её над могилой Резанова. В обратный путь взял с собой горсть красноярской земли для Кончиты.
* * *
Работая над «Юноной и Авось», Андрей Вознесенский изучал заморские маршруты Резанова. Петербургским адресом камергера не интересовался. Напрасно! Резанову принадлежал деревянный одноэтажный особняк с большим садом на углу Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы (теперь улица Пестеля). Этому месту суждено будет стать яркой точкой на литературной карте России. Какой-то загадочный магнетизм будет притягивать сюда писателей и поэтов.
После смерти Резанова дом переходил из рук в руки. В 1860-1870 годы в нём был трактир Шухардина. Он «служил довольно долго местом литературных сходок. Его звали “Литературный кабачок Пер Шухарда”» – вспоминал Н. С. Лесков. Позднее писатель поселился здесь же, в отстроенном во дворе флигеле. Тут он писал «Левшу», а в саду на литературных посиделках слушал Аполлона Григорьева, который под гитару самозабвенно пел свои романсы. На бис исполнялся самый знаменитый:
Две гитары за стеной
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Милый, это ты ли?
Эх, раз, ещё раз,
Ещё много, много раз!
Достоевский героев своих романов селил поблизости от Сенной площади, но для Епанчина в «Идиоте» сделал исключение: «Генерал Епанчин жил в собственном своём доме, несколько в стороне от Литейной, к Спасу Преображения». В те годы здесь был только один дом – особняк Резанова!
Тогда на Литейном оставалось ещё много деревянных строений. Размышляя над «Россией Достоевского», Анна Ахматова писала:
Темнеет жёсткий и прямой Литейный,
Ещё не опозоренный модерном...
К концу XIX века на месте деревянных построек повсюду возводили каменные здания. Проспект оказался вполне «опозоренный» модерном. Не избежал этой участи и дом Резанова. В 1874 году князь Александр Дмитриевич Мурузи купил участок, чтобы на месте старого особняка построить огромный доходный дом – решил оставить в Петербурге яркий след знатного рода. Амбиции его были безмерны. Расходы на строительство – тоже: они превысили 800 тысяч рублей, по тем временам – астрономическая сумма.
Возводить дом поручили архитектору А. К. Серебрякову, помогали ему П. И. Шестов и Н. В. Султанов. Работы продолжались два года, ещё год ушёл на оформление личных апартаментов Мурузи. По Петербургу ползли слухи о диковинном сооружении. Газетчики подогревали интерес, публикуя самые невероятные предположения. Зеваки валом валили к стройплощадке. И после завершения строительства ещё долго ездили полюбоваться архитектурным дивом. Анна Ахматова вспоминала: в детстве родители привезли её из Царского Села специально посмотреть на дом Мурузи.
Огромное здание и вправду было необычным. Одно из первых в Петербурге, построенное в мавританском стиле, оно тремя фасадами выходило на три улицы. Каждый имел свой адрес (сегодня – Литейный проспект, 24, Пестеля, 27, Короленко, 14). Все 57 квартир поражали воображение самыми современными удобствами того времени: электричество, водопровод, паровое отопление. В богатых апартаментах второго и третьего этажей – собственные ванные комнаты. Здесь селилась
состоятельная публика: сенаторы, статс-секретари, генералы, профессора. Камины, отделанные мрамором и дубом, лепные потолки с позолотой, огромные зеркала в дорогих оправах... У пяти подъездов с парадными лестницами, устланными коврами, выстаивали швейцары в нарядных ливреях.
Князь Мурузи занимал 26 комнат второго этажа. В его жилище вела изысканная лестница из белого мрамора, поднимавшаяся в зал, стилизованный под мавританский дворик: своды на мраморных колоннах, резьба по камню, восхитительный фонтан посередине.
Роскошь и необычную архитектуру вскоре затмила литературная слава этого дома. Какие имена звучали в его стенах! Какие шедевры рождались под его крышей! Какие литературные страсти кипели здесь!
Но сперва упомянем не поэтов и прозаиков, а отважного генерала, осенившего дом Мурузи великой фамилией. У женщины с трудной судьбой из поэмы Венечки Ерофеева «Москва – Петушки», как мы помним, «всё с Пушкина и началось». Вот и у нас тоже...
Одну из квартир в знаменитом доме снимал Александр Александрович Пушкин – старший сын поэта. Тот самый «рыжий Сашка», которого обожала мать, а отец «уходя, три раза его перекрестит, поцелует в лобик и долго стоит в детской, им любуясь». В такие минуты лишь одна мысль омрачала радость Александра Сергеевича – только бы мальчик не стал поэтом. «Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт» – писал «наше всё» жене.
Александр Александрович завет отца выполнил, избрал военную карьеру. Геройствовал в Крымской войне и в Балканском походе, дослужился до генерал-лейтенанта, был награждён одиннадцатью орденами и золотым оружием с надписью «За храбрость». Но тень отца преследовала его всю жизнь: «В глазах встречных я читаю разочарование. Они ожидают увидеть в сыне великого поэта какую-то исключительную личность. А я – самый обыкновенный, ничем не примечательный человек. Публика и обижается:
”Помилуйте, Пушкин – и не пишет!”». В разговоре с сыновьям Льва Толстого грустно шутил: «От меня требуют бакенбард, от вас – чтобы вы носили окладистую бороду. Иначе все обижаются: ”Какие же это Пушкин и Толстой?!”».
Завершив военную службу, Александр Александрович много сделал для развития российского образования, особенно женского. Истории нашей литературы он тоже послужил: завещенную ему переписку матери сберёг и передал Румянцевскому музею. Это – бесспорно. Ещё в 1919 году Валерий Брюсов в своём заявлении в Совет Народных Комиссаров прямо писал, что в Румянцевском музее «хранятся письма жены Пушкина Н. Н. Пушкиной к её мужу, переданные в музей наследниками великого поэта». Потом письма загадочным образом пропали, судьба их так и не выяснена.
Ещё одна известная фамилия среди жильцов дома Мурузи – Анненский.
Сегодняшний читатель подумает об Иннокентии Фёдоровиче – признанном поэте Серебряного века, первом наставнике Николая Гумилёва. Нет, речь идёт о его старшем брате Николае Фёдоровиче, снискавшем, по словам В. Г. Короленко, «почётную известность» среди литераторов и журналистов. Он участвовал в суде чести по литературным делам, состоял председателем первого Всероссийского съезда писателей в 1905 году, на котором был образован независимый Союз писателей, разогнанный царским правительством. В его квартире на Литейном бывали многие литераторы того времени, но чаще всего – В. Г. Короленко и Н. К. Михайловский – все трое руководили популярным журналом «Русское богатство», в котором печатались В. М. Гаршин, В. В. Вересаев, Д. Н. Мамин-Сибиряк, Максим Горький, А. И. Куприн, К. Д. Бальмонт, И. А. Бунин, И. С. Шмелёв, И. Г. Эренбург.
Одну из квартир второго этажа дома Мурузи занимал крупный чиновник Дмитрий Николаевич Любимов. В гостях у него бывал А. И. Куприн – они состояли в дальнем родстве. Писатель с удовольствием слушал Любимова. прекрасного рассказчика. В «Гранатовом браслете» он описал этот дар Дмитрия Николаевича, превратив его в Василия Львовича Шеина:
«За обедом всех потешал князь Василий Львович. У него была необыкновенная и очень своеобразная способность рассказывать. Он брал в основу рассказа истинный эпизод, где главным действующим лицом является кто-нибудь из присутствующих или общих знакомых, но так сгущал краски и при этом говорил с таким серьёзным лицом и таким деловым тоном, что слушатели надрывались от смеха».
В один из визитов Куприн выслушал очередной такой рассказ. После обеда гости перешли в гостиную, подали кофе. Любимов в своей манере поведал историю о том, что его жена ещё до их свадьбы стала получать анонимные письма с признаниями в любви. Автор не называл себя, поясняя, что разница в социальном положении не позволяет ему рассчитывать на взаимность. Письма приходили почти каждый день на протяжении двух лет. А потом таинственный незнакомец прислал возлюбленной подарок – браслет. Терпение семьи лопнуло. Жених – Любимов – вместе с братом девушки разыскали воздыхателя. Им оказался телеграфный чиновник по фамилии Жёлтый, ютившийся в убогой мансарде. Подаренный браслет вернули и попросили оставить девушку в покое.
История эта разбередила душу Куприна. Он проникся состраданием и жалостью к несчастному маленькому человеку, «поставленному судьбой в самом низу общественной лестницы и безответно влюблённому в женщину, принадлежащую к верхам».
– Какая тема для произведения! – воскликнул Куприн, когда рассказчик умолк.
– Ну вот и напишите, Александр Иванович – благодушно откликнулся Любимов.
Куприн внял его совету. Так появился знаменитый «Гранатовый браслет».
* * *
26 марта 1902 года в дом Мурузи с Пантелеймоновской улицы вошёл худощавый, очень прямой молодой человек в форме студента. Он поднялся на пятый этаж и позвонил в квартиру Дмитрия Сергеевича Мережковского и
Зинаиды Николаевны Гиппиус. Дверь открыла Зинаида Николаевна. Студент учтиво снял фуражку.
– Я пришёл… нельзя ли мне записаться на билет… в пятницу, в Соляном городке Мережковский читает лекцию…
– А как ваша фамилия?
– Блок…
– Вы – Блок? – удивилась хозяйка – Так идите же ко мне, познакомимся. С билетом потом, это пустяки…
Это знакомство обернулось первой публикацией молодого поэта. Мережковский и Гиппиус вместе с П. П. Перцовым тогда начали издавать журнал «Новый путь» и в начале 1903 года читатели открыли неизвестного прежде автора:
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –
Всё в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
И молча жду,– тоскуя и любя.
С тех пор Блок всегда называл «Новый путь» своей «литературной родиной». В географиеском смысле точнее было бы – «Дом Мурузи».
Мережковский и Гиппиус прожили в знаменитом доме 25 лет – вначале в квартире на пятом этаже, окнами на собор, а затем на третьем этаже в том же подъезде. По моде Серебряного века третьим с ними обосновался публицист и критик Д. В. Философов. Их гостями бывали литераторы – от Андрея Белого и Фёдора Сологуба до Василия Розанова и Николая Минского, известные художники и философы. Поэт Георгий Чулков вспоминал, что квартира Мережковских стала «своего рода психологическим магнитом, куда тянулись философствующие лирики и лирические философы. “Дом Мурузи” играл ту же роль, какую впоследствии играла “Башня” Вячеслава Иванова».
Мережковский начинал как поэт, но литературную известность ему принесли критические статьи и исторические романы. Его лекция «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» стала манифестом модернизма и положила начало отечественному символизму. От литературы его сильно отвлекало витание в религиозных эмпириях – Дмитрий Сергеевич был одержим идеей создания новой церкви, Царства Третьего Завета, которое должно прийти на смену христианству.
Свояченице Валерия Брюсова Брониславе Погореловой Мережковский запомнился таким: «Маленького роста, с узкой впалой грудью, в допотопном сюртуке. Чёрные, глубоко посаженные глаза горели тревожным огнём библейского пророка. Это сходство подчёркивалось полуседой, вольно растущей бородой и тем лёгким взвизгиваньем, с которым переливались слова, когда Д. С. раздражался. Держался он с неоспоримым чувством превосходства и сыпал цитатами то из Библии, то из языческих философов».
Много раз Мережковского номинировали на Нобелевскую премию, но комитет неизменно отклонял его кандидатуру. Этим решением шведские академики спасли собственную репутацию – в 1930-е годы Дмитрий Сергеевич будет открыто симпатизировать Муссолини и Гитлеру, а синдикат фашистских писателей Италии устроит в честь Мережковского торжественный приём.
Гиппиус – королева эпатажа – писала стихи и отводила душу в ядовитых критических статьях, которые подписывала мужским именем Антон Крайний. Себя она тоже не пожалела, написав вполне правдивый автопортрет: «И я такая добрая... как ласковая кобра я...».
Самую деликатную характеристику ей дал редактор знаменитого журнала «Аполлон» Сергей Маковский: «неприязненная слава приросла к ней крепко». Другие не церемонились и аплодировали сатирическим строчкам Владимира Соловьёва в адрес Зинаиды Николаевны:
Я – молодая сатиресса,
Я – бес.
Я вся живу для интереса
Телес.
Таю под юбкою копыта
И хвост…
Посмотрит кто на них сердито –
Прохвост!..
Тэффи вспоминала: «Одевалась она очень странно. В молодости оригинальничала: носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу. С годами это оригинальничанье перешло в какую-то ерунду. На шею натягивала розовую ленточку, за ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль».
Любимая фраза Зинаиды Николаевны – «Я не согласна!» . С возрастом у неё ослаб слух и в эмиграции она часто смущала собеседников: не расслышав вопрос или комплимент в свой адрес, в ответ невпопад отрезала – «Я не согласна!» .
Острая на язык, богемная львица нажила множество врагов своими убийственными оценками. Купавшийся в славе Владмир Набоков, до конца своих дней злорадно вспоминал её обращение к своему отцу: «Передайте сыну, что он никогда писателем не будет».
Что скрывать – Зинаиду Николаевну не любили многие. К ней прилипли разные обидные прозвища, но чаще всего за спиной её называли «сатанессой».
* * *
Квартира № 9, в которой родился и провёл детские годы чудаковатый поэт и переводчик, друг и биограф Александра Блока Владимир Пяст (настоящая фамилия Пестовский), располагалась в том же подъезде, что и жилище Мережковских. Это место было известно в Петербурге 1900-х благодаря просветительской деятельности бабушки поэта – Анны Алексеевны. В своей квартире она открыла ставшую популярной народную библиотеку, известную горожанам как «Читальня Пестовской». Очаг культуры просуществовал до революции, которая круто изменила судьбу дома Мурузи. Квартиры богатых жильцов, брошенные хозяевами, осиротели и подвергались налётам мародёров. В бывших княжеских апартаментах какое-то время находилась организация партии социалистов-революционеров, а потом её облюбовали беспризорники.
Представительные швейцары канули в небытие вместе со своими роскошными ливреями. Дематериализовались ковры, хрустальные люстры и дорогие зеркала. Зато литературная жизнь в доме расцвела пышным цветом. В 1918 году Максим Горький, воспользовавшись своим влиянием, открывает новое издательство «Всемирная литература». Цель не только в «продвижении культуры в массы». Алексей Максимович пытается подкормить, спасти голодающих собратьев по перу. Требуются хорошие переводчики, и он отбирает тех, кого считает самыми талантливыми. Корней Чуковский заведует отделом англо-американской литературы, Александр Блок – немецкой, Николай Гумилёв – французской. У каждого из них свои представления о художественном переводе. Начинаются бурные споры. К. Чуковский записал тогда в дневнике: «На заседании была у меня жаркая схватка с Гумилёвым. Этот даровитый ремесленник вздумал составлять Правила для переводчиков. По-моему, таких правил нет. Какие в литературе правила – один переводчик сочиняет, и выходит отлично, а другой и ритм даёт, и всё – а нет, не шевелит. Какие же правила? А он – рассердился и стал кричать. Впрочем, он занятный, и я его люблю».
В этом споре победил Гумилёв, и вскоре появилась составленная им инструкция «Переводы стихотворные». Чуковскому ничего не оставалась, как дополнить её инструкцией «Переводы прозаические». В результате вышло первое издание книги «Принципы художественного перевода». В ней впервые были изложены идеи, ставшие фундаментальными для отечественных переводчиков всего ХХ столетия.
Планы «Всемирной литературы» были грандиозны – перевести на русский язык и опубликовать всю мировую классику начиная со времён Великой французской революции. Горький понимает: имеющихся переводчиков недостаточно. При издательстве открывается учебная Студия художественного перевода. Расположилась она в доме Мурузи, заняв бывшую квартиру банкира Гандельблата. Одна из студисток, Ирина Одоевцева, вспоминала: в апартаментах «было много пышно и дорого обставленных комнат. Был в ней и концертный зал с эстрадой и металлической мебелью, крытой жёлтым штофом». Кроме Одоевцевой, науку перевода осваивали будущие литераторы Георгий Адамович, Нина Берберова, Михаил Зощенко, Вениамин Каверин, Всеволод Рождественский, Николай Оцуп, Владимир Познер, сын Чуковского Николай – всего больше двухсот человек. Преподавателями помимо Н. Гумилёва, А. Блока и К. Чуковского были М. Лозинский, В. Шкловский, Е. Замятин, другие авторитетные литераторы. На первых занятиях присутствовал Максим Горький.
Позднее студия переехала в Дом искусств (угол Невского и Фонтанки). Но свято место пусто не бывает. В 1920 году было организовано Петроградское отделение Всероссийского союза поэтов. Председателем избрали Александра Блока, но вскоре его сменил Гумилёв. Пышущий энергией, Николай Степанович хлопотал о помещении для союза. Власти выделили пустующую квартиру № 7 в доме Мурузи. Там Гумилёв организовал Дом поэтов, и вновь в этих стенах зазвучали стихи, загремели литературные споры, открылась поэтическая студия.
В то время в Петрограде стали появляться коммуналки. Постигла эта участь и дом Мурузи. В квартиры вселялся новый люд, большие помещения разделяли перегородками на несколько комнат. В одну из таких вселилась переехавшая из Курской губернии молодая семья: Александр Данилович Герман, его жена Анна Захарьевна и маленький сынишка Даниил. Вскоре мальчик пошёл в школу на Моховой, 33 – бывшее знаменитое Тенишевское училище. После уроков он носился с ребятнёй по двору, и никому не могло прийти в голову: минуют годы, и шустрый мальчонка станет Почётным гражданином Санкт-Петербурга, известным писателем Даниилом Граниным.
Трудно найти другое здание, в котором на квадратный метр приходилось бы столько литературных имён, но на фасаде лишь одна мемориальная доска. Установлена она в честь Иосифа Бродского – он жил здесь с 1955 года вплоть до отъезда в Америку. Об этом этапе его биографии написано очень много, в том числе и самим поэтом (эссе «Полторы комнаты») – не стоит повторяться.
Дом Мурузи Иосиф Александрович упомянул в ранней поэме «Петербургский роман»:
Меж Пестеля и Маяковской
стоит шестиэтажный дом.
Когда-то юный Мережковский
и Гиппиус прожили в нём
два года этого столетья.
Теперь на третьем этаже
живёт герой, и время вертит
свой циферблат в его душе.
С конца 1990-х предпринимаются попытки создать в «полутора комнатах» музей поэта. По разным причинам пока неудачные. Музей открылся лишь на один день 24 мая 2015 года – к 75-летию со дня рождения Бродского. На торжестве впервые встретились приехавшая из Италии его дочь Мария Соццани и, живущий в России сын Андрей Басманов.
* * *
Бывая в Петербурге, я всякий раз стараюсь добраться до дома Мурузи. За полтора века здание утратило часть внешней отделки. Во время войны оно сильно пострадало от бомбёжки. Нет уже замысловатых чугунных навесов над парадными, не сохранились многие детали декора, исчезла арабская вязь, украшавшая прежде фасад. Но имена, вписанные в историю нашей словесности, остаются в памяти. Так же, как и строчки Бродского:
Всё чуждо в доме новому жильцу.
Поспешный взгляд скользит по всем предметам,
чьи тени так пришельцу не к лицу,
что сами слишком мучаются этим.
Но дом не хочет больше пустовать.
И, как бы за нехваткой той отваги,
замок, не в состояньи узнавать,
один сопротивляется во мраке.
Да, сходства нет меж нынешним и тем,
кто внёс сюда шкафы и стол, и думал,
что больше не покинет этих стен;
но должен был уйти, ушёл и умер.
Ничем уж их нельзя соединить:
чертой лица, характером, надломом.
Но между ними существует нить,
обычно именуемая домом.
Фото автора